Попасть в «карающие руки пролетариата» боялись все, но каждый надеялся, что минует его чаша сия. Однако нашу семью она не миновала.
Началось с незначительной болтовни в очереди за водой. Да, знаменитый одесский водопровод был полуразрушен, а когда его восстановили, вода то шла, то не шла, поэтому одесситы частенько должны были шататься по дворам, с надеждой спрашивая:
Воды есть?
Как правило, ответ был печален:
Вода нет.
Даже на Пушкинской, где находилось Управление городского водопровода, «вода не было»!
Однако на Софиевской, в подвале дома 17, помещалась прачечная, и вода здесь лилась пусть тонкой струйкой, но постоянно. Очередь, конечно, выстраивалась не дай Бог, но что делать, без воды обойтись невозможно. Хаживали туда и мы с отцом, прихватив четыре ведра. Мама порывалась с нами, но мы из дому никогда все вместе не уходили: кто-нибудь всегда оставался стеречь квартиру.
В очереди, переминаясь с ноги на ногу и даже приплясывая (зима стояла холодная, люди надевали на себя все, что у кого осталось, а деревья на бульварах повырубили на дрова), обычно говорили про еду, какая была «в раньшие времена», и прежде всего про неописуемо богатый Привоз, где существовало до сорока мясных, столько же рыбных и бакалейных, двадцать молочных и еще с полсотни разнообразных торговых заведений, в которых можно было запросто купить все на свете, от кайенского перца до прославленных одесских бубликов, вина, конфет знаменитой фабрики братьев Крахмальниковых, чей магазин находился в доме 109 на Малой Арнаутской. Теперь он был закрыт, так же как магазины Амбразаки, Бонифаци, Дуварджоглу, Либмана, Мелисарато, Печеского Робина, Фанкони, «Абрикосова и сыновей», «Жоржа Бормана», «Эйнем» Мы с отцом в этих разговорах участия не принимали, потому что «раньших времен» здесь почти не застали, о чем могли только жалеть.
В очереди, переминаясь с ноги на ногу и даже приплясывая (зима стояла холодная, люди надевали на себя все, что у кого осталось, а деревья на бульварах повырубили на дрова), обычно говорили про еду, какая была «в раньшие времена», и прежде всего про неописуемо богатый Привоз, где существовало до сорока мясных, столько же рыбных и бакалейных, двадцать молочных и еще с полсотни разнообразных торговых заведений, в которых можно было запросто купить все на свете, от кайенского перца до прославленных одесских бубликов, вина, конфет знаменитой фабрики братьев Крахмальниковых, чей магазин находился в доме 109 на Малой Арнаутской. Теперь он был закрыт, так же как магазины Амбразаки, Бонифаци, Дуварджоглу, Либмана, Мелисарато, Печеского Робина, Фанкони, «Абрикосова и сыновей», «Жоржа Бормана», «Эйнем» Мы с отцом в этих разговорах участия не принимали, потому что «раньших времен» здесь почти не застали, о чем могли только жалеть.
Эх, помню, в чайной, бывало, мог с двумя леденцами фирмы братьев Крахмальниковых одолеть самовар! сообщил какой-то человек с мощными руками рабочего. Вот какие они сладкие были!
Уважаемый, они назывались монпансье! ностальгически вздохнул тщедушный старик в ободранной меховой безрукавке поверх лапсердака. Монпансье! Леденцы были где угодно, а у братьев Крахмальниковых монпансье! И скажу я вам, даже такой нищий еврей, как я, Мойша Крайниц, мог позволить себе к чаю их «подушечки», обсыпанные сахарной пудрой. Вей из мир! Больно вспомнить!
А семечковая халва? возопила какая-то женщина плачущим голосом. А разноцветные мармеладки для ребятишек?!
Эх, весь мир разбился вдребезги, будто кружка в «Гамбринусе», простонал старик, а склеивать некому. Да и незачем пиво-то уже вылилось!
Я извиняюсь! перебил его возмущенный женский голос, показавшийся мне знакомым. Шо ви тут делаете чахотку людям? Устроили панихиду по кровавый режим!
Мы с отцом повернулись и увидели мадам Хаймович, мать Вирки. Она была укутана с головой в огромный клетчатый платок, а в руках держала пустое ведро. Значит, мадам Хаймович тоже пришла за водой.
Ничего себе! Близенький свет! Наверное, совсем плохи дела, если в такую даль, с другого конца Пушкинской, люди сюда, на Софиевскую, приходят!
А шо, дама, ви скажете, шо мы не на панихиде по сами по себе? уныло осведомился Мойша Крайниц. Совсем нечего стало покушать, даже никакой хайломыс[20] негде взять, и разве ж это дело, когда надо стоять за одной каплей воды, чтобы сварить себе чаю?
Чем это пахнет вам такой разговор? грозно надвинулась на него мадам Хаймович. А я вам скажу! За такой разговор для вас будет большой гембель[21]! Надо взять вашу голову в руку и начать думать, как теперь жить! Шоб ви знали: если кто дружит с новой властью, так он не бедствует! Вот моя дочка умная, она служит на Херсонской, тридцать шесть, бывший дом Велле, так мы как сыр в масле катаемся.
Шо ж этот сыр закатился в нашу подворотню? глядя в небеса, словно ждал от них ответа, пробормотал бесстрашный Мойша Крайниц, а вся очередь дружно попятилась от мадам Хаймович: ведь в бывшем доме Велле на Херсонской, 36, находилась печально известная «Комиссия по борьбе с контрреволюцией».
Но мадам Хаймович продолжала хвастаться:
Да ви только киньте глаз, какие ей там дали висюльки с камушками, а она родной маме подарок сделала! И, сдвинув назад платок, она открыла свою полуседую голову и уши, в которых болтались бриллиантовые серьги.
Я вам вот шо скажу: умная же у вас дочка, мадам, раз она с такого дерьма пену сняла! с шутовским уважением покачал головой бесстрашный Мойша Крайниц, однако его издевательская реплика была заглушена восклицанием отца:
Но ведь это серьги моей жены!
А я просто онемела от изумления. И в самом деле в ушах мадам Хаймович искрились те самые бриллиантовые серьги, которые я одним страшным летним вечером, когда к нам ломились грабители, бросила в кастрюлