Этот таинственный, непознанный материк нельзя же считать постижением его отдельные гениальные прозрения Пушкина, Толстого, Достоевского, все это носило отрывочный и не завершенный характер нависал над русской культурой и не давал ей покоя.
Выражаясь, с опорой на образы человека прежней русской литературы, можно заметить, что культура, которую репрезентировал, условно говоря, Пьер Безухов, всегда казалось и его прародителю (Толстому) и самому герою недостаточно ответственной, не умеющей проникнуть в главные тайны бытия, которые, на самом деле, доступны другим людям, другому социальному слою так называемому народу.
Этот таинственный, непознанный материк нельзя же считать постижением его отдельные гениальные прозрения Пушкина, Толстого, Достоевского, все это носило отрывочный и не завершенный характер нависал над русской культурой и не давал ей покоя.
Выражаясь, с опорой на образы человека прежней русской литературы, можно заметить, что культура, которую репрезентировал, условно говоря, Пьер Безухов, всегда казалось и его прародителю (Толстому) и самому герою недостаточно ответственной, не умеющей проникнуть в главные тайны бытия, которые, на самом деле, доступны другим людям, другому социальному слою так называемому народу.
В силу этого у них (именно что у автора и у героев одного с ним социального круга) происходит обожествление творческих потенций, опять-таки условно говоря, Платона Каратаева, ожидание момента, когда, наконец, он проснется от своей нерефлективной органической жизни как части природы и всего божественного мира и начнет творить. Предчувствие и приближение этого перелома в русской жизни является одним из ключевых для всей парадигмы идеологем русской культуры ее ренессансного XIX века.
И Каратаев эпохи России начала ХХ века (читатель, надеюсь, понимает символизм этой коннотации, тем более, что она очень важна для понимания изменений в дальнейшей русской культуре) не просто начинает говорить о собственной жизни в новых условиях действительности, преобразованной как первой мировой войной, где ему приходилось участвовать, так и непосредственно революцией что он воспринимает, с одной стороны, как смену власти, а с другой, как реализацию его вековых чаяний по собственности на землю прежде всего, по приближению к себе достижений культуры и цивилизации он начинает жить. Это тот процесс, когда долго вызревавшая субъектность русского мужика, крестьянина обнаруживает себя получившей все эти вымаливаемые на протяжении веков права, но не совсем понимающего, что с ними делать дальше. Тем более, что новая власть не особенно позволяла и разгуляться миллионам этих Каратаевых и Григориев Мелеховых и поставила их в новые рамки их существования, какие не совсем этим мужикам и понравились.
Но чудо произошло в другом мужик взялся воссоздать свою собственную объективную реальность, и это происходило при посредстве усилий таких авторов, как Шолохов и Платонов.
Мы понимаем всю условность отнесения и Шолохова, и тем более Платонова к разряду прямых выходцев из самой гущи народа, но, без сомнения, они были максимально, в силу разных причин, приближены к реальным условиям существования народа и выступали со всеми оговорками и деталями от имени этого народа. «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Шолохова, «Чевенгур», «Котлован», «Сокровенный человек», вообще все творчество Платонова, это поразительно точная передача реакции народа на революционные изменения (понимая их не как одномоментную смену власти, но как процесс со своей длительностью и этапами развития).
Приведем точные слова В. Арсланова, который описывает общий мотив творчества и Шолохова и Платонова: «Это рассказ об источнике, из которого российский народ набирался сил, позволивших ему победить фашистскую Европу во главе с Германией, предварительно построив множество заводов и фабрик за десять лет, открыв тысячи школ, в том числе математических и музыкальных, университетов, театров не только в центральных областях, но и на далеких окраинах, где чуть ли не во всяком селе были библиотеки и избы-читальни. Это рассказ о силах, собственных силах человека и мира в целом, оживших в людях, что делает их непобедимыми» [3, 387].
Самое главное в том, что совершалось после революции 1917 года и в процессе гражданской войны, было даже не то, что значительная часть населения получила право на «мщение», а это, так или иначе, прорвалось в колоссальном по масштабу разграблении помещичьих усадеб, кощунственном разрушении и разворовывании имущества храмов, и вообще обнаружился понизившийся иммунитет к разрухе, к насилию, запущенный в том числе и событиями первой мировой войны (а многие из погромщиков и грабителей прошли через нее, получили привычку к крови и уничтожению), это часть любой революции, даже происходящей в самой культурной и цивилизованной стране, а то, что приобретенная так, сразу, без каких-то промежуточных форм развития субъектность многих и многих представителей народных масс стали для них и для государства в известной степени неподъемной ношей.
Разрушение самых основ гуманистического общежития в стране, где общинные и родовые связи всегда были одной из главных ценностей, стало неожиданностью для представителей дворянской (элитарной) культуры. «Народ-богоносец» вдруг внезапно показал свою другую сторону, которая почему-то никак не исследовалась русской культурой и всякого рода теоретическими концепциями славянофилов и русских патриотов. Народ внезапно воспользовался принципом некоторых героев Достоевского, что сейчас в с е можно, и особенно по отношению к побежденным врагам, угнетателям, «кровопийцам». Поэма А. Блока «Двенадцать» была одним из немногих гениальных прозрений прежней культуры, за которую он получил «по полной» от своих коллег по литературному цеху. Но это было правдой разбуженный историческими потрясениями русский народ и сам не знал, какого рода «отрицательные» силы выйдут у него на первый план и к каким последствиям они приведут.
