Внешний мир постигается субъектом в разных аспектах. Освоение природы, не законченное, впрочем, до сих пор, не могло стать истинным объектом опредмечивающей деятельности человека по простой причине, что не человек ее создал. Подлинное постижение действительности происходит именно на тех участках, где человек, субъект, оперирует созданной им самим «второй реальностью» открытым своим внутренним миром (нравственным) в рамках религиозного сознания и не только, созданием явлений искусства, освоением данного мира в форме естественнонаучного знания, кристаллизацией определенных форм общественной жизни в виде различных объединений и целостностей, от семьи до государства. Но самым загадочным, трудно постигаемым для человеческого субъекта объектом является история, также непосредственно им каждодневно и ежечасно создаваемая. По хорошо известным словам Аристотеля, история (историческое сознание) интересуется тем, «что было», а литература (поэзия) тем, «что могло бы быть». Поэтому великий мыслитель отдавал предпочтение поэзии, поскольку ей было доступно угадывание будущего, и поэтому она является «философичнее и серьезнее истории» [5, 655].
Незашоренное критическое сознание русской советской культуры ХХ века неизбежно выводило исследователей к вопросу об освоении, овладении «ветром истории» в самом глубоком и философском смысле этого слова. Выше мы уже ссылались на слова Д. Лукача о том, что «большевизм предпринял грандиозную попытку подвига скорого» [6, 11]. Такого рода ориентация новой социальной общности на преобразование действительности в широком смысле нуждалась и может быть, первейшим образом в поддержке со стороны новаторского, оригинального по отношению к предшествующей традиции содержания идеального в принципе и форм разнообразных идеалов в частности. Сама теоретическая постановка этой интеллектуальной и творчески-созидательной проблемы по отношению к историческому процессу носило одновременно и утопический (слишком значителен был разрыв с предшествующей традицией) и трагически-прометейский (поскольку момент жертвенности и саморазрушения присутствовал уже изначально) характер.
Опредмечивая свою деятельность в исторических деяниях, человек тем не менее не может симультанно актуализировать эту свою деятельность он в ней непосредственно участвует. Адекватная рефлексия в процессе исторического созидания практически невозможна: она присутствует либо в начале каких-либо процессов в виде сложившихся теорий и концепций, ставшими привлекательными для существенной массы людей («идея овладевает массами») и выступает в качестве известного путеводителя, либо проявляется в ситуации «пост», при анализе совершившихся событий. И в одном и другом случаях на эту рефлексию воздействует громадное количество факторов самого разного рода и уровня сложности: способ и скорость передачи информации, наличие в обществе «пассионарных» элементов, достаточных для возбуждения новых общественных настроений, появление более сложных инструментов исследования реальности, новых технологий, меняющих представление о действительности и саму картину мира, наличие надэтнических и метаисторических угроз (эпидемии, нашествия врагов, тотальное разрушение прежнего порядка вещей технологического, финансового и пр.) Этот «бульон» истории является гиперсложным организмом, в котором тем не менее вызревают те предметы согласия и «острова примирения», которые согласуют, объединяют максимально возможное для данного состояния истории количество людей. К этому необходимо добавить исторический срез и особенности становления всякой цивилизации европейской (христианской), индуистской, конфуцианской, исламской, синтоистской, языческой по сути для многих народов третьего мира и т.д.
Общие положения теории культуры сводятся по существу к универсальной формуле общественного прогресса от варварства к цивилизациии. И это во многом правильно. Однако этот процесс идет с разным ускорением в разных частях человечества, и самое основное убыстрение происходит при сознательном изменении текущего хода вещей, говоря по другому, в процессе революционного изменения хода истории.
Истина, которую принес в мир «революционер» Иисус Христос, заключалась в том, что он сделал всех людей равными в Боге («несть ни эллина, ни иудея», «и последние станут первыми», «легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное» и пр.), и тем самым сделал их внутренне свободными. Эта свобода сопровождалась необходимостью для самого человека принимать такие условия существования, какие требовали от него осознания («рефлексии») своей жизни, но прежде всего внутренней, духовной жизни: «нельзя спастись, не покаявшись» то есть не признав, не осознав своего личного греха, своего проступка перед людьми и Богом.
Все последующие «революции» совершались во имя этих двух понятий «свободы» и «гуманной нравственности». Их соединение и взаимодополнение проблема, не решенная для современного человечества до сих пор.
Совокупность идей русской революции ХХ века, которая лишь внешне была крепко привязана к своим теоретическим праотцам Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, и очень быстро перешла на уровень народно-космологического отношения к изменению бытия (гениальный по угаданной точности образ Розы Люксембург у А. Платонова в «Чевенгуре»), воспринималась не как скрижали очередного Моисея, указывающего на божественные заповеди, а как своеобразные языческие символы, которые можно было совать, куда ни попадя. Русская революция была тем процессом исторического опредмечивания самосознания русского народа, который не мог не произойти, как это происходило с самосознанием всех значительных народов Европы по сути в таких же революционных формах и с такими же (пропорционально) человеческими жертвами. Как великая французская революция говорила прежде всего о свободе, равенстве и братстве, так и русская революция развивалась именно на этих основаниях. Этот «освободительный проект» европейской метаистории не мог идти по иному в России даже с учетом исторических особенностей и менталитета русского народа.
Все последующие «революции» совершались во имя этих двух понятий «свободы» и «гуманной нравственности». Их соединение и взаимодополнение проблема, не решенная для современного человечества до сих пор.
Совокупность идей русской революции ХХ века, которая лишь внешне была крепко привязана к своим теоретическим праотцам Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, и очень быстро перешла на уровень народно-космологического отношения к изменению бытия (гениальный по угаданной точности образ Розы Люксембург у А. Платонова в «Чевенгуре»), воспринималась не как скрижали очередного Моисея, указывающего на божественные заповеди, а как своеобразные языческие символы, которые можно было совать, куда ни попадя. Русская революция была тем процессом исторического опредмечивания самосознания русского народа, который не мог не произойти, как это происходило с самосознанием всех значительных народов Европы по сути в таких же революционных формах и с такими же (пропорционально) человеческими жертвами. Как великая французская революция говорила прежде всего о свободе, равенстве и братстве, так и русская революция развивалась именно на этих основаниях. Этот «освободительный проект» европейской метаистории не мог идти по иному в России даже с учетом исторических особенностей и менталитета русского народа.
Многие интерпретации русской революции 1917 года сводятся к анализу и систематизации субъективных факторов этого исторического события. Определенные как бы объективными проблемы общественного развития России в начале ХХ века противоречие между городом и деревней, отсталость производственных отношений от развития производительных сил, несовершенство политической системы и пр., так или иначе заменяются анализом побудительных причин участников этих событий, какие могли, но не сумели повлиять на развитие ситуации тем, а не иным способом. «Разумность» (по Гегелю) совершения русской революции связана с необходимым и необратимым расширением объективной базы русской истории.
Русские писатели XIX столетия своим провиденциальным чувством, почти все, почти без исключения, чувствовали эту назревающую правду исторической действительности России. Некоторые воспринимали ее как своеобразную миссию. Осознание этого процесса в русской литературе ХХ века совершилось на удивление быстро, даже слишком быстро по привычным меркам культуры. Но только у небольшого числа писателей, ориентированных на объективное воспроизведение действительности с народной точки зрения и продолжая в этом смысле фундаментальные (бывшие в потенции) традиции предшествующей культуры, это осознание привело к значительным художественным результатам. Шолохов дает нам дыхание новой истории России, которая началась с драматического осознания себя большинством людей из народа субъектами и что существенно делателями истории.
В этом трагическом переломе истории России ее «абсолютный дух» вышел на новый уровень своей объективности. Современный исследователь справедливо замечает: «Глубокое содержание формально более отсталых, консервативных слоев населения может быть в определенных условиях более прогрессивным, более истинным по сути», чем у самых культурных и интеллектуально продвинутых. Сознание этих слоев «порождено ощущением щепки, которую завертел и понес куда-то могучий поток. В этом ощущении и в этом сознании есть великая правда постижение исторической необходимости, действительный смысл которой по тем или иным причинам не доступен сознанию субъекта» [4, 17].
Шолохов лучше многих понимал процессы «искривленного» социализма не он ли писал письма Сталину о совершающихся ужасах на путях коллективизации и создания нового общества? Не он ли не оставлял своим героям ни малейшего успокоения и примирения с историческими условиями, заставляя их оказываться в ситуации прерванного, почти уничтоженного, безмерно трагического бытия? Но катарсис шолоховских произведений говорит нам о большем, чем прямые картины и становления народного самосознания и сопротивления народа трагическим обстоятельствам бытия, борьбы за сохранение самого отечества. Шолоховский идеал истории, в которую был «помещен» русский народ, много шире этих частностей и ограничений. В этом идеале находят примирение субъективная вина частных судеб и объективная правда народного целого. По сути именно у Шолохова мы наблюдаем художественно выраженный процесс формирования исторической объектности народа.
Если игнорировать данный аспект шолоховской идеальности, в его творчестве ничего не будет понято до конца. В. Арсланов справедливо пишет, что цена «исторических побед» России в ХХ веке была «непомерно высока», но «для того, чтобы заплатить эту непомерно высокую цену, надо было иметь реальный кредит истории, позволивший совершить «заем у бесконечности» [4, 20], определившийся через всю совокупность явлений русской цивилизации в широком смысле от культуры до психологических форм народного родового бытия.
Онтогносеология Шолохова нигде так полно не проявляется как на материале содержания его идеала. Этот идеал писателя одновременно и традиционен, продолжая то, что уже сложилось в культуре, и нов, так как воссоздается на совершенно неизвестном прежней традиции историческом и человеческом материале. Все формы идеала у Шолохова нравственный, эстетический, общественного бытия согласованы друг с другом. Странно было бы думать, что может быть иначе, но эта констатация заявляет не просто о равновеликости этих форм, но об их системном взаимодействии.