Шолохов: эстетика и мировоззрение - Евгений Александрович Костин 16 стр.


«Внутри связей социал-органического типа индивид,  продолжает изложение своей концепции исследователь,  находится реально еще не выделившимся, а постольку и волей и сознанием своим еще не вышедшим из лона некоторой над-индивидной слитно-единой принадлежности Чтобы, однако, этот общий облик таких связей, взятых в их логически чистом виде, не подменить нарочитой карикатурой, не надо думать, будто они не оставляют места ни для какой самостоятельности индивида, превращая его в куклу-марионетку В этих связях центр действительного бытия человека, средоточие всей его жизни и особенно ее объективного смысла, всех его способностей и высших ценностей, критериев и норм для воли и суждении вкуса» [4, 93-94]

Важным представляется уточнение, что «корни и истоки раскрыто-органических связей уходят незавершимо глубоко в объективную неисчерпаемость внечеловеческой действительности, взятой даже без тени социоморфности или антропоморфности» [4, 99]

Подобный логико-философский, а во многом и культурноисторический анализ оказывается внутренне необходим для рассмотрения эстетических основ мира Шолохова, так как генезис шолоховского эстетического видения мира, философия бытия, отраженная в его творчестве, в самой большой мере содержат в себе эту соединенность двух различных типов отношения к жизни, о которых пишет философ. [5]

Рассматривая шолоховского человека, невозможно ограничиться чисто литературными признаками его как психологического типа, социального характера и т.п.,  по своей глубинной сути он воплощает (не отрицая, естественно, и степень психологизма, и литературно-художественной определенности) культурно-исторический тип развития человека. Анализ писателем сознания и самосознания своих основных героев, прежде всего Григория Мелехова, есть анализ новой всемирно-исторической фазы становления человеческой индивидуальности.

Автор данной книги готов и сейчас утверждать, что убирая в сторону все сопутствующие этому происходившему в России процессу нюансы так оно и было в реальности, а писатель гениально понял и уловил основные тенденции развития этой новой индивидуальности из народа, всю переполненную своими неразрывными связями с породившей его «родовой почвой». Шолоховский герой совершает двойной разрыв с предшествующей традицией: во-первых, он преодолевает тенденцию изображения подобных типажей как некоего подчиненного, несамостоятельного материала как по отношению к самому себе, так и по отношению к историческому бытию, а во-вторых, заново выстраивает и понимает эту свою родовую природу, которая репрезентирует собой не погружение в архаику и психологическую неразвернутость, но нерушимую связь с тем ц е л ы м, которое по своей духовной природе составляет неделимое ядро народной жизни.

Как бы там ни было, но шолоховский герой, и это особенно хорошо видно на примере Григория Мелехова, был вынужден включиться в непосредственное участие в социальные процессы, в делание истории. Мало кто спрашивал о его желании, не руководствовался он и какими-то специальными соображениями вроде построения рая земного на земле, не числился он и по разряду идеалистов. Да, неразвитость, да примитив (с точки зрения субъективного, «атомистического» сознания), но поставленный историческими обстоятельствами в такие условия, когда необходимо было принимать решения, через кровь и страдания обдумывать выстраивающуюся помимо его воли историческую действительность, он смог создать в итоге свой внутренний сложный мир, где, правда, помимо трагических переживаний не было иной почвы для формирования его самосознания и расширения личности.

Эта индивидуальность, как бы внешне она ни выглядела далекой от всего того, что прежде было до нее в литературе, представляет собой новую ступень в развитии «социал-атомистической» сущности человека, основанной на раскрытии его «социал-органической» онтологии.

«Очарование человека», воплощенное писателем в образе Григория, и возрождено было к своему художественному бытию тем, что от показа конкретно-исторических, социально-точных трагедийных ситуаций жизни своего героя художник поднялся к общечеловеческим, предельно широким «органическим» в природном и культурно-историческом смыслах суждениям о природе человека, его перспективах.

Однако нас в первую очередь интересует момент перехода общефилософского, общеисторического подхода писателя в систему эстетических категорий, в существо э с т е т и ч е с к о г о в его творчестве. Теоретическому и методологическому рассмотрению этой проблемы посвятил немало страниц в своем труде «Своеобразие эстетического» Д. Лукач.

