Нельзя не заметить, что такое странное с точки зрения сходного пережитого опыта соседей по континенту отношение к страшной войне невозможно вообразить в западной традиции в принципе (да оно, фактически, там и не отрефлектировано таким, как в России, образом). Запад отреагировал на вторую мировую войну мощным развитием экзистенциальной культуры, в том числе, философскими построениями, литературой, в которых было окончательно констатировано, что человек один, и в этом его проклятие. Россия в своем трагическом катарсисе после войны отвечала все же текстами вроде «Судьбы человека» Шолохова.
Любопытным отражением вышеизложенных соображений выступают дневниковые записи Давида Самойлова, выпускника ИФЛИ, выдающегося русского поэта, интеллектуала, глубоко погруженного в историю своей страны. Его дневник, ведшийся исключительно, как можно судить по его содержанию, для себя, то есть не ориентированный на внешнего читателя в виде определенного рода индульгенции, дает подробное изложение размышлений, связанных как раз с пониманием историчности происходящих событий, их смысла и места в них отдельного человека.
Вот запись от октября 1941 года, самого тяжелого и трагического месяца во всей войне, когда на кону стояла судьба государства и его жителей.
«Самое грустное, а может быть самое великое в нашем поколении то, что в двадцать лет мы пишем свою историю, которую, может быть, нам не придется перечесть. В 1930 году мы вышли из младенчества и стали понимать нечто. Мы имели в мозгу твердые и определенные категории В 1936 году мы начали мыслить 37-й год (год массовых репрессий Е. К.) сбил нас с толку. Он потребовал огромного напряжения мысли. Он потребовал большего веры. Нужно было осудить казни или приветствовать их. Колебаться было нельзя. Перед нами стояла правда, гневная правда государства. Я вспоминал Гюго (роман 93-й год» о Великой французской революции Е. К.). «Я тебя арестую», сказал Симурден. «Я тебя ободряю», ответил Лаптенак. Мы не могли думать иначе, мы приветствовали Симурдена» [6, 139].
Вот запись от октября 1941 года, самого тяжелого и трагического месяца во всей войне, когда на кону стояла судьба государства и его жителей.
«Самое грустное, а может быть самое великое в нашем поколении то, что в двадцать лет мы пишем свою историю, которую, может быть, нам не придется перечесть. В 1930 году мы вышли из младенчества и стали понимать нечто. Мы имели в мозгу твердые и определенные категории В 1936 году мы начали мыслить 37-й год (год массовых репрессий Е. К.) сбил нас с толку. Он потребовал огромного напряжения мысли. Он потребовал большего веры. Нужно было осудить казни или приветствовать их. Колебаться было нельзя. Перед нами стояла правда, гневная правда государства. Я вспоминал Гюго (роман 93-й год» о Великой французской революции Е. К.). «Я тебя арестую», сказал Симурден. «Я тебя ободряю», ответил Лаптенак. Мы не могли думать иначе, мы приветствовали Симурдена» [6, 139].
Удивительная запись. В ней представлена та самая правда реальных обстоятельств исторических событий в СССР, где их участники с обеих сторон признают над собой определенную силу новых правил жизни. И те и другие с ними согласились, и тем самым они согласились как это ни прозвучит страшновато на насилие государства по отношению к себе. Этот же мотив, в разных, конечно, вариантах мы встречаем, к примеру, у репрессированных высших руководителей партии и государства Зиновьева, Каменева, особенно ярко у Бухарина, у представителей прежней власти и прежней культуры смотри воспоминания В. Шульгина и О. Волкова, да сама атмосфера непротивления насилию особенно выпукло это видно на примере высших военных чинов была разлита в обществе. Свидетельство Самойлова всего лишь дополняют эту картину еще одним штрихом, достаточно отрефлектированным.
Индивидуальное жертвование собой во имя целого государства, нового общества, принятых и освоенных идеалов будущей счастливой жизни, постоянный отчет своему самосознанию о том, что ты участвуешь в невиданном деле строительства невиданного государства и что твоя частная жертва просто ляжет еще одним камнем в основание этого проектируемого сияющего града на холме для всего человечества весь этот комплекс ощущений и идей стал когнитивным диссонансом для большинства участников тех событий, так как эта идеология накладывалась на течение их конкретной человеческой жизни с ее влюбленностями, молодостью, ее приобретениями и потерями.
Мы говорим как бы о крайности интеллектуализированной позиции для высокоразвитого человека этого нового поколения России. Понятно, что на каком-то этапе и эти рассуждения стали казаться смешными и ничтожными на фоне маниакального стремления власти уничтожить как можно больше лучшего человеческого материала. Но и без вышеотмеченного аспекта понять всю совокупность причин произошедшего в России в тот период становления новых форм ее цивилизации, невозможно. Подчас эта цивилизация напоминала своими громадными тяжелыми разворотами чуть ли не древнеегипетскую, где строительство пирамид и мумифицирование фараонов превращалось в цель своего развития.
