Л. Леонов в письме А. Горькому от 21 октября 1930 г. размышлял: «Мы в трудное время живем. Перестройка идет такая, каких с самого Иеремии не бывало. Все вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет и в вот в этом пункте о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, а хотят чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т.д.
Ведь все эти вещи только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо еще не продумал) литературная философия людей, явлений, событий, В некоем величественном ряду стоят Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически новый человек, пролетарий ли, не знаю, новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате. Вот и требуется отыскать формулу его, найти ту филозофическую подоплеку, благодаря которой он встал так твердо и, разумеется, победит. Все смыслы мира нынешнего, скрещиваясь в каком-то фокусе, обуславливают его победу. Вот о нем надо писать о том, чего еще нет» [9, 256-257].
Замечательное письмо, в котором отчетливо видна перспектива поисков крупнейшим художником «эликсира» эстетико-философского понимания и изображения невиданного прежде в искусстве субъекта. Пожалуй, именно адресат письма, М. Горький, лучше других своих современников на широком культурно-историческом фоне понимал процесс, происходивший с изменением человеческой «породы» в России. Но и ему, как об этом мы скажем ниже, не удалось избежать существенных неточностей в понимании движущих сил русской революции, процесса переустройства общества.
Сам М. Горький писал К. Федину еще в июле 1924 года: «Величайшие эпохи возбуждения духа творились, творятся и долго будут еще зависеть от духовной энергии индивидуумов. Итальянское сиречь общеевропейское «возрождение» было торжеством индивидуализма. (Без сомнения, под «индивидуализмом» А. Горький разумеет разворачивающиеся возможности человеческого интеллекта, высвобождающиеся духовные силы людей из народа Е. К.) Вам, может быть, покажется парадоксальным взгляд на современную русскую действительность тоже как на возрождение индивидуализма? Но я думаю, что это так: в России рождается большой человек, и отсюда ее муки, ее судороги» [9, 476].
Сам М. Горький писал К. Федину еще в июле 1924 года: «Величайшие эпохи возбуждения духа творились, творятся и долго будут еще зависеть от духовной энергии индивидуумов. Итальянское сиречь общеевропейское «возрождение» было торжеством индивидуализма. (Без сомнения, под «индивидуализмом» А. Горький разумеет разворачивающиеся возможности человеческого интеллекта, высвобождающиеся духовные силы людей из народа Е. К.) Вам, может быть, покажется парадоксальным взгляд на современную русскую действительность тоже как на возрождение индивидуализма? Но я думаю, что это так: в России рождается большой человек, и отсюда ее муки, ее судороги» [9, 476].
Вместе с тем перед художниками вставал важнейший вопрос об эстетических принципах воплощения этого «нового большого человека». Русская послереволюционная литература мучалась проблемой: как соотнести определяющийся в жизни новый характер (а он действительно был новым) с адекватной ему системой эстетического воплощения. Попытки Пролеткульта, РАППа создать химически чистую пролетарскую литературу не удались, и их идеологи быстро от теории перешли к яростным нападкам на все лучшее, что уже было в литературе. Не остался в стороне от этой борьбы и М. Шолохов. Вот один из распространенных упреков по адресу писателя со стороны рапповской критики: «Шолохов в «Тихом Доне» показывает внутреннюю жизнь своих белогвардейцев в таких общечеловеческих чертах, что эти герои не вызывают в его изображении ненависти читателя» [10, 183]. Так писал Л. Цырлин в статье «Долой толстовство».
Несмотря на активно развивавшееся некоторыми литературными направлениями эстетическое экспериментаторство, основной узел завязался вокруг центрального вопроса: как воплотить народное осознание революции, действительности? Не будем забывать, что об этом «новом» слове в литературе думали многие русские литераторы, вовсе не благожелательно относящиеся к революционным событиям. Совершившийся социальный слом и выход на поверхность жизни исторически иных персонажей не мог не заставить их активно размышлять на этот счет. Вспомним, хотя бы, трагически-напряженные мысли А. Блока по этому поводу. И еще один момент: первые годы после революции еще не демонстрировали того, что проявится чуть позднее, в 30-е годы, массовый террор власти против своего народа. Конечно, мы помним всякого рода ужасные вещи 20-х годов, но всего своего страшного лица русская революция в эти первые послереволюционные годы еще не показала.
Стилистический «сдвиг», нахождение основной точки зрения в сознании стороннего повествователя, взирание на происходящее с народом с высоты «сорока веков», что во многом мы обнаруживаем в эстетической системе «Серапионовых братьев», конструктивизма, надо сказать, не соответствовали, не были адекватны колоссальным переменам, происходящим в обществе и народе.
Обратимся к одному из лучших примеров подобной литературы, к И. Бабелю, о ком мы упоминали чуть выше. Всмотримся в одну из картинок его «Конармии».
«На деревне стон стоит. Конница травит хлеб и меняет лошадей. Взамен приставших кляч кавалеристы забирают рабочую скотину. Бранить тут некого. Без лошади нет армии.
