В 50-е годы, когда СССР был запущен первый спутник, чуть позже отправлен первый человек в космос, когда репрессии и культ личности были осуждены и можно было двигаться дальше, говорили о начале нового этапа в развитии страны. Но по большому счету, то страшное кровопускание, отказ от вековых идеальных ценностей и особенно в ужасающей варварской форме сокрушение и осквернение храмов и изничтожение священников для культурной, христианской основы русской цивилизации не прошло даром, что в итоге привело к гибели государства, к распаду советской империи.
Многие исследователи говорят, что в этой гибели империи не было особо жестких закономерностей и в том или ином виде она могла бы сохраниться, но искупление так или иначе должно было последовать, плата за ошибки должна была быть включенной в общий счет восточно-христианской (русской) цивилизации.
1. Маркс К., Энгельс Ф. Предисловие ко второму русскому изданию «Манифеста коммунистической партии» // Соч. М., 1974. Т. 19.
2. См. Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого. СПб., 2019.
3. Арсланов В. Г. «Третий путь» Андрея Платонова: Поэтика. Философия. Миф. СПб., 2019.
4. Лифшиц Мих. На деревню дедушке // Лифшиц Мих. Либерализм и демократия. Философские памфлеты. М., 2007.
5. Аверинцев С. С. Мы и наши иерархи вчера и сегодня // Сергей Аверинцев. Собр. соч. СофияЛогос. Словарь. Киев, 2006.
6. Самойлов Д. С. Поденные записи: В 2 т. М., 2002. Т. 1.
О «гуманистическом сиротстве» молодой советской литературы (19181940)
Вопрос новой гуманизации культуры после революции 1917 года крайне интересен с точки зрения понимания закономерностей глубинных культурно-исторических процессов, которые происходили в России на протяжении всего XIX века, а завершились в событиях XX столетия. По большому счету рассмотрение проблемы гуманизма русской литературы в ее советских формах выводит нас к пониманию основных констант русской культуры, как они определялись на протяжении последних трех веков.
Строго говоря, употребление термина г у м а н и з м в его европейском понимании применительно к русской культуре не имеет органичного, связанного с автохтонными процессами развития этой культуры, содержания. Он, безусловно, является привлеченным извне для описания процессов, которые или были похожи на те, что сформировались в западной культуре, или же его употребление (не так широко, кстати, у русских критиков XIX века) приобретало совершенно иной характер. На первый план выходило именно нравственно-психологическое, гуманистическое в своем прикладном виде содержание.
Строго говоря, употребление термина г у м а н и з м в его европейском понимании применительно к русской культуре не имеет органичного, связанного с автохтонными процессами развития этой культуры, содержания. Он, безусловно, является привлеченным извне для описания процессов, которые или были похожи на те, что сформировались в западной культуре, или же его употребление (не так широко, кстати, у русских критиков XIX века) приобретало совершенно иной характер. На первый план выходило именно нравственно-психологическое, гуманистическое в своем прикладном виде содержание.
И это понятно, так как явление г у м а н и з м а и всей психологической, нравственной, философской и теологической проблематики искусства, ему сопутствующей, тесно связано с явлениями Возрождения в западной культуре. Гуманизм появляется как родной брат Ренессанса и становится главным определяющим фактором всех последующих процессов развития культуры и самой европейской цивилизации. К тому же, данный процесс сопровождается религиозной Реформацией.
Появление в качестве основной повестки дня идей гуманности, человеколюбия, добросердечия, защиты «малых и сирых сих» в русской культуре необходимо связывать с такими явлениями как сентиментализм и его идеологическая платформа концепция европейского Просвещения. Это конец XVIII и в бóльшей степени начало XIX века.
При этом проблемы «униженных и оскорбленных», «маленьких», «бедных» людей в русской культуре вышли на первый план в противовес тем тенденциям, какие складывались к этому времени в западных образцах романтической и реалистической литературы. Там, так или иначе, на первый план выходил герой пост-возрожденческого, Нового времени индивидуалист, состоявшийся человек, буржуа. Не миновало это и русской литературы, хотя такой герой тут же был «разоблачаем», не определив никакой устойчивой парадигмы развития персонажей такого типа.
Всякая схожая попытка у Гоголя, Герцена, Тургенева, Гончарова (Толстой и Достоевский здесь стоят особняком) по созданию «лишнего», «нового», «положительного» героя преобразовывалась в критику известного эгоизма, чрезмерной выделенности, оторванности «от корней» подобных персонажей. В той или иной форме данный дворянский герой-индивидуалист был «раздраконен» русскими литераторами именно что по гуманистическому разряду из-за нехватки у него моральных ценностей, нравственной философии и т.п.
Его сменил в реальном развитии русской литературы XIX века в качестве ведущего герой из общественных низов, из промежутков между социальными стратами разночинец, но обладавший известными персоналистическими преференциями. Но и здесь все было не так-то просто. Этот герой не нес в себе отчетливо выраженной силы позитивного индивидуализма и человеческой независимости, так что оказывался очень быстро несостоятельным в нравственном смысле.
