Большая Полянка. Прогулки по старой Москве - Митрофанов Алексей Геннадиевич 8 стр.

Как всегда, тихо прочитал мне свое стихотворение и повторил: «Расскажу, как текла былая Наша жизнь, что былой не была»»

Оптимистичным то стихотворение не назовешь. Неудивительно, ведь до трагических событий в «Англетере» оставались считанные месяцы.

Детство Аполлона

Жилой дом (Малая Полянка, 12) построен в конце XX века.

Здесь, на месте сравнительно нового многоэтажного дома некогда располагался небольшой уютный особняк, в котором проживал уже упоминавшийся поэт Аполлон Григорьев. Сам он так описывал свое родное обиталище: «Вот тут-то началось мое несколько-сознательное детство, то есть детство, которого впечатления имели и сохранили какой-либо смысл. Родился я не тут, родился я на Тверской; помню себя с трех или даже с двух лет, но то было младенчество. Воскормило меня, возлелеяло Замоскворечье».

Григорьеву, конечно, сильно повезло с ближайшим окружением: «Дед мой в общих чертах удивительно походил на старика Багрова, и день его, в ту эпоху, когда он уже мог жить на покое, мало разнился, судя по семейным рассказам, от дня Степана Багрова. Чуть что даже калинового подожка у него не было, а что свои талайченки, даже свои собственные калмыки были, это я очень хорошо помню. Разница между ним и Степаном Багровым была только в том, что он, такой же кряжевой человек, поставлен был в иные жизненные условия. Он не родился помещиком, а сделался им, да и то под конец своей жизни, многодельной и многотрудной. Пришел он в Москву из северо-восточной стороны в нагольном полушубке, пробивал себе дорогу лбом, и пробил дорогу, для его времени довольно значительную. Пробил он ее, разумеется, службой, и потому пробил, что был от природы человек умный и энергический. Еще была у него отличительная черта  это жажда к образованию. Он был большой начетчик духовных книг и даже с архиереями нередко спорил; после него осталась довольно большая библиотека, и дельная библиотека, которою мы, потомки, как-то мало дорожили

Дед мой был знаком даже с Новиковым, и сохранилось в семье предание о том, как струсил он, когда взяли Новикова, и пережег множество книг, подаренных ему Николаем Иванычем. Был ли дед масоном  не могу сказать наверное. Наши ничего об этом не знали. Лицо, принадлежавшее к этому ордену и имевшее, как расскажу я со временем, большое влияние на меня в моем развитии, говорило, что был Суеверия и предания окружали мое детство, как детство всякого большой или небольшой руки барчонка, окруженного большой или небольшой дворней и по временам совершенно ей предоставляемого. Дворня, а у нас именно испокон века велась она, несмотря на то что отец мой только что жил достаточно, была вся из деревни, и с ней я пережил весь тот мир, который с действительным мастерством передал Гончаров в «Сне Обломова»».

И, конечно же, формированию поэта способствовал сам дом и его романтичные окрестности: «При старом доме был сад с забором, весьма некрепкого и дырявого качества, и забор выходил уже на Зацепу, и в щели по вечерам смотрел я, как собирались и разыгрывались кулачные бои, как ватага мальчишек затевала дело, которое чем дальше шло, тем все больше и больше захватывало больших. О! как билось тогда мое сердце, как мне хотелось тогда быть в толпе этих зачинающих дело мальчишек, мне, барчонку, которого держали в хлопках, изредка только позволяя (да слава богу, что хоть изредка-то!) играть в игры с дворнею! А в большие праздники водились тут хороводы фабричными, и живо, страстно сочувствовал я нашей замкнутой на дворе дворне, которая, облизываясь как кот, смотрела» на вольно шумевшую вокруг нее вольную жизнь!»

А вот с образованием (конечно же, домашним) все вышло несколько комично: «Мне шел седьмой год, когда стали серьезно думать о приискании для меня учителя, разумеется, по средствам и по общей методе подешевле. До тех пор мать сама кое-как учила меня разбирать по складам, но как-то дальше буки-рцы-аз pa-бра (так произносил я склад) я не ходил. Вообще я был безгранично ленив до двенадцати лет возраста.

Стали наконец действительно искать учителя, но прежде всего, по известному русскому обычаю покупать прежде подойник, а затем уже корову, купили неизвестно для каких целей указку. Указка была костяная, прекрасивенькая, и я через день же ее сломал, как ломал всякие игрушки. Помню как теперь, в осенний вечер, когда уже свечи подали, сидел я на ковре в зале, обложенный игрушками, слушая рассказы младшей няньки про бабушкину деревню и стараясь разгадать, что такое Иван, сидевший тут же на ковре, делает с куколками, показывая их Лукерье, и отчего та то ругается, то смеется,  явился учитель-студент в мундире и при шпаге и бойкою походкою прошел в гостиную, где сидел отец. «Учитель, учитель!»  сказала моя нянька и с любопытством заглянула ему вслед в гостиную. «С форсом!»  добавил Иван и опять стал что-то ей таинственно показывать. Я заревел».

Детство, однако, пролетело быстро. Аполлон вырос, возмужал и стал студентом юридического факультета университета. Вскоре к нему в дом приехал новый приятель и сокурсник Афанасий Фет  да и остался жить, вдвоем-то веселее. Студенты занимали антресоли маленького домика и принимали здесь будущий цвет российского искусства, а тогда  всего лишь своих сверстников-друзей: Сергея Соловьева, Якова Полонского, Александра Островского, Прова Садовского, Льва Мея.

