Да расслабься, он всего-то навсего набрал на сапоги немного грязи!
А мы откуда знаем?! заорал Травис. Мы вообще ничего не знаем! Это всё тайна за семью печатями, будь я проклят! Экельс, пошёл вон!
Экельс схватился за рубашку:
Я заплачу сколько надо. Сто тысяч долларов!
Травис негодующе воззрился на Экельсову чековую книжку и сплюнул:
Ступай наружу. Динозавр лежит у самой тропы. Засунь ему руки в пасть по самый локоть. Тогда сможешь вернуться с нами.
Но это неразумно!
Зверь мёртв, ты, трусливый ублюдок! Пули! Нельзя оставлять пули. Они не принадлежат Прошлому, они могут что-нибудь изменить. Вот мой нож. Иди, выковыривай!
Джунгли снова ожили, наполнились древними шелестами и птичьими криками. Экельс медленно обернулся и уставился на первобытную падаль, гору кошмара и ужаса. Прошло много времени, прежде чем он точно сомнамбула побрёл по Тропе.
Пять минут спустя он вернулся, дрожа всем телом; руки его по локоть перепачкались в алой жиже. Он разжал кулаки. В каждой ладони лежало по несколько стальных пуль. А в следующий миг Экельс рухнул на пол. И так и остался лежать, не шевелясь.
Напрасно ты так с ним, укорил Лесперанс.
Да ладно! Не спеши судить. Травис пнул носком сапога неподвижное тело. Выживет, куда денется. Следующий раз на такую дичь не пойдёт. Окей. Он устало показал Лесперансу большой палец. Врубай. Поехали домой.
1492. 1776. 1812.
Охотники умыли лица и руки. Сменили покрытые запёкшейся грязью рубашки и штаны. Экельс пришёл в себя и был уже на ногах, но молчал. Травис негодующе испепелял его взглядом минут десять.
Не смотрите на меня так! вскрикнул Экельс. Я ничего такого не сделал.
Как знать?
Да просто соскочил с Тропы, и всё, ну, сапоги немножко запачкал и чего вы от меня хотите? Мне бухнуться на колени и молиться?!
Возможно, молитва нам ещё понадобится. Предупреждаю вас, Экельс, не факт, что я отпущу вас живым. Ружьё у меня наготове.
Я ни в чём не виноват. Я ничего не сделал!
1999. 2000. 2055.
Машина остановилась.
Выходите, скомандовал Травис.
Они снова оказались в том же помещении, откуда стартовали. В том же, да не совсем. За той же стойкой сидел тот же секретарь. Но не совсем такой же и не совсем за той же стойкой.
Травис быстро заозирался.
Тут всё в порядке? крикнул он.
Лучше некуда. Добро пожаловать домой!
Но Травис не спешил расслабиться. Он словно бы всматривался в самые атомы воздуха, оценивал, как сквозь единственное высокое окно льётся солнце.
Окей, Экельс, выметайся. И не возвращайся больше.
Но Экельс словно прирос к месту.
Ты что, не слышал?! рявкнул Травис. Ты на что пялишься?
Экельс принюхивался к воздуху: в нём ощущалось что-то такое непривычное химический привкус, настолько неуловимый и тонкий, что предостерегал о нём лишь еле слышный подсознательный голос. Цвета белый, серый, синий, оранжевый на стене, на мебели, в небе за окном, они они И потом ещё это ощущение. По коже пробежали мурашки. Руки непроизвольно задёргались.
Экельс стоял неподвижно, всеми порами тела вбирая странную чужеродность. Должно быть, где-то кто-то засвистел в свисток, который слышат только собаки. Его собственное тело словно вопило в ответ, требуя тишины.
За пределами этого помещения, этой стены, этого человека который не совсем тот же самый человек за стойкой, и стойка не совсем та же самая раскинулся целый мир улиц и людей. Что это теперь за мир, неизвестно. Экельс почти чувствовал, как они движутся там, за стенами, точно бессчётные шахматные фигурки, подхваченные сухим ветром
Но первое, что привлекало внимание, это объявление на стене офиса, то же самое объявление, которое он прочёл сегодня утром, войдя сюда впервые.