Обнаруживая в качестве основного источника эстетического отношения не «эстетическое суждение» (И. Кант), а «эстетическое переживание», Д. Лукач утверждает, что высшая цель произведения «отразить связь человека со всем родом» [6, 236]. В понятии родового он исходит также из идей К. Маркса: «Понятие «человеческого рода у Маркса в своем реальном содержании есть нечто постоянно социально-исторически изменяющееся, чуждое и мертвенной «всеобщности», изъятой из процесса развития, и абстрактно-общему, противопоставленному и единичному, и особенному. Род находится постоянно и объективно, и субъективно в центре процесса, как никогда не остающийся равным себе результат взаимодействия между большими и малыми, более или менее примитивными и высоко организованными обществами, включая дела, мысли, чувства отдельных людей, которые в своей совокупности вливаются в этот процесс, изменяя его конечный результат и формируя его. Маркс решительно подчеркивает единство индивида и родовой сущности» [6, 205]

Смысл развития искусства как особой формы осознания себя родом прокладывает свою дорогу независимо, по мнению Д. Лукача, от субъективных воззрений художника, от степени осознанности процессов художественного творчества. Адекватность воссоздания «бытия-для-всех» в отличие от «бытия-для-себя» зависит в этом необходимо согласиться с Д. Лукачем от того, насколько верно и глубоко художник передал «многообразие и богатство действительной жизни» [6, 235]. В силу этого не существует прямой зависимости между непосредственным предметом изображения в художественной деятельности и глубиной и силой выраженного всеобщего, родового начала. Главный пункт имманентного противоречия в суждениях об эстетическом выражении родового начала в искусстве связан с особенностями и спецификой выражения (репрезентации) субъективности, индивидуальности человека. Не затмевает ли то, что мы называем «родовой сущностью человека», неповторимое своеобразие человеческой личности, уникальность его внутреннего, духовного мира, воплощающиеся в художественном творчестве?

Нет, утверждает Д. Лукач: «Для эстетической субъективности специфично то, что эта направленность осуществляется первоначально не только в субъекте, но объективируется в «мире» произведения Лишь выход за пределы партикулярности субъекта может возвысить субъективно вырабатываемый миметический образ до уровня специфической объективности эстетического» [6, 210].

В э с т е т и ч е с к о м происходит «снятие» субъективности индивида, не подвергая отрицанию или уничтожению эту субъективность. Диалектика художественного заключается в том, что без нее, этой субъективности, невозможно полноценное осуществление родового, объективного. Каждое воспроизведенное в эстетическом целом отдельное сознание «становится частью объективного родового бытия» [6, 207].

При этом развитие родового начала в искусстве представляет собой такой процесс, который характеризуется отнюдь не психологическими аспектами развития человеческой цивилизации. Другой стороной, может быть, наиболее существенной, предстает перед нами отражение социальных форм развития человечества. При этом оно вбирает в себя всю совокупность обобщенных черт и свойств человеческого рода, в том числе и то, что подвергается в последующем существенной переоценке.

Такое понимание диалектики субъективного и объективного в художественном творчестве представляется весьма плодотворным, так как, во-первых, оно восполняет явный дефицит четких теоретических представлений о логике и процессах развития индивидуального и родового, особенного и общего в художественном творчестве, а во-вторых, во многом проясняет смысл соотнесения искусства с другими формами общественного сознания и в целом с социальным и культурно-историческим развитием человечества.

Такое понимание диалектики субъективного и объективного в художественном творчестве представляется весьма плодотворным, так как, во-первых, оно восполняет явный дефицит четких теоретических представлений о логике и процессах развития индивидуального и родового, особенного и общего в художественном творчестве, а во-вторых, во многом проясняет смысл соотнесения искусства с другими формами общественного сознания и в целом с социальным и культурно-историческим развитием человечества.

Русская культура во многом исходила из подобного понимания сути художественной деятельности. Л. Н. Толстой решительно возражал почти по подобной причине Н. Страхову: «Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди таковы. И что ж! результат тот, что даже в этих исключительных типах, не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее» [7, 250].

Но это же, по существу, вынашивал и Ф. Достоевский. Вот как это прозвучало в его гениальной речи о Пушкине: «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?» [8, 146-147]

Раскрыть в человеке человека это, перефразируя Достоевского, была задача и новой русской литературы после 1917 года. На этом пути ее подстерегали и трудности, и ложные шаги, и попытка найти ответ в особых стилистических формах изображения нового человека. «Сокровенность» человека из народа не сразу была увидена и понята в литературе. Большей частью она мыслилась как особая, трудно раскрываемая тайна русского национального характера, русского мужика. Не случайно этим тревожным вопросом задавались крупнейшие русские писатели молодой советской литературы. Нужны были ясные ответы на вопрос о том, каковы философско-эстетические координаты изображения человека?

Назад Дальше