Повисло напряжённое безмолвие. Мы слышали, как колотятся наши сердца в застеклённом отсеке башни, слышали, как медленно проворачивается хорошо смазанный прожектор.
Чудище застыло на месте. Гигантские глаза-фонари заморгали. Пасть распахнулась. Он вроде как зарокотал подобно вулкану. Судорожно подёргал головой, словно выискивая звуки, канувшие в туман. Уставился на маяк. Зарокотал снова. И тут зрачки его вспыхнули. Динозавр поднялся на дыбы, замолотил лапами по воде и кинулся на башню. В глазах его плескались ярость и мука.
Макданн! заорал я. Врубай сирену!
Макданн завозился с переключателем. Но не успел он повернуть рубильник, как чудище уже воздвиглось над нами. Я едва успел рассмотреть гигантские лапы и перепонки ороговевшей кожи, поблёскивающие между пальцеобразных отростков, царапающих башню. Гигантский правый глаз на страдальческой морде замерцал передо мною как котёл, в который я, того гляди, провалюсь с отчаянным воплем. Башня содрогнулась. Туманная Сирена взвыла; взвыл и монстр. Он обхватил башню и захрупал стеклом; на нас посыпались осколки.
Макданн схватил меня за руку:
Вниз!
Башня покачнулась, дрогнула и начала подаваться. Туманная Сирена и чудище ревели в унисон. Мы кубарем скатились вниз по лестнице:
Быстрее!
Мы уже добежали до низа, когда башня опасно накренилась. Мы нырнули под лестницу в каменный чуланчик. Дождём посыпались камни: целая тысяча, не меньше. Туманная Сирена резко оборвалась. Динозавр навалился на башню. Башня рухнула. Крепко вцепившись друг в друга, мы упали на колени, Макданн и я; наш мир разлетелся вдребезги.
И тут всё закончилось, осталась только тьма да плеск моря по шероховатым камням.
Всё это и ещё один звук.
Слушай, тихо промолвил Макданн. Слушай.
Мы выждали мгновение. И тогда я расслышал. Сперва словно бы гигантский пылесос втягивал воздух, а затем плач, потрясение, одиночество громадного зверя, согнувшегося над нами, навалившегося на нас поверх каменной кладки толщиной в один слой над нашим подвальчиком так, что в воздухе разливалась тошнотворная вонь его туши. Динозавр задыхался и стенал. Башня исчезла. Свет исчез. Существо, призывавшее его сквозь миллионы лет, тоже исчезло. Чудовище разевало пасть и издавало гулкий рёв. Рёв Туманной Сирены, снова и снова. И корабли далеко в ночи, не находя маяка и ничего не видя, проплывали мимо и слышали эти звуки в глухой ночи, и, наверное, думали: «Вот он, исполненный тоски голос, это ревун Одинокого залива. Всё в порядке. Мы обогнули мыс».
Так оно и продолжалось до утра.
Когда назавтра, после полудня, прибыли спасатели выкапывать нас из-под завала камней, жарко светило жёлтое солнце.
Башня развалилась на части, вот и весь сказ, степенно рассказывал мистер Макданн. Шторм разыгрался не на шутку, она и обрушилась. И он ущипнул меня за локоть.
Никаких следов не осталось. Над спокойной, пустынной гладью океана синело небо. Вот разве что душно разило водорослями от зелёной слизи, покрывавшей обрушенные камни башни и береговые скалы. Над слизью жужжали мухи. У берега плескался прилив.
На следующий год маяк отстроили заново, но к тому времени я уже нашёл работу в маленьком городке и обзавёлся женой и славным уютным домиком: окна его осенними ночами светились жёлтым светом, двери надёжно запирались, труба пыхала дымом. Что до Макданна, он стал смотрителем нового маяка, возведённого по его собственным спецификациям из армированного сталью бетона. «Просто на всякий случай», приговаривал он.
Новый маяк заработал уже в ноябре. Однажды поздно вечером я подъехал к нему один, запарковал машину и долго сидел там, глядя на серые воды и слушая, как звучит новая сирена раз, два, три, четыре раза в минуту, там, вдали, сама по себе.
А динозавр?
Он так и не вернулся.