Но крестьянам не легче от этого сознания. Крестьяне неотступно толпятся у здания штаба.
Они тащат на веревках упирающихся, скользящих от слабости одров. Лишенные кормильцев мужики, чувствуя в себе прилив горькой храбрости и зная, что храбрости ненадолго хватит, спешат безо всякой надежды надерзить начальству, богу и своей жалкой доле.
Начальник штаба Ж. в полной форме стоит на крыльце. Прикрыв воспаленные веки, он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную машину.
Так и на этот раз с мужиками.
Под успокоительный аккомпанемент их бессвязного и отчаянного гула Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в мозгу, которая предвещает чистоту и энергию мысли. Дождавшись нужного перебоя, он ухватывает последнюю мужичью слезу, начальственно огрызается и уходит к себе в штаб работать» [11, 18].
Видение мира И. Бабелем является эстетически изощренным. В нем много колорита, плоти, гиперболы, скепсиса. Но это видение, которое не может быть соотнесено с «народной точкой зрения». В данном случае речь не идет о негативной оценке прозы замечательного писателя, но о констатации того обстоятельства, что в художественном мире И. Бабеля основными скрепами являются способы объяснения бытия со стороны тонкого, культурно-обогащенного сознания интеллигента. Хорошо об этой особенности И. Бабеля писал В. Полонский:
«В книге есть, конечно, «герой», некий стержень, вокруг которого происходит движение. Но стержень этот не Конармия. В книге имеется главное действующее лицо. Но лицо это не боец, защищающий Республику Советов. Или, если хотите, он отчасти занимается этим революционным делом. Бежит мимо река жизни, великая борьба и малые дела идут рядом, люди убивают других или погибают сами, совершаются подвиги и злодейства, текут ручьями слезы и кровь, -все течет, все меняется, лишь этот герой неизменным пребывает на страницах, с первой и до последней. Не о Конармии, а о себе написал эту замечательную книгу человек, прошедший увлекательный и жестокий путь боевой страды. Оттого-то все, что сказал он о Конармии, и все, что ухитрился о ней позабыть, все это говорит о нем самом, об авторе, о его точке зрения на мир» [12, 254].
Если это похвала (а так оно на самом деле и было у В. Полонского), то какой внутренний упрек кроется в ней! Писать о народе, в трагедии и крови обретающем свою правду о жизни, а написать только о себе. Неплохой бытописатель, тонкий стилист, И. Бабель по логике своей эстетической системы тянулся к тому краю развития литературы, который, включая и других не менее известных художников, получил в итоге оценку, которой удостоился тогда Ю. Олеша: «Он сейчас лучший француз среди русских» [13, 151].
Кстати говоря, этому флангу литературы в качестве общего стилистического приема была присуща ирония. Это мощно чувствуется и в «Конармии». Однако, как это было отмечено еще в классической эстетике, ирония, ироническое изображение действительности, если оно является тотально доминирующим, несет в себе опасность разрушения всей эстетической системы. Об этом писал Гегель: «В иронии содержится та абсолютная отрицательность, в которой субъект в своем уничтожении всех определенностей и односторонностей соотносится с самим собою. Как мы уже указали уничтожение поражает не только нечто само по себе ничтожное и пустое, как это происходит в комическом, но в равной мере и все достойное и положительное. В качестве этого всестороннего искусства уничтожения и вследствие своего бесплодного томления ирония в сравнении с истинным идеалом отличается внутренней антихудожественной беспочвенностью и неустойчивостью» [14, 169].
В среде советских литераторов шла напряженная философская и эстетическая работа по определению центральных линий развития новой литературы, по поиску главных героев «вздыбленной» революционной новью действительности.
К. Федин, своей темой, казалось, крепко связанный с российской интеллигенцией, писал М. Горькому об основном, определяющем начале искусства о народе, о реальной жизни:
«Прочный мир, и жутковато становится, но в то же время и необыкновенно хорошо (нет другого слова!). Вас, дорогой Алексей Максимович, я часто вспоминаю именно у мужиков, с мужиками, по контрасту ли с вашими образами, по тому ли, что вы какой-то стороной суждений ваших о крестьянах очень правы, а тут же, в правоте этой как-то и ошибаетесь. Мне кажется, что будущая-то культура о б о п р е т с я и м е н н о н а к р е с т ь я н и н а, а никак не на его понукальщиков. Ведь все упорство, с каким мужик держится за старое, не от порочных качеств его, а оттого, что с нас понукальщиков нечего взять, и это он видит на деле Пресловутая крестьянская «темнота», «косность» и пр. жалкие слова. Преимущество молотилки перед цепом мужику более очевидно, чем Наркомзему. Да дело-то тут кое в чем другом: мужики-то для нас заграница, и понукание наше п р о с т о е н е з н а н и е г р а м о т ы, н е п о н и м а н ь е о с н о в к у л ь т у р ы, давно имеющейся и почти окостеневшей вследствие постоянного противодействия понукальщикам. Дать возможность и время свободно развиться этой культуре значит сделать все, что требуется разумом» [9, 497]