Последуем за Самойловым дальше. Запись того же октября 1941 года, то есть перед нами процесс воспоминания о самом существенном в прожитой до настоящего, решающего момента истории тебя и твоей страны, момента.
«Партия была занята. Все силы на пятилетку и коллективизацию. Порядок в идеологии навели потом. Быстро и решительно. Петр Первый стал личностью, а Шекспир гением. Появилась категория «народа» и «родины». Понятия наполнялись кровью. Мы оглянулись и увидели, что вся правда, которую мы искали, уже наличествует. Раньше было нельзя. Раньше были другие дела» [6, 143].
Записи Самойлова ценны тем, что в них видна адекватность, связанная с симультанностью происходящих и осмысляемых событий (если и есть временной разрыв, то он очень незначителен); это не воссоздание событий post factum, в них можно обнаружить le gros bon sens, тот самый «большой здравый смысл», который идет вслед за пережитым и освоенным событием и всякий раз ищет объективных опор, чтобы стоять твердо и не шататься.
Еще один аспект его размышлений связан с тем, что новое историческое поколение в России, которое и призвано было защитить родину практически своими телами (а Самойлов сам воевал и был тяжело ранен, но остался, по счастью, жив), с радостью отказывалось от прошлых ценностей и прошлой жизни в некоем обобщенном виде. Для них «закат Европы» и прежней России давно наступил в сознании и сердцах, они не хотят жить в мире прежних представлений о бытии и человеке: они, на самом деле, были другим и людьми Европы и России. Они были пришельцами, осваивавшими пределы новой цивилизации.
Это освоение шло с ошибками, почти вслепую, сопровождалось невиданным трагизмом раскола внутри самого народа, но возвращение назад напрочь было лишено всякого смысла, оно даже не рассматривалось в шутку, как гипотеза. Каким образом, что и как именно вылепило в краткий исторический момент такое поколение совершенно новых людей и по сей день определенного рода антропологическая и социальная загадка. Но что очевидно именно сейчас только такое, сияющее своей антропологической новизной, поколение людей смогло остановить и взять вверх над дьявольской силой нацистской Германии, которой покорилась «закатившаяся» Европа.
«Мы получили прекрасный иммунитет против всех болезней утонченного сознания, неудовлетворенности, тщеславия, против голубой лампы и неискренней аффектации. Мы получили иммунитет против нелепого восхищения и дряблого остроносого скептицизма, против замкнутого кружка изысканных авторитетов, против нудной и благовоспитанной рефлексии, против лжи Это была расплата за декаданс девятнадцатого века и переход в двадцатый. О проклятии декаданса, о формализме, заложенном в нас, и об избавлении от него Это была тяжелая наследственная болезнь. Болезнь переходной эпохи, которую оставил нам лимератический интеллигент XIX века, весь этот лимератический век» [6, 145].
Отрицание прежней эпохи, прежней культуры, прежней жизни носит абсолютный характер, что многое объясняет в поведении и содержании сознания русского интеллигента нового российского (советского) общества. Но важнее, может быть, посмотреть на все это со стороны народного сознания. У нас есть замечательные, по существу гениальные примеры идентичного воспроизводства внутренних процессов русского «низового» народа в творчестве Платонова и Шолохова. Поговорим об этом ниже.
Русская литература полностью оправдала свое предназначение, которое можно было наблюдать еще в XIX веке, представив в самые первые годы существования новой культуры несколько примеров поразительно адекватного воспроизведения действительности. Мы говорим прежде всего о безусловно ведущих авторах этой литературы Шолохове и Платонове. Сама загадка появления этих писателей в ранний период существования государства, основанного на так называемом народном самоуправлении («власть Советов») до сих пор волнует исследователей русской культуры в ХХ веке и провоцирует на всякого рода неожиданные рассуждения о «юродстве» (Платонов) или несамостоятельности тех или иных текстов (вопрос «авторства» «Тихого Дона»).
Эта реакция ряда критиков сама по себе демонстрирует грандиозность приложенных этими авторами усилий по воспроизведению новых форм и содержания раскачанного и обнажившегося народного самосознания. Это обстоятельство фиксирует их безусловную заслугу перед сложившимися принципами новой цивилизации.
Почти вся история художественной культуры России прежних эпох связана с желанием предречь, увидеть, спрогнозировать появление тех смыслов бытия, какие будут связаны с жизнью «молчаливого большинства» русского общества, жизнью народа. По сути дела сама дворянская культура понимала, что она отражает лишь часть всего национального целого в смысле осознания и воспроизводства действительности во всех видах от художества до научного и технического творчества. Это выглядело как известного рода вина (и понималась именно как вина) и недостаток этой культуры, что, конечно, было также отражением ментальных русских архетипов достаточно на долгом протяжении времени. Но этот процесс ускорился в XIX веке во многом за счет обращения к этой проблематике главных российских гениев, которые, походя решая всемирные задачи по исследованию сознания и психологии отдельного человека, не забывали обращаться к изучению русского народа.