Он ушёл, объяснял Макданн. Вернулся обратно в Бездну. Он убедился, что в этом мире нельзя любить слишком сильно. Он ушёл в самые глубины Бездны ждать ещё миллион лет. Эх, бедолага! Ждёт, и ждёт, и ждёт там, пока на этой жалкой планетке друг друга сменяют люди. Он ждёт и ждёт.
Я сидел в машине и слушал, слушал. Я не различал ни маяка, ни луча света в Одиноком заливе. Я лишь слышал Сирену, Сирену, Сирену. И звучала она как зов чудища.
Я сидел там и жалел, что сказать мне нечего.
А если я скажу
А если я скажу, предположив,
Что динозавр не мёртв, а жив?
Да вот же он ожившая гора,
Припарковался посреди двора.
Ура!
Что ты почувствуешь
восторг или испуг?
Ты фыркнешь, хмыкнешь,
захихикаешь, не веря,
А может, выбежишь за двери,
Надеясь вопреки надежде
ну, а вдруг?
Да всякий выбежит и я, и ты,
мой друг!
Мы в древних ящеров с пелёнок
влюблены
Они заполонили наши сны.
Они девчонкам и мальчишкам
любы
Да старики, и те готовы
Отдать все золотые зубы,
Чтоб динозавра повстречать живого
Бульвара посреди.
Гляди!
Пока мы пялимся во все глаза,
Автоинспектор, грозный страж закона,
Штрафует динозавра за
парковку посреди газона.
Дотошно и невозмутимо он
Заносит в протокол урон,
И где, и как урон был нанесён,
Протягивает вверх талон,
И говорит: «С вас штраф!»
И бронтозавр уходит вон,
Штрафной талон в зубах зажав.
Придя в себя, инспектор, вероятно,
Сейчас же кинется обратно,
Туда,
Где нежилась зубастая громада,
А дети с туши не сводили взгляда
Шепча: «Вот это класс!
Вот это да!»
А после разбежались по домам
Порадовать и пап, и мам
Своим рассказом небывалым:
Жаль, полицейский проморгал
такое диво!
Ну до чего ж несправедливо
Столкнувшись с этим первобытным
самосвалом
Строчить свой протокол,
не думая о том,
Откуда раздаётся гром.
Увы, парковка девственно пуста:
Ни пасти, ни хвоста!
Лишь на газоне граффити погадок.
Но дворник завтра наведёт порядок,
И даже дети не дадут ответ,
Был здесь красавец ящер или нет.
Тираннозавр Рекс
Тираннозавр Рекс
Дверь открылась во тьму. Чей-то голос рявкнул: «Закройте!» точно пощёчину отвесил. Гость прошмыгнул внутрь. Дверь грохнула. Он выругался про себя. Тот же неприятный голос подчёркнуто-страдальчески протянул:
Господи. Это вы, Тервиллигер?
Да, подтвердил Тервиллигер. Справа от него на тёмной стене кинозала смутно белел экран. Слева в воздухе выписывал огненные арки огонёк кто-то разговаривал, зажав в губах сигарету.
Вы опоздали на пять минут!
«Вас послушать так на все пять лет», подумал Тервиллигер.
Просуньте ваш фильм в дверь проекционной. Да пошевеливайтесь там!
Тервиллигер сощурился.
Ему удалось рассмотреть пять обширных кресел. Сопя и тяжело дыша, обильная чиновничья плоть шевелилась и ёрзала, перетекая к креслу посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил какой-то мальчуган.
Нет, поправился Тервиллигер. Никакой не мальчуган. Это он. Джо Кларенс. Кларенс Великий.
Крохотный ротик открылся и закрылся точно марионеточный, выдыхая дым.
Ну?
Тервиллигер проковылял назад и передал плёнку киномеханику; тот сделал непристойный жест в сторону кресел, подмигнул Тервиллигеру и захлопнул дверь кинобудки.
Господи ты боже мой, вздохнул тонкий голосок. Зажужжал зуммер. Механик, запускай!
Тервиллигер ощупал ближайшее кресло, ощутил под рукой чьё-то тело, отпрянул и остался стоять, кусая губу.
С экрана хлынула музыка. В шквале барабанного грохота рождался его фильм.