Словом, компания подобралась  нарочно не придумаешь.

Актер И. Горбунов писал: «Гостеприимные двери А. Григорьева отворялись каждое воскресенье, шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения».

А поэт Фет вспоминал: «Дом Григорьева, с парадным крыльцом со двора, состоял из каменного подвального этажа, занимаемого кухней, служившею в то время и помещением для людей, и опиравшегося на нем деревянного этажа, представлявшего, как большинство русских домов, венок комнат, расположенных вокруг печей. С одной стороны дома, обращенной окнами к подъезду, была передняя, зала, угольная гостиная с окнами на улицу и далее по другую сторону дома столовая, затем коридор, идущий обратно по направлению к главному входу. По этому коридору были хозяйская спальня и девичья. Если к этому прибавить еще комнату налево из передней, выходящую окнами в небольшой сад, то перечислены будут все помещения, за исключением антресолей. Антресоли, куда вела узкая лестница с двумя заворотами, представляли два совершенно симметрических отделения, разделенные перегородкой. В каждом отделении было еще по поперечной перегородке, в качестве небольших спален. Впоследствии я узнал, что в правом отделении, занятом мною, долго проживал дядька француз, тогда как молодой Аполлон Александрович жил в отделении налево, которое занимал и в настоящее время. Француз кончил свою карьеру у Григорьевых, по рассказам Александра Ивановича, тем, что за год до поступления Аполлона в университет напился на Святой до того, что, не различая лестницы, слетел вниз по всем ступенькам. Рассказывая об этом, Александр Иванович прибавлял: Снисшел еси в преисподняя земли».

А поэт Фет вспоминал: «Дом Григорьева, с парадным крыльцом со двора, состоял из каменного подвального этажа, занимаемого кухней, служившею в то время и помещением для людей, и опиравшегося на нем деревянного этажа, представлявшего, как большинство русских домов, венок комнат, расположенных вокруг печей. С одной стороны дома, обращенной окнами к подъезду, была передняя, зала, угольная гостиная с окнами на улицу и далее по другую сторону дома столовая, затем коридор, идущий обратно по направлению к главному входу. По этому коридору были хозяйская спальня и девичья. Если к этому прибавить еще комнату налево из передней, выходящую окнами в небольшой сад, то перечислены будут все помещения, за исключением антресолей. Антресоли, куда вела узкая лестница с двумя заворотами, представляли два совершенно симметрических отделения, разделенные перегородкой. В каждом отделении было еще по поперечной перегородке, в качестве небольших спален. Впоследствии я узнал, что в правом отделении, занятом мною, долго проживал дядька француз, тогда как молодой Аполлон Александрович жил в отделении налево, которое занимал и в настоящее время. Француз кончил свою карьеру у Григорьевых, по рассказам Александра Ивановича, тем, что за год до поступления Аполлона в университет напился на Святой до того, что, не различая лестницы, слетел вниз по всем ступенькам. Рассказывая об этом, Александр Иванович прибавлял: Снисшел еси в преисподняя земли».

Можно сказать, что здесь формировалось искусство России середины девятнадцатого века. А началось, казалось, с ерунды  с колоритного деда, чудака-учителя и многочисленных таинственных преданий.

Площадь Животинного двора

Житная улица образовалась в восемнадцатом столетии. Названа по Житному двору (там рожь хранили). Переименованиям не подвергалась.

Коровий вал возник в начале прошлого столетия на месте сломанной стены Земляного города. Назван по Животинному (или Скотопригонному) двору, располагавшемуся здесь чуть раньше. В 1952 году Коровий вал был переименован в Добрынинскую улицу. В начале девяностых улице вернули старое название.

Кусок Садового кольца между площадями Добрынинской и Октябрьской  явление, хотя и странное, но для Москвы довольно характерное. Вроде бы одна улица. Слева, справа  дома, в центре  ездят машины. Тем не менее дома, что слева, стоят на улице Коровий вал, а те, что справа  на Житной улице. По чему ездят машины  неизвестно. Видимо, по безымянному асфальту.

Так получилось потому, что между Житной и Коровьим валом был квартал домов, которые потом снесли, а улицам (точнее говоря, двум полуулицам) оставили самостоятельные имена.

Правда, в отличие от прочих магистралей, образованных подобным образом, эта имеет еще и форму треугольника. Узкая рядом с площадью Добрынинской, она нахально расширяется ближе к Октябрьской. Ведь первоначальные Коровий вал и Житная не были параллельны друг другу, а расходились под углом. Так что очередная реконструкция Садового кольца произвела на свет весьма оригинального градостроительного монстра.

Одна из главных достопримечательностей монстра  станция метро «Добрынинская». Она открылась в 1950 году, первоначально называлась «Серпуховской», и архитектор Павлов, автор станции, сразу же сделался фигурой популярной и скандальной. Дело в том, что при строительстве он вдохновлялся образцами старой русской архитектуры (в частности, церковью Покрова на Нерли). Больше того, камень для оформления «Серпуховской» предполагалось отломать от Серпуховского же кремля. Начали разбирать стену, но в последний момент передумали.