Формирование идеологии гуманизма в европейском понимании в русской классической литературе происходит в творчестве Толстого и Достоевского. Причем, если у первого мы наблюдаем явление гуманизма в своем классическом виде, то у Достоевского это уже и проявление оборотной стороны Ренессанса, утверждение индивидуальности при отрицании неких ее фундаментальных свойств. Это то, что А. Ф. Лосев называл «трагизмом позднего Возрождения».
У Достоевского мы видим неумение и невозможность русской художественной традиции справиться с нарастающими процессами преображения равновесного самого в себе человеческого существа (Толстой) в эгоистическую свою противоположность, он испытывает на нравственную прочность человеческую природу и не находит в ней ничего устойчивого в духовном смысле.
Как мы писали в своей книге «Достоевский против Толстого. Русская литература и судьба России», [Санкт-Петербург: изд-во «Алетейя», 2015] отрицание позитивного индивидуализма у Достоевского приводит его к показу целой череды героев, для которых понятие гуманизма и всякой гуманистической проявленности становится лишь поводом для эксперимента, нахождения низшей точки своего падения через процессы утверждения эгоизма и гедонистического персонализма.
Внутреннее противоречие русской культуры на рубеже веков (XIX и XX) заключалось как раз в этом соединении двух крайних подходов с одной стороны, попадание в тренд сложившихся гуманистических ценностей, определившихся в западной культуре, а с другой, отчетливое понимание, что эти ценности неполноценны, опираются на ненадежную в моральном смысле природу человека, от этого данное понимание окрашено изначальным русским скепсисом по отношению к гуманизму в целом.
Характерное это противоречие было почти социологически проиллюстрировано Толстым в «Воскресении» различение дворянского и крестьянского (народного) гуманизма и доказательство невозможности их соединения, синтеза.
Русская культура после переворота 1917 года попала в ситуацию, когда она оказалась в сиротском положении на фоне отчетливо выраженной идеологической доктрины коммунизма. Парадокс заключается в том, что новая власть декларировала создание и развертывание в реальных исторических процессах гуманизма нового типа. Конечно, с точки зрения истории европейской культуры это выступало как культурно-историческое недоразумение, так как ни одного объективного основания, кроме демагогически идеологического, для понимания наследования, или напротив, противоборства с прежним типом гуманизма, не существовало.
Этот гуманизм декларировался именно как н о в ы й, замешанный на оригинальных (в контексте мировой и русской культуры) философских, психологических и культурно-сословных основаниях. Понятное дело, что вычленение связной логико-философской основы этого н о в о г о гуманизма применительно к литературе или же его культурно-психологическим особенностям может быть произведено, строго говоря, как некая реконструкция, и по обломкам (именно что обломкам) гуманистических косточек (в нашем случае, по особенностям текстов ряда советских писателей) постараться воссоздать весь его корпус.
Это задача непростая, несмотря на возможные апелляции к работам раннего К. Маркса, к работам Д. Лукача, где проглядывает известного рода философская новация применительно к пониманию гуманизма с опорой на исследование родового начала в человеке.
Стоит сразу и определенно заявить, что идея нового (не буржуазного) гуманизма в общественной практике и культуре советской России была профанирована самым откровенным и беспардонным образом. Она понималась прежде всего как беспощадность по отношению к представителям старого мира и к самому старому миру во всех его проявлениях. Даже такая декларативная позиция гуманизма как гуманность, включающая в себя представление о доброте, сочувствии, сентиментальности, была напрочь отвергнута идеологами «нового» гуманизма.
Да и гуманизму в этих построениях не оставалось места; примивитизированная демагогия с отсутствующим нравственно-философским содержанием не давала никаких шансов на болееменее внятное объяснение, а что такое, собственно, этот новый гуманизм и что с ним делать.
Наиболее ответственные марксистские мыслители, вроде упомянутого Д. Лукача или М. Лифшица, пытались объяснить данное противоречие, создавая уж совсем причудливые формулы. По словам Д. Лукача, «большевизм предпринял грандиозную попытку «подвига скорого» (слова старца Зосимы из романа Достоевского) попытку непосредственного действия и победу над злом, здесь и сейчас. Эта попытка изначально была обречена, так как она была замешана на насилии и трагической вине: «Этическое самосознание указывает как раз на то, что существуют ситуации трагические ситуации, в которых невозможно действовать, не навлекая на себя вины» [1, 11]
Но этого мало для мыслителя, он пытается логически завершить круг своих рассуждений, решить эту коллизию. Для него внутри такого противоречия обнаруживается некая трагическая правда, к которой необходимо относиться всерьез, так как она многое, если не все, объясняет. Д. Лукач рассуждал об этом так: «Трагедия тогда, когда ошибка неизбежно именно для тех и прежде всего для тех, кто прав в самом глубоком, всемирно-историческом смысле слова. Ибо в истории бывают ситуации, когда совершение действия необходимо для продвижения истории и совершают это действие те, кто правильнее всех понимает эту необходимость истории. Но вместе с тем политики, владеющие истиной ситуации, обречены на поражение, ибо полная победа их впереди, а сегодня они должны погибнуть, ситуация не позволяет им победить, однако, погибая в борьбе, они сдвигают с мертвой точки мировую историю» [1, 14].