То-то и оно, что картина слома прежней жизни и развития, построения новой носила невероятно сложный и противоречивый характер; для ее описания недостаточно стоять на одной точке зрения и судить, глядя с «одной колокольни». Такие противоречия, какие мы наблюдаем в русской жизни начала ХХ века, находят свое примирение через столетия, через ряд поколений и эпох культуры.
Бог весть, анализируя все это сейчас, на значительном расстоянии, трудно судить, сколько во всем этом было психологической и жизненной правды, но очевидно, что неконтролируемый гнев народа, как бы имевший под собой объективную основу, очень скоро перерос свои рамки и по безотказной логике развивающегося насилия перешел на уровень всеобщего признания «правоты» насилия вообще и ничтожности отдельной человеческой жизни (даже вчерашних друзей, соратников по классу и единомышленников). Этот процесс по сути подхватило государство, исходя из своих теоретических представлений об усилении классовой борьбы по мере строительства социализма, но ментально общество было как бы готово к восприятию насилия, в том числе со стороны власти.
Без сомнения, такая доминанта развития общества ломала, во многом, стереотипы, определившиеся в предшествующей русской культуре и ставшие именно по этой части привлекательными для всего мира, и в принципе не были свойственны русским как этносу. Но вся совокупность исторических и социальных обстоятельств привела к определенному перерождению человеческой природы. С одной стороны, мы наблюдаем почти религиозный фанатизм при достижении тех или иных целей, а простая деятельность человека, занимающегося производственными проблемами и делами, внезапно превращается чуть ли не в житие нового подвижника, почти святого, который не знает пределов своего собственного самопожертвования (герой книги Н. Островского «Как закалялась сталь»), с другой стороны, государство фактически поощряет худшие стороны человеческой натуры доносы, репрессии, ГУЛАГ, ссылки на поселение в нечеловеческих условиях (об этой стороне насилия писал В. Шаламов). Миллионы людей участвуют в этих процессах с другой стороны «проволоки» ссылая, осуждая, приговаривая, охраняя, расстреливая.
Конечно, происходящее в России после революции, это странное смешение ряда серьезных тенденций: прекращал свое действие (по крайней мере в теоретических, устоявшихся формах культуры и психологии человека Новейшего времени) гуманизм как прямое указание на главенство человека во всей социальной жизни. Это перекрещивалось с зарождением нового, почти религиозного, беспощадного ригоризма, а также новой жертвенности, самоотверженности, но без Бога, без Христа, без конкретных чувств верования, что разрушало, без сомнения, прежнюю парадигму развития России.
Бог не просто был «отменен», как говорит один из героев Шолохова, но он реально уже как бы и умер, так как ему не оставалось никакого места для увязывания себя с людьми: они сами отказались от Бога, так как то, что им было обещано впереди, превышало по их разумению то, что они ранее искали в храмах.
Таким образом, слом происходил по всем фронтам, по всем направлениям развития социума; происходил принципиальный отказ от всех прежних достижений мировой культуры, в которую немалую толику внесла и Россия, жизнь начиналась заново, с чистого листа. Все, казалось, можно преобразовать, изменить, поправить в человеческой природе, сделать все и всех лучше. Однако методы и способы, какими все это приходилось исполнять, неизбежно требовало насилия, пролития человеческой крови, и в значительных масштабах; для этого понадобилось немалое число (миллионы, не меньше!), людей, которые не верили ни во что, кроме социальных лозунгов крайне упрощенного содержания.
Этот разрыв внутри народа, разделение его на несколько несоединяемых частей, в итоге аукнулся разрушением самой советской цивилизации в дальнейшем, поскольку она не смогла переварить и вынести на себе весь груз накопленных противоречий и преступлений.
Гениальные по яркости и правде образы героев Платонова говорят именно об этом схематическая мечта об общей будущей счастливой жизни позволяет не думать о жизни сегодняшней многим из людей, которые становятся частью громадной, метафизической громадной машины, действующей большей частью уже не в пространстве сознаний героев, но в самой реальности, от которой (в смысле реальности) ничего и не остается все растворяется в воспроизведении «материи мечты», из которой это счастливое будущее никак не получается, как ни старайся.
«Униженные и оскорбленные», «маленькие» люди победившей революции внезапно превратились почти в мифологических героев, сокрушающих одной рукой врагов советской власти, а стало быть, и всего народа. То, что часть народа нечеловеческим способом загонялась в колхозы, что начавшийся голод отправит в небытие немалую часть самого «хозяина жизни», от имени которого выстраивается вся эта величественная конструкция и храм новой веры, не подвергалось в культуре особенной рефлексии, если бы не творчество Шолохова и Платонова.
Если бы не они, то могло показаться, что духовность народа как носителя истинных религиозных представлений, моральных ценностей, знающего истину как бы в последней инстанции, в том числе и для интеллигенции, для всего этноса, растворилась в революционных и индустриальных деяниях напрочь, без остатка. К счастью, это оказалось не так, и победа в войне и послевоенные годы реконструкции, привели к новому возрождению России как одного из главных мировых акторов на исторической площадке, как одного из самых заметных центров для всего человечества, в том числе и в идеологическом отношении.