Объявление отчего-то изменилось:
СЕФАРИ ВО ВРЕМИНИ, ИНКАРПАРЕЙТЕД
СЕФАРИ ВО ЛЮБУЮ ГОДИНУ ПРОШЛАВО
СЕФАРИ ВО ЛЮБУЮ ГОДИНУ ПРОШЛАВО
ВЫ ВЫБИРАИТИ ДИЧИНУ
МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НА МЕСТО
ВЫ СТРИЛЯЕТЕ
Экельс рухнул в кресло и лихорадочно принялся счищать с сапог густую слизь. Дрожа всем телом, он взял в руки ком земли.
Нет, быть того не может! Из-за такой мелочи Нет!
В липкой грязи обнаружилась бабочка, поблёскивающая зеленью, и чернотой, и золотом, очень красивая и очень-очень мёртвая.
Такая мелочь!.. Всего-то-навсего бабочка! воскликнул Экельс.
Она упала на пол изящное крошечное создание, способное нарушить равновесие и опрокинуть ряд сперва маленьких домино, потом больших домино, потом гигантских домино, за многие и многие годы сквозь Время. В голове у Экельса всё мешалось. Неужели такая малость способна всё изменить?! Одна убитая бабочка неужели это так важно?! Неужели?!
Лицо его застыло. Дрожащими губами он спросил:
Кто кто победил вчера на президентских выборах?
Человек за стойкой расхохотался:
Вы, никак, шутите? Вы ж и сами отлично знаете. Дойчер, конечно. А кто ещё-то? Не жалкий же слабак Кийт. Теперь у нас президент что надо, сильный, волевой, не размазня какая-нибудь! Секретарь умолк. Что-то не так?
Экельс застонал. Он рухнул на колени. Трясущимися пальцами поднял золотистую бабочку.
А мы не можем отвезти её назад, умолял он мир, и себя самого, и представителей компании, и Машину. А мы не можем её снова оживить? Нельзя ли начать всё сначала? Нельзя ли
Экельс не трогался с места. Зажмурившись, дрожа, он ждал. Совсем рядом слышалось тяжёлое дыхание Трависа; вот Травис вскинул винтовку, щёлкнул предохранитель, дуло приподнялось.
Прогремел гром.
Динозавры правят бал
Или мне всё это снится?
Там, где плещет пенный вал,
Динозавры вереницей
Из глубин спешат на бал.
Вдоль по Брайтонскому пляжу,
Не жалея стройных ног,
Аллозавр в ажиотаже
Мчится в вальсе: прыг-скок-скок.
В серебристом лунном свете
Тают лужи вязких смол,
Бронтозавры в менуэте
Обольщают женский пол.
Дремлют спящие красотки,
В креозот погружены,
Фаброзавры смотрят кротко
Ископаемые сны
Вдруг восстали из триаса
Или, может, из юры
Балерины экстра-класса,
Грациозны и шустры:
На пуантах кружит чинно
Грациозный диплодок.
Баланчин* такой картины
И вообразить не мог!
Гром гремит, штормит в затоне
Овирапторы гурьбой
Пляшут в такт «Реке Суони»*
По пути на водопой.
Птерозавр пронёсся мимо,
Тихо крыльями шурша;
Молодые галлимимы
Бодро скачут антраша.
Вертит в свинге разудалом
Троодонку троодон.
Ах! Улыбчивым оскалом
Сам тираннозавр пленён!
Рассекают грудью воды,
Мчат от битумных болот
К танцплощадке тероподы:
Объявили вальс-гавот!
Как обвал на горном склоне
Па-де-де на тридцать тонн!
Навернулся на поклоне
Со ступеней астродон.
Спинозавр и без пуантов
Крутит пируэт тройной.
Гроздья гнева гимн гигантов
Под растерзанной луной.
Все они стяжали лавры:
Гадрозавры с Аллеган,
Йонкерские стегозавры
Как насчёт поднять стакан?
