Но главное крылось в другом размывался тот самый фундамент европейской цивилизации (проявлявшийся прежде всего в содержании и формах культуры), который был связан с гуманизмом. Человек как мера всех вещей и известного рода цель в развитии цивилизации превращался в статистическую единицу, предназначенную для участия в войнах и обреченный, скорее всего, на гибель во имя эфемерных целей и призрачных побуждений народов и государств просвещенной и образованной Европы.
Именно поэтому призрачная попытка, как оказалось впоследствии, новой европейской державы в форме СССР, заместить идею гуманизма не меньшей по объему, сложности и значимости для основной парадигмы старого континента, идеей создания нового человека, нового общества на базе почти старых концептов гуманизма не могло не приветствоваться интеллектуалами и деятелями искусства старой Европы. То, что было увидено, а большей часть, почувствовано в Европе и мире, убедительно воссоздал М. Лифшиц. Вот что он писал на этот счет: «В большом потоке, который рванулся куда-то в неведомое и завертел нас, как щепки, много было такого, что хоть плачь. Сколько всяких ненужных, нелепых, иррациональных затрат и жестоких деяний, что хватило бы на три исторические трагедии. Но миллионы людей пришли в движение поход, война, ну, словом, что-то значительное, даже возвышенное. На болотах росли города, в пустынях зажигались огни современной индустрии» [4, 250].
Это точно воссозданное ощущение преобразования самой жизни, которое охватило громадное, спящее до этого, молчаливое большинство русского народа, который самым откровенным образом (особенно на фоне Европы) был отлучен от исторической деятельности и представал в глазах, в том числе и правящего класса, управляющей элиты, простой «глиной», исходным материалом. Приобретенная историческая субъектность, причем полученная громадной массой людей по историческим меркам молниеносно, меньше чем за жизнь одного поколения, пусть в каждом отдельном случае с большей или меньшей продвинутостью и углубленностью и стала базой стремительного развития нового государства и оправданием в глазах этих новых субъектов истории трагических событий, происходящих на их земле.
Обретенное право голоса и суждения о жизни имели по существу все признаки сформировавшегося нового типа гуманизма. Мы не имеем в виду тот самый ложно обозначенный пролетарский гуманизм, какой предполагал беспощадность по отношению к представителям прежнего господствующего класса и защиту интересов большинства народа. (Здесь же заметим, что одна из онтологических проблем нового советского общества на территории исторической России и заключалась в том, что класс пролетариата, который, так или иначе, но сформировался к середине 30-х годов, не приобрел никаких фактических прав и никоим образом не влиял на развитие социума, на исторические и политические процессы в нем. СССР был управляем определенного рода элитой, недостаточная культурная и интеллектуальная база которой, законы и порядки смены поколений в ней, фактически привели весь этот реальный класс, управляющий Россией, к вырождению абсолютному, почти по африканскому образцу, что стало главной причиной разрушения СССР).
Но был еще тот гуманизм, который позволял выходцу из деревни, рабочему пареньку получить достойное образование (не будем забывать, что почти два десятилетия в советских вузах, несмотря на постоянные чистки и репрессии, основу преподавательских кадров составляли блестящие специалисты, подготовленные еще в царской России) и преобразовывать действительность.
Приобретенный русским народом дух исторического творчества, невзирая на сопутствующие жесточайшие процессы репрессивного рода, позволил вырваться наружу пассионарной энергии невиданного масштаба. Именно эти историческая субъектность и ярко выраженная пассионарность, переходящая в личную жертвенность, позволили СССР (России) победить в Отечественной войне (второй мировой), хотя, казалось, шансов у нее было не очень много.
У Мих.Лифшица есть на сей счет любопытное рассуждение: «Мне и сейчас иногда приходит в голову, что «смирение» перед реальной историей необходимо Но есть и другое смирение, родственное религии. Чем больше участие в историческом процессе слепого порыва, тем чаще смиряется человек перед темным, иррациональным ходом своей собственной истории, тем чаще телега жизни катит по живым телам и тем шире нужно раздвинуть ножки циркуля, чтобы увидеть в самой широкой абстракции общий смысл совершающихся событий» [4, 251-252].
Мыслитель не раз и не два ссылается на некую «иррациональность», с которой происходили трагические события в советской истории, связанные с массовыми репрессиями, и объясняет, чуть ли не метафизически, их первопричину (что иной раз приходило в голову и автору настоящей книги). Но если обратить внимание только на два имени в истории советской литературы Платонова и Шолохова, то становится очевидным, что никакой абсолютной пассивности, безгласного терпения, мы не обнаруживаем. Оба гения русской литературы показывают, как сложно, неоднозначно шел процесс и становления рефлексии в сознании «безмолвного» до этого большинства народа в России, и какие особые формы оценки действительности вырастали из этих рефлексий.
