А по ночам чистили голова падает на стол, руки черные, а гора на столе не уменьшается. Наконец мама сжаливалась и отправляла ее спать. Кира падала на кровать и тут же проваливалась в сон, как в черную яму еще бы, устала!
А утром будил запах с раннего утра мама варила грибы. Над плиткой сушились вязки боровиков и сладкий грибной благородный дух витал по квартире.
Грузди и рыжики солили в эмалированных ведрах из них несло чесноком и укропом. Мама придирчиво пробовала соленый гриб и качала головой рано. А когда они «поспевали», их раскладывали по стеклянным банкам и сносили в погреб, который под домом, в подвале, сделали мужики общий, для всех. На полках стояли надписанные банки: Фроликовы, Иванченко, Тезасяны, Крупинниковы, Валиевы. Даже азербайджанцев Валиевых приучили к грибам. «Иначе не получится, живем на подножном корме», вздыхая, говорили женщины.
По осени начинались ягоды брусника, клюква. В августе малина, в июле черника, а еще раньше, в июне, земляника. Труднее всего было собирать лесную малину колючие кусты царапали руки и ноги. Но и клюква с брусникой не праздник болото, чавкающий мох, мошка, комары.
По осени начинались ягоды брусника, клюква. В августе малина, в июле черника, а еще раньше, в июне, земляника. Труднее всего было собирать лесную малину колючие кусты царапали руки и ноги. Но и клюква с брусникой не праздник болото, чавкающий мох, мошка, комары.
Да ладно! отмахивалась от ноющей дочки мать. А зимой? Что будешь лопать? Ага, вот именно! Печенье с земляничным вареньем, брусничный кисель! А соленые грибочки с картошкой? Вот и трудись, дочь. Без труда, сама знаешь
Кира знала. Но знала и другое в больших городах так не живут! В больших городах не расчесывают по ночам до крови искусанные мошкой руки и ноги, а главное лицо. В больших городах нет погребов, а значит, не надо заготавливать впрок тысячи банок. Не надо топить печку, стоять часами за мукой и селедкой, ходить за хлебом через лес в соседний поселок именно там и находилась пекарня. В больших городах продавались апельсины и мандарины, капроновые разноцветные ленты для кос и немецкие резиновые пупсы как настоящие младенцы, вот-вот закричат. Как ей хотелось жить в большом городе, где никто не знает друг друга, где нет дурацких разборок и сплетен, где женщины не судачат о жене военкома. Нет, в городке было много хорошего и подружки, и медведик. Правда, его увезли. И ледяная горка зимой, и теплая печка, у которой так уютно было погреться.
Но большого города не случилось она попала в Жуковский. Снова провинция. Мама успокоила до Москвы-то всего ничего. Полчаса, и ты в столице.
Кира помнила, как в первый раз они, всей семьей, поехали в город так родители называли Москву. Красная площадь, улица Горького, Казанский вокзал. И бесконечный народ везде, повсюду. Народ торопится, снует, толкается. Хмурится. Она замерла от недоумения и восторга ее ничего не расстроило, нет!
А мама смеялась:
Ну? И как тебе эта сумасшедшая Москва? Неужели нравится? Безумный город. Зачем он тебе?
Кира, сглотнув слюну от волнения, только кивала ага, безумный. Только ей очень нравится.
А потом было кафе-мороженое, металлическая вазочка с шоколадным и ванильным шариками, политыми кисленьким вареньем. И жареные пирожки с мясом длинненькие, ровненькие, как столбики. Из знаменитого Елисеевского Кира могла съесть сразу три или даже четыре. И памятники Пушкину и Маяковскому. И Гоголю на зеленом бульваре, где только-только распустилась сирень. И Пушкинский, и Исторический, и Третьяковка.
Там было все, в этом городе, театры, цирк, кафе и магазины. Там были нарядные, модные и загадочные женщины, за которыми струился шлейфом прекрасный и волнительный запах духов. Из булочных пахло теплым хлебом и ванилью, мороженое было восхитительно нежным и растекалось на языке, в магазине продавались дефицитные золотистые малюсенькие рыбки шпроты, в стеклянных конусах разноцветные соки: красный томатный, прозрачный желтый яблочный, а темно-бордовый, густой, как сметана, сливовый с мякотью. В жужжащей колбе взбивался необыкновенный молочный коктейль холодный, сливочный, с густой пенкой. На прилавках лежали свежие огурцы и краснобокие яблоки.
По величавой реке Москве с зелеными берегами ходили смешные и ловкие речные трамвайчики все радость, восторг.
Она сразу полюбила Ленинские горы, густо поросшие зеленью, Парк Горького с колесом обозрения и комнатой смеха, высотки на Восстания, в Котельниках. Университет. Как Кира мечтала туда поступить и влиться в эту веселую, нарядную и смелую толпу студентов. Она открыла для себя тихий и немного провинциальный Арбат гордость москвичей, розово-желтое купеческое Замоскворечье тихое, спокойное, умиротворяющее, наверняка как в старые добрые времена.
Это был не город это была сказка, мечта. Мираж. И Кира уже тогда точно знала жить она будет здесь. Только здесь и нигде больше. И никуда из этого рая, из этой несказанной красоты, от этого счастья она не уедет! Ни-ког-да и ни за что.
И, надо сказать, этот город отнесся к ней благосклонно, не обманул и почти сразу принял в свои объятия. Нет, конечно, он был разный были скучные и предсказуемые окраины, густо застроенные унылыми пятиэтажками. Разбитые дороги и тротуары, полупустые магазины, хамоватый и резкий народ. Но на Кирину любовь это не повлияло. Она по-прежнему, по-детски, счастливо и радостно, беззаботно и наивно, почти безоглядно была влюблена в этот город. В котором в этом она была абсолютно уверена ей предстоит прожить всю свою жизнь. Всю свою длинную и счастливую жизнь. Здесь она будет счастлива не сомневайтесь. И здесь родятся ее дети двое, не меньше. Мальчик и девочка, Лизонька и Сережа. Вот, даже имена придумала а что, красиво, правда?