Ящеры сопят натужно,
Точно паровоз-молох,
На ходу с брони кольчужной
Стряхивают крупных блох.
Все спешат сквозь сумрак зыбкий,
Продираются сквозь мглу:
Ждёт тираннозавр с улыбкой
Всех на званый пир к столу.
Там, где плещется в болоте
Вековое забытьё,
Топит горе в креозоте
Удручённое зверьё.
В битуме увязшим тушам,
Канувшим в трясинный ил
Динозаврам-дорогушам
Рукоплещем что есть сил!
«Эй, тираннозавры, браво!»
Критиков гремит хвала.
Ящерам почёт и слава,
И гори огнём смола!
Туманная Сирена
Средь стылых волн, вдали от земли, мы каждый вечер ждали, чтобы пришёл туман, и туман сгущался, и мы смазывали медный механизм, и зажигали фонарь на высокой каменной башне.
Ощущая себя двумя птицами в сером небе, Макданн и я слали наружу направленный свет красный, затем белый, затем снова красный: выискивать одинокие корабли.
А если они нашего луча не видели, так ведь всегда был наш Голос: громкий и гулкий рёв нашей Туманной Сирены пульсировал в ошмётках тумана, распугивал чаек точно рассыпанные колоды карт и вздымал высокие пенные волны.
Одиноко тут, ну да ты к такой жизни уже попривык, правда? спросил Макданн.
Да, согласился я, слава богу, ты неплохой собеседник.
Что ж, завтра твоя очередь развлекаться на Большой земле, улыбнулся он, танцевать с девушками и пить джин.
Макданн, а о чём ты думаешь, когда я бросаю тебя здесь одного?
О тайнах моря. Макданн зажёг трубку. Стоял холодный ноябрьский вечер, часы показывали четверть восьмого, отопление уже включили, хвост света хлестал в двухстах направлениях сразу, в длинном горле башни клокотала Туманная Сирена. В радиусе ста миль от побережья не было ни городка, лишь одинокая дорога тянулась через безжизненные земли к морю: по ней проезжали одна-две машины. А дальше две мили холодной воды до самой нашей скалы да редкие корабли.
Тайны моря, задумчиво повторил Макданн. А ты знаешь, что океан самая здоровенная в мире снежинка, чёрт его дери! Он бурлит и зыбится тысячами форм и красок и все разные. Удивительно. Однажды ночью, много лет назад, я сидел тут один и вдруг все рыбы морские поднялись к поверхности. Что-то пригнало их сюда, в залив они вроде как дрожали и глядели, как свет маяка меняется над ними с красного на белый, с белого на красный я даже их странные глаза различал. Прямо мороз по коже. Они развернулись словно павлиний хвост, они всё прибывали и прибывали, пока не настала полночь. А затем совершенно беззвучно скользнули прочь: целый миллион рыб раз и исчез. Я вот думаю, может, в каком-то смысле, они приплыли за столько миль вроде как поклониться святыне. Удивительно. Но ты только представь себе, какой им видится наша башня: воздвиглась на семьдесят футов над водой, заявляет о себе чудовищным голосом, и от неё исходит свет Господень. Эти рыбы, они больше не возвращались, но, может, какое-то время им чудилось, будто они пред ликом Божиим?
Я поёжился. Я выглянул в окно протяжённая серая лужайка моря уходила в ничто и никуда.
О, в море чего только нет. Макданн нервно запыхтел трубкой и заморгал. Он весь день был как на иголках, но так и не признался почему. При всех наших двигателях и этих самых субмаринах пройдёт ещё десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на подлинное дно затонувших земель, в тамошние волшебные королевства и изведаем настоящий ужас. Ты только подумай: там, в глубине, всё ещё трехсоттысячный год до Рождества Христова! Пока мы тут дефилируем, трубя во все трубы и оттяпывая друг у друга страны и головы, кто-то живёт на холодной морской глубине в двенадцать миль, в эпохе столь же древней, как борода кометы.
Да, это очень древний мир.
Пойдём-ка. Мне надо рассказать тебе кое-что: я давно собирался.