ТИРАННОЗАВР РЕКС: ЯЩЕР-ГРОМОВЕРЖЕЦ
Снят методом покадровой съёмки. Куклы и анимация Джона Тервиллигера. Киноочерк о формах жизни на Земле за миллиард лет до Рождества Христова.
Зазвучали негромкие иронические аплодисменты: в центральном кресле детские ручонки несколько раз мягко соприкоснулись в хлопке.
Тервиллигер зажмурился. Снова зазвучала музыка, выдернув его из задумчивости. Последние титры поблёкли, утонули в мире первозданного солнца, сырой хмари, ядовитых дождей и буйной растительности. Утренние туманы растекались по вековечным морским побережьям, где ветер рассекали громадные летучие порождения снов и кошмаров. Птеродактили, эти смертоносные коршуны, гигантские треугольники, состоящие из костей и прогорклой кожи, бриллиантовых глаз и покрытых налётом зубов, пикировали вниз, хватали добычу и взмывали прочь, держа вопящее мясо в пастях-ножницах.
Тервиллигер заворожённо впился глазами в экран.
В зелёных кущах джунглей шорохи и шелесты, гудят насекомые, подёргиваются усики, в жирной маслянистой слизи плещется слизь, броня налеплена поверх брони. На солнечных полянах и в сумраке рыщут ящеры детища безумных воспоминаний Тервиллингера о мести, облечённой в плоть, и о панике, обретшей крылья.
Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко слетают с губ эти неуклюжие многотонные имена!
Гигантские чудища точно уродливые машины войны и смертоубийства, раскачиваясь, брели по заросшим мхом лощинам, на каждом шагу сминая тысячу цветов, внюхиваясь в воздух, раздирая небеса надвое каждым воплем.
«Мои красавчики, думал Тервиллигер, мои ненаглядные милашки. Сплошь жидкий латекс, резиновая губка, стальные сочленения на шарнирах, все они вымечтаны во сне, вылеплены из пластилина, сварены и заклёпаны, скручены-перекручены и оживлены вручную. Половина их не больше моего кулака, остальные не крупнее той самой головы, из которой они взялись».
Господи милосердный! раздался из темноты тихий восхищённый голос.
Шаг за шагом, снимок за снимком, стоп-кадр за стоп-кадром, он, Тервиллигер, провёл своих зверюг через все позы: смещал каждую фигурку на долю дюйма, фотографировал, сдвигал ещё на волосок, фотографировал снова, на протяжении долгих часов, и дней, и месяцев. А вот теперь эти уникальные картинки, эти жалкие восемьсот футов киноплёнки, стремительно прокручивались в проекторе.
«Смотрите! подумал он. Я никогда к этому не привыкну. Смотрите! Они оживают!»
Резина, сталь, пластилин, змеиная латексная оболочка, стеклянный глаз, фарфоровый клык всё это неуклюже бредёт, тяжело топочет, широко шагает грозными стадами через ещё безлюдные континенты, через ещё несолёные моря, как если бы миллиард лет сгинул в никуда. Они и вправду дышат. Они и впрямь сотрясают воздух громом. Невероятно!
«Я чувствую, бесхитростно думал про себя Тервиллигер, что вот он, мой Райский сад, и вот мои звери земные, скоты и гады, мои создания, коих я возлюбил в День Шестой, и завтра, в День Седьмой, я смогу почить от всех дел своих».
«Мои красавчики, думал Тервиллигер, мои ненаглядные милашки. Сплошь жидкий латекс, резиновая губка, стальные сочленения на шарнирах, все они вымечтаны во сне, вылеплены из пластилина, сварены и заклёпаны, скручены-перекручены и оживлены вручную. Половина их не больше моего кулака, остальные не крупнее той самой головы, из которой они взялись».
Господи милосердный! раздался из темноты тихий восхищённый голос.
Шаг за шагом, снимок за снимком, стоп-кадр за стоп-кадром, он, Тервиллигер, провёл своих зверюг через все позы: смещал каждую фигурку на долю дюйма, фотографировал, сдвигал ещё на волосок, фотографировал снова, на протяжении долгих часов, и дней, и месяцев. А вот теперь эти уникальные картинки, эти жалкие восемьсот футов киноплёнки, стремительно прокручивались в проекторе.