Максимально широко обнимая предстающие перед ним социальные конфликты и противоречия, Григорий всегда находит выход в их решении, «снятии» через доверие к самой жизни. Разве его последнее волевое усилие выйти из убежища на острове по весне 1922 года, не дожидаясь амнистии, не есть открытый и естественный шаг для него, показывающий всю степень привязанности и доверия к жизни у этого героя? Это была и победа действительного, если угодно, «практического» разума, свойственного народному сознанию, победа реальной нравственности, не сломленной тяжкими житейскими и историческими обстоятельствами.
Вместе с тем идеал Шолохова диалектически противоречив, и это совершенно объяснимо. Он и не мог быть другим, так как ни содержание, ни формы идеала не были в полном объеме понятны и ясны и для художника, и для самой действительности. Иначе невозможно объяснить исключительный трагизм его мира. Шолохов трагический художник по преимуществу и стало быть идеал его также имеет трагический характер.
Эпическое полотно Толстого «Война и мир», сравнимое с «Тихим Доном» по замыслу, глубине решаемых задач и художественному совершенству, лишено того элемента трагизма, который составляет существенную часть мира Шолохова. Трагизм Достоевского также имеет отличные от Шолохова черты. Достоевский трагический писатель, но религиозно-философские антиномии, которые призваны решать его герои, да и сам автор, тем не менее разрешаются в понимании того, что существуют божьи «зеленые клейкие листочки» и высшие нравственные ценности, кладущие в свое основание невозможность простить лишь «одну слезинку ребенка», и искаженной природе человека они выступают именно как альтернатива, как выход из трагической ситуации.
Шолоховский идеал трагически дуалистичен. Переключив регистр повествования на воспроизведение народной жизни и героев из народа, он помещает в центр не отдельное, индивидуальное сознание, в пределах которого решаются все, без исключения, вопросы добра, справедливости, благости, поиска истины, но коллективное и именно пока что бессознательное народа, народного целого. Мы наблюдаем в текстах Шолохова, как идет процесс превращения этого «коллективного бессознательного» в области религии, морали, правдоискательства в «коллективное сознательное», видим процесс кристаллизации новых, неизвестных прежде субъектов мысли и психологии, тесно связанных с родом, с народным материком. Но процесс во многом останавливается, еще не завершившись, оборвавшись на своем подъеме под влиянием обстоятельств невиданной, «роковой» силы, превышающей не только индивидуальные возможности, но возможности целого народа. Идеал еще не успел развиться до той своей завершенной формы, которая ему необходима, его содержание неполно. Поэтому этот идеал во многом в прошлом. Но это такой идеал, какой не теряет своего значения и смысла при всей своей трагичности и в будущем. Без такой интенциональности шолоховского идеала не был возможен в свою очередь шолоховский катарсис.
Шолоховский идеал трагически дуалистичен. Переключив регистр повествования на воспроизведение народной жизни и героев из народа, он помещает в центр не отдельное, индивидуальное сознание, в пределах которого решаются все, без исключения, вопросы добра, справедливости, благости, поиска истины, но коллективное и именно пока что бессознательное народа, народного целого. Мы наблюдаем в текстах Шолохова, как идет процесс превращения этого «коллективного бессознательного» в области религии, морали, правдоискательства в «коллективное сознательное», видим процесс кристаллизации новых, неизвестных прежде субъектов мысли и психологии, тесно связанных с родом, с народным материком. Но процесс во многом останавливается, еще не завершившись, оборвавшись на своем подъеме под влиянием обстоятельств невиданной, «роковой» силы, превышающей не только индивидуальные возможности, но возможности целого народа. Идеал еще не успел развиться до той своей завершенной формы, которая ему необходима, его содержание неполно. Поэтому этот идеал во многом в прошлом. Но это такой идеал, какой не теряет своего значения и смысла при всей своей трагичности и в будущем. Без такой интенциональности шолоховского идеала не был возможен в свою очередь шолоховский катарсис.
Но основное содержание шолоховского идеала очевидно как для читателя, так и его героев: первородство красоты, правды, добра, самоотверженности, геройства, мужества, мудрости, юмора, честности, справедливости, терпения, торжество реальности над мечтательностью, жизни над смертью, мира над войной. Но «золотой век» его идеала во многом позади. Вот Ильинична из «Тихого Дона». В страшные для нее минуты расставания с жизнью, когда разрушены все скрепы бытия и большая часть дорогих и близких ей людей мертвы, она тоскует об ушедшей и разрушенной гармонии и единстве с миром. Как концентрированное ощущение утраченной целостности бытия встает в ее сознании «видение»:
«Опаленная солнцем августовская степь, золотистая пшеничная стерня, задернутое сизой мглой жгуче-синее небо
Она отчетливо видела быков, пасущихся на полынистой меже, арбу с раскинутым над ней пологом, слышала трескучий звон кузнечиков, вдыхала приторно горький запах полыни Она увидела и себя молодую, рослую, красивую Вот она идет, спешит к стану. Под ногами ее шуршит, покалывает голые ступни стерня, горячий ветер сушит на спине мокрую от пота, вобранную в юбку рубаху, обжигает шею. Лицо ее полыхает румянцем, от прилива крови тонко звенит в ушах. Она придерживает согнутой рукой тяжелые, тугие, налитые молоком груди, и, заслыша захлебывающийся детский плач, прибавляет шагу, на ходу расстегивая ворот рубахи.
Обветренные губы ее дрожат и улыбаются, когда она достает из подвешенной к арбе люльки крохотного смуглого Гришатку. Придерживая зубами мокрый от пота гайтан нательного крестика, она торопливо дает ему грудь, сквозь стиснутые зубы шепчет: «Милый ты мой сыночек! Расхорош ты мой! Уморила тебя с голоду мать» Гришатка, все обиженно всхлипывая, сосет и больно прихватывает зубенками сосок. А рядом стоит, отбивая косу, молодой черноусый Гришаткин отец. Из-под опущенных ресниц она видит его улыбку и голубые белки усмешливых глаз» [4, 286].
Это ли не библейская сцена! Красота, естественность, изумительная жизненная сила каждой детали не могут не волновать. Это ли не идеал прошлой жизни, какой вновь и вновь воссоздается памятью основных шолоховских героев в пограничных ситуациях жизни? Вот что вспоминает, о чем тоскует Ильинична перед смертью, вот что видится ей как высшая, лучшая минута ее жизни. Но не так ли и для других?
Поэтому-то для мира Шолохова идеал в самом высоком смысле в прошлом, к нему необходимо вернуться, так как текущая жизнь дает примеры совершенно иного, не-идеального устройства. «Поднятая целина» для Шолохова выступила попыткой известного моделирования подобного рода идеала в современности. Но главными проявлениями идеала в этом романе предстают картины совместного труда на земле, коллективные суждения о жизни («массовые сцены» в романе), ощущение народного целого, тенденция к соединению разрушенного мира, реконструкция его, то есть идеал жизни видится как то, что необходимо воссоздать, повторить, хотя бы и на новых основаниях.
Это отражение известной архаичности того типа сознания, которое воспроизводит Шолохов, но эта архаичность одновременно отражает бытийную устойчивость в восприятии бытия, какая позволяет сохраниться, спастись шолоховским героям и придать целостность всему шолоховскому миру.
Это отражение известной архаичности того типа сознания, которое воспроизводит Шолохов, но эта архаичность одновременно отражает бытийную устойчивость в восприятии бытия, какая позволяет сохраниться, спастись шолоховским героям и придать целостность всему шолоховскому миру.
Шолохов неоднократно говорил о давлении на свое творчество «суровой действительности», которую невозможно приукрасить, чтобы не исказить ее. В самом начале своей литературной деятельности художник определил и принципы видения им жизни, и способы ее воспроизведения. Во вступлении к рассказу «Лазоревая степь» молодой, 22-летний писатель иронически писал о «не нюхавших пороха» литературных поденщиках, восторженно описывавших события гражданской войны, находивших особую эстетическую форму для показа того, «как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы». Непременно такому описанию, подчеркивал автор «Донских рассказов», будет сопутствовать «степной ковыль (и не просто ковыль, а «седой ковыль»).
«На самом деле ковыль, пишет Шолохов, поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха. По ней не гоняются гурты овец потому, что овцы гибнут от ковыльных остьев, попадающих под кожу. Поросшие подорожником и лебедой окопы (их можно видеть на прогоне за каждой станицей), молчаливые свидетели боев, могли бы порассказать о том, как безобразно просто умирали в них люди. Но в окопах, полуразрушенных непогодью и временем, с утра валяются станичные свиньи, иногда присядут возле сытые гуси, шагающие с пашни домой, а ночью, когда ущербленный месяц низенько гуляет над степью, в окопах, которые поглубже и поуютней, парни из станицы водят девок» [9, 7].
Эстетическая установка Шолохова требует предельной адекватности в воссоздании действительности, опаленной жестоким дыханием битв гражданской войны. Снимается всякая поэтизация, приукрашивание, а по сути деформирование подлинных масштабов событий и поступков. Шолохов почти оксюморонно снижает неистинную патетику: «седой ковыль» предстает «вредной травой», которой сторонятся даже овцы. Окопы же поросли «подорожником и лебедой» и в них нынче «валяются свиньи» Философия откровенной, беспощадной правды, которая сама по себе говорит больше и глубже, чем «речь поэтическая», лежит в глубине каждой картины действительности, нарисованной пером Шолохова. Этой «идеальности» Шолохов не изменил ни в каких других своих текстах. Нельзя солгать в рамках этого идеала там, где решаются принципиальные вопросы бытия и небытия целого народа, где человек показывается в трагической ситуации на грани жизни и смерти, где невозможно уйти от правды воспроизведения действительности, какая сосредоточена в самом основании народного взгляда на жизнь и что составляет главное содержание идеалов художника.
Если перекинуть мостик через значительную часть творчества писателя и посмотреть с этой точки зрения на рассказ «Судьба человека», то становится понятно, что состав идеала писателя не стал иным.
История жизни человека Андрея Соколова это в широком культурном плане ж и т и е, то есть повествование об идеальной жизни. Степень и сгущенность испытаний, обрушившихся на героя со стороны жизни, представлены в повествовании по линии их постепенного отягощения, достигая в финальных эпизодах какой-то нечеловеческой силы.