Она тут же вступала в яростный спор, если кто-то принимался ругать ее Москву только попробуйте!
Она легко поступила в институт нет, не в вожделенный Университет, родители уговорили не рисковать, а в МИСИ. На прозаический факультет градостроительство. Да, скучноватый и какой-то обыкновенный, не романтичный какое нынче у нас градостроительство! Ну да ладно все равно получилось главное: она училась в Москве! Общежитие положено не было прописка была подмосковной, но Кира часто оставалась ночевать в общежитии у подруг. И за окнами снова гудела, шумела Москва.
А вот сейчас получалось, что из этого города, предназначенного ей судьбой, она должна была уехать. Расстаться с ним, как расстаются с любимым. Бросить, предать. Навсегда.
«Господи, о чем я думаю! вздрогнула Кира. Москва! Подумаешь, город! А родители? Как я забыла о них? Как сказать им об этом? Коммунисту отцу? Маме, не воспринимающей никаких критических разговоров про советскую власть, пусть даже вполне справедливых?»
Вспомнились слова отца: «Ты дочь военного!» Он повторял это всегда, когда Кира принималась капризничать или на что-то жаловаться. Дочь военного это была карма, судьба. Это определяло характер ныть, скулить, жаловаться не полагалось. «Ты дочь военного».
Господи Отца же тут же отправят на пенсию! На что они будут жить? Как они вообще будут жить одни? Ведь впереди только болезни и старость. Она посмотрела на спящего мужа Мишка похрапывал, и ей показалось, что он во сне улыбается. Мечтает о новой, светлой жизни? Наверное. Он натерпелся, все верно. Но ему легче его родителей давно не было на этом свете. А Катя, дочь? Как он оставит ее? И Нина с ней тоже придется разбираться. И кажется, Кира вспомнила, нужно будет отдать крупную сумму денег, алименты до восемнадцати. Точно, есть такой закон: обеспечь дитя, предатель Родины! А где взять такие деньги? Где? Даже не у кого занять. А, Зяблик! Да, только Зяблик, а кто же еще?
Допустим, с Ниной он разберется. Но Катя? Он так любит дочь. Ладно, в конце концов. пусть это звучит отвратительно, но это его проблемы. А ее родители, как ни крути, проблемы ее.
Чистая правда Мишкины слова терять им нечего. Уезжают многие, даже те, которым есть что терять квартиры, машины, дачи, работа, успех, признание, деньги. И уезжают! Говорят, что за свободой, которой здесь так не хватает. А им и вправду терять нечего ничем обрасти они не успели. У мужа работы нет. Ничего у них нет, ничего. Кроме друг друга. Но страшно. Все равно страшно новая жизнь, которую придется начать с нуля. Все непонятно и незнакомо.
Но они молоды, у них есть образование, головы, наконец. Будущее. Там есть. Здесь едва ли. Или не так? Или все дело в них самих и нечего искать виноватых? Это они не смогли пробиться, и нечего винить советскую власть. Это они безрукие, неприспособленные придурки. Вон, оглянитесь! Ровесники вступают в кооперативы и через год заезжают в новые квартиры. Копят и гордо усаживаются в новенькие и блестящие «Жигули». Достают у спекулянтов австрийские замшевые сапоги и дубленки, французские духи и финскую колбасу. Билеты в «Ленком» и «Современник», на премьеры в Дом кино. Запросто проходят в лучшие рестораны и важные, похожие на генералов, в золотых галунах, швейцары с почтением и поклоном открывают перед ними тяжелые двери.
Значит, просто эти люди умеют жить? Договариваться, заводить полезные знакомства, не гнушаются мясниками, ловко отрубающими палку свиного карбоната? Размалеванными продавщицами, с опаской и оглядкой вытаскивающими из-под полы импортную кофточку или помаду? Официантами, сноровисто запихивающими трешку в карман. Парикмахерами, устало, с одолжением разглядывающими твою плохо постриженную и заросшую голову. С капризными и всемогущими кассиршами в театральных и железнодорожных кассах. Это они умеют подносить нужным людям подарочки, шутить, рассказывать анекдоты. Быть «своим» или нужным, или просто платежеспособным. Унизительно? Да бросьте! Такая жизнь что тут поделать? Иначе не получается. Нет, можно, конечно, иначе, без унижений. Только разве не унижение все остальное? Серая колбаса, купленная в обычном магазине. Отвратительный кофе из пачки с зеленой полосой? Кошмарное темное мясо с огромной костомахой? Советский легпром колоды на ноги, мешковина на тело. Это не унижает? Нытье перед вокзальной кассой, в аптеке, в галантерее. Бесконечные очереди кажется, отстоишь в них полжизни. И вечный подсчет копеек до зарплаты. И нескончаемые долги: заткнешь одну брешь и тут же другая. А вранье? Везде, повсюду по телевизору, по радио и в газетах? А невозможность купить хорошую книжку?
Да, они не умеют жить, все так интеллигенция! За это, кстати, их многие презирают. Да, они не умеют зарабатывать деньги. Да, они такие неловкие, дурацкие, глупые и гордые. Хотя чем гордиться? Своим неумением жить? Тоже мне доблесть. А там, за бугром, в этой пресловутой Европе? Как сложится там? Они же не изменятся! Они такие, какие есть. Может, нигде у них не получится? А как это понять? Да никак.