Трудно сказать, до какой степени этот баланс между правом на сознательную, исторически определенную индивидуальную жизнь (пусть даже и в первоначальных, примитивных формах), полученной абсолютным большинством народа, и ощущением явной несправедливости, произвола, деспотизма со стороны правящего класса, уравновесился бы в СССР, если бы не случилось войны с Германией. Были бы возможными изменения в виде социального взрыва или эволюционным путем, все эти соображения оставляем на долю фантазирующих историков.
Место Отечественной войны в духовном развитии России до сих пор нуждается в особом ее осмыслении. Даже та ожесточенность, с которой Запад в последние несколько лет стремится поставить на одну площадку Сталина и Гитлера, обвинить СССР в развязывании второй мировой войны, разрушить саму память о войне с победами Красной армии, считая ее виновной в самых ужасных преступлениях войны чуть ли не в Холокосте и уничтожении мирного населения освобождаемых стран Европы, говорит о новом идеологическом столкновении России и западной цивилизации.
В России эта последняя война считается и справедливо наивысшим проявлением этнической силы и духовности русского (советского) народа. Какой, собственно, и одержал победу в той ужасной войне, и отказ, принижение роли своего народа и своей страны в ней это было бы непоправимой, фатальной ошибкой, которая уничтожила бы реальную основу нашей русской идентичности.
Запад в целом как цивилизация, несет на себе эту родовую травму, причиненную ей нацизмом: никто не мог и вообразить, что набор самых ужасных преступлений против самого человека и человечества в целом может быть нанесен изнутри, из сердца европейской культуры и цивилизации. Как бы там ни было, но удар был страшной силы, и от него Европа не оправилась до сих. Вот и альтернатива: необходимо или принизить, или поделить эту историческую вину с кем-либо еще. Россия, опять, выступает в качестве удобного объекта для подобного интеллектуального и гносеологического эксперимента.
Можно напрямую заметить, что эти попытки будут ничтожными для духовного единства русского народа и того, что мы называем русской цивилизацией. Кроме языка и нашей родной литературы, у нас остается именно это воспоминание, скрепляющее нас как нацию в единое целое: Отечественная война. Мы с этим не может расстаться. Тем более, что историческая и человеческая правда на нашей стороне.
Можно напрямую заметить, что эти попытки будут ничтожными для духовного единства русского народа и того, что мы называем русской цивилизацией. Кроме языка и нашей родной литературы, у нас остается именно это воспоминание, скрепляющее нас как нацию в единое целое: Отечественная война. Мы с этим не может расстаться. Тем более, что историческая и человеческая правда на нашей стороне.
Для Запада эта попытка выступает наряду с другими, как-то: введение нового морального релятивизма, отказ от Бога, игра в поддавки с исламской цивилизацией, новый гедонизм и тотальное потребительство. Этот процесс может окончательно привести к утрате цивилизационной идентичности. Если Европа уничтожит свою собственную историю или ее исказит, то она останется один на один с неоформившимся технологическим будущим. Но базы для целостности, для структурной крепости уже не будет, не будет союзников в прошлом и настоящем, придется похоронить память о ментальных победах над тьмой и изуверством. Защита истинно человеческих ценностей будет выступать и пониматься как фарс, как игра, как уступка психологии и истинам эпохи постмодернизма и постхристианства.
Для большей убедительности хочется привести размышления великого теолога и гуманиста наших дней С. С. Аверинцева о роли Отечественной войны, о значении ее для в с е х живших тогда в России; это трезвый и точный взгляд, исходя в том числе, и из понимания трагичности и противоречий реальной истории страны «под Сталиным» перед войной.
С. С. Аверинцев пишет: «Но тут в события вмешался новый фактор война. Та война, которая не только на языке официальной пропаганды вошла в русское сознание как «Великая» и «Отечественная».
Очень странно говорить о кровавых катастрофах, принесших горе почти в каждую русскую семью, как об источнике некоей эйфории. Язык не поворачивается. Но эйфория эта была. Из «Отечественной» войны на некоторое время родилась иллюзия невозможного единения между палачами и жертвами, греза о воссоединении нарушенной связи времен, о возрождении Святой Руси. Слишком трудно было поверить, что после таких жертв жизнь останется прежней; недаром о «просветлении и освобождении, которых ждали после войны», говорится в одной из заключительных фраз романа «Доктор Живаго». Но даже для тех, кто, наученный горчайшим опытом, не уповал на разрешение внутренних проблем России в результате войны, эти внутренние проблемы были хоть на время отодвинуты угрозой извне, нависшей над бытием русского народа. Вдруг все стало относительно просто: вот противник вот Отечество, умирать за Отечество, с народом не то, что умирать «врагом народа». Я не раз слыхал от старших, от тех, кому при Сталине пришлось особенно тяжело что психологически военное время переживалось ими как самое легкое и светлое» [5, 751-752].