Подавляющее большинство ученых, занимающихся этим вопросом, разделяют эту точку зрения. Один из выдающихся неврологов ХХ века, лорд Рассел Брейн, утверждал:
Я не вижу никаких причин признавать разум моих коллег и при этом отказывать в его наличии животным. Во всяком случае, у меня нет сомнений, что интересы и действия животных соотносятся с их чувствами и восприятием точно так же, как и мои, и эти чувства и восприятие, насколько я могу судить, не менее остры[11].
А вот что пишет автор книги о боли:
Все факты указывают на то, что высшие млекопитающие воспринимают болевые ощущения не менее остро, чем мы. Говорить, что их боль слабее, потому что они находятся на менее высокой ступени развития, просто абсурд; легко убедиться, что их чувства зачастую развиты сильнее, чем у нас: некоторые птицы значительно лучше видят, большинство диких животных намного лучше слышат, а у прочих отлично работает осязание; для этих животных способность тонко чувствовать враждебную окружающую среду намного важнее, чем для нас. Если не брать в расчет сложность строения коры мозга (которая не отвечает за непосредственное восприятие боли), их нервные системы мало чем отличаются от нашей, и на боль они реагируют почти так же, как мы, хотя им и не свойственна (насколько нам известно) философская и нравственная рефлексия. Эмоциональная составляющая тоже вполне очевидна; она проявляется в основном в виде страха и ярости[12].
В Великобритании три независимые правительственные экспертные комиссии по вопросам, связанным с животными, пришли к заключению, что животные действительно чувствуют боль. Отметив очевидные поведенческие признаки этого, в 1951 году члены Комиссии по борьбе с жестоким обращением с дикими животными заявили:
мы считаем, что физиологические и, в частности, анатомические данные полностью подтверждают очевидное с точки зрения здравого смысла представление о том, что животные чувствуют боль.
После замечания об эволюционной роли восприятия боли в отчете комиссии говорилось, что боль «обладает четким биологическим значением» и это служит «третьим подтверждением того, что животные чувствуют боль». Затем члены комиссии рассмотрели формы страдания, отличные от чисто физической боли, и добавили, что «нашли убедительные доказательства того, что животные действительно страдают от страха и ужаса». Дальнейшие отчеты британских правительственных комиссий по экспериментам над животными и по вопросам благополучия животных в условиях интенсивного сельского хозяйства подтвердили этот вывод: согласно этим отчетам, животные могут страдать как от непосредственных физических увечий, так и от страха, беспокойства, стресса и т. д.[13] Наконец, в последнее десятилетие были опубликованы книги с такими названиями, как «Animal Thought» («Мыслительная деятельность животных»), «Animal Thinking» («Мышление животных») и «Animal Suffering: The Science of Animal Welfare» («Страдания животных: наука о благополучии животных»), и уже очевидно, что способность к осознанному восприятию у животных других видов сегодня рассматривается как серьезный предмет научных исследований[14].
Эти аргументы кажутся достаточно убедительными, чтобы закрыть вопрос; однако стоит рассмотреть еще одно возражение. Нельзя отрицать, что у людей, испытывающих боль, есть один поведенческий сигнал, который отсутствует у прочих животных: это развитый язык. Другие животные способны общаться друг с другом, но, по всей видимости, не таким сложным образом, как это делаем мы. Некоторые философы, в том числе Декарт, считали важным, что люди, в отличие от других животных, могут подробно рассказать другим о своих болевых ощущениях. (Интересно, что эта некогда казавшаяся четкой граница между людьми и другими видами ныне поставлена под вопрос: оказалось, что шимпанзе тоже можно научить языку[15].) Однако Бентам уже давно отмечал, что умение пользоваться языком не имеет отношения к вопросу о том, как следует обращаться с живым существом, если только это умение не связано со способностью страдать настолько тесно, что отсутствие речи заставило бы усомниться в этой способности.
Эту связь можно попытаться выявить двумя способами. Во-первых, существует довольно туманная философская концепция, которая, вероятно, связана с идеями влиятельного философа Людвига Витгенштейна. Согласно этой концепции, мы не можем уверенно приписывать какие-либо состояния сознания существам, не владеющим языком. Такой подход кажется мне весьма сомнительным. Вероятно, язык действительно необходим для абстрактного мышления во всяком случае, на определенном уровне; но такие состояния, как боль, куда более примитивны и никак не связаны с языком.
Во-вторых, есть и более простой способ связать язык с наличием боли: заявить, что лучшее свидетельство боли другого существа его собственные слова об этом. Это совершенно другая стратегия аргументации: здесь речь идет не о том, что существа, не владеющие языком, не могут страдать в принципе, а о том, что у нас недостаточно причин верить в их страдания. Но и эта стратегия ошибочна. Джейн Гудолл в своей книге о шимпанзе «В тени человека» отмечает, что для выражения чувств и эмоций язык менее важен, чем неязыковые модели общения такие, например, как ободрительные похлопывания по спине, жаркие объятия, рукопожатия и т. д. Базовые сигналы, при помощи которых мы выражаем боль, страх, гнев, любовь, радость, удивление, сексуальное возбуждение и многие другие эмоциональные состояния, не уникальны для нашего вида[16]. Слова «мне больно» могут быть свидетельством того, что говорящий испытывает боль; но это не единственное возможное доказательство, а поскольку люди иногда лгут, то и не лучшее из возможных.
Даже если бы существовали более веские основания для отказа признавать боль у тех, кто не владеет речью, следствия такого отказа убедили бы нас в ложности этого тезиса. Новорожденные младенцы и дети до определенного возраста не умеют говорить. Значит ли это, что годовалый ребенок не чувствует боли? Если мы отвечаем на этот вопрос отрицательно, то владение языком здесь не может быть определяющим критерием. Конечно, большинство родителей понимают своих детей лучше, чем других животных, но это связано с тем, что мы лучше знаем представителей своего вида и чаще общаемся с человеческими детенышами, чем с животными. Те, кто изучал поведение других животных, и те, у кого есть животные-компаньоны, быстро учатся распознавать их реакции точно так же, как мы понимаем реакции новорожденного, а порой даже лучше.
Подведем итог: нет никаких причин, ни научных, ни философских, сомневаться в том, что животные чувствуют боль. Если мы не сомневаемся, что боль ощущают другие люди, нельзя сомневаться и в том, что ее испытывают животные.
Животным может быть больно. Как отмечалось выше, у нас нет морального права считать боль и удовольствия животных менее важными, чем столь же сильные боль и удовольствия людей. Но какие практические выводы следуют из этого заключения? Во избежание недопонимания я постараюсь изложить свою мысль более подробно.
Если я шлепну лошадь ладонью по хребту, она, возможно, вздрогнет, но едва ли ощутит сильную боль. Ее шкура достаточно толстая, чтобы защитить животное от обычного шлепка. Но если я с той же силой шлепну младенца, то он заплачет и, вероятно, почувствует боль, поскольку дети в принципе более чувствительны. Поэтому шлепнуть ребенка с той же силой, что и лошадь, куда более жестокое действие. Но можно представить себе удар не знаю точно, какой именно; допустим, удар тяжелой палкой, который причинит лошади такую же боль, какую обычный шлепок причиняет младенцу. Это я и подразумеваю под «столь же сильной болью», и если мы считаем, что нельзя без серьезного повода причинять боль ребенку, то мы должны считать недопустимым без повода причинять столь же сильную боль лошади. Если, конечно, мы не видисты.
Прочие различия между людьми и животными вызывают другие сложности. Нормальные взрослые человеческие существа обладают мыслительными способностями, из-за которых при определенных условиях будут страдать больше, чем оказавшиеся в таких же условиях животные. Скажем, если мы решим проводить чрезвычайно болезненные или даже смертельно опасные научные эксперименты на нормальных взрослых людях и начнем похищать их для этого из парков, то те, кто любит гулять в парке, будут страшиться перспективы быть похищенными. Ужас, который они будут испытывать, станет еще одной формой страдания в дополнение к боли от эксперимента. Аналогичные эксперименты над другими животными причинят тем меньше страданий, поскольку животные не будут заранее бояться того, что их похитят и принесут в жертву науке. Конечно, это не означает, что проводить опыты на животных правильно. Это всего лишь не видистский аргумент в пользу того, что лучше использовать в экспериментах животных, а не людей, если уж такой эксперимент необходимо провести. Нужно отметить, впрочем, что тот же аргумент подводит нас к тому, что для опытов лучше просто брать не взрослых, а маленьких детей (возможно, сирот) или людей с ярко выраженной умственной отсталостью: ведь маленькие дети и умственно отсталые взрослые тоже не смогут догадаться, что с ними произойдет. С этой точки зрения животные, младенцы и люди с задержками в умственном развитии относятся к одной категории, так что если мы будем прибегать к такому аргументу для оправдания опытов на животных, то придется спросить себя: готовы ли мы также разрешить эксперименты на младенцах и умственно отсталых взрослых? А если мы проводим границу между этими людьми и животными, то на каком основании кроме очевидного и морально неоправданного предпочтения существам нашего вида?
Прочие различия между людьми и животными вызывают другие сложности. Нормальные взрослые человеческие существа обладают мыслительными способностями, из-за которых при определенных условиях будут страдать больше, чем оказавшиеся в таких же условиях животные. Скажем, если мы решим проводить чрезвычайно болезненные или даже смертельно опасные научные эксперименты на нормальных взрослых людях и начнем похищать их для этого из парков, то те, кто любит гулять в парке, будут страшиться перспективы быть похищенными. Ужас, который они будут испытывать, станет еще одной формой страдания в дополнение к боли от эксперимента. Аналогичные эксперименты над другими животными причинят тем меньше страданий, поскольку животные не будут заранее бояться того, что их похитят и принесут в жертву науке. Конечно, это не означает, что проводить опыты на животных правильно. Это всего лишь не видистский аргумент в пользу того, что лучше использовать в экспериментах животных, а не людей, если уж такой эксперимент необходимо провести. Нужно отметить, впрочем, что тот же аргумент подводит нас к тому, что для опытов лучше просто брать не взрослых, а маленьких детей (возможно, сирот) или людей с ярко выраженной умственной отсталостью: ведь маленькие дети и умственно отсталые взрослые тоже не смогут догадаться, что с ними произойдет. С этой точки зрения животные, младенцы и люди с задержками в умственном развитии относятся к одной категории, так что если мы будем прибегать к такому аргументу для оправдания опытов на животных, то придется спросить себя: готовы ли мы также разрешить эксперименты на младенцах и умственно отсталых взрослых? А если мы проводим границу между этими людьми и животными, то на каком основании кроме очевидного и морально неоправданного предпочтения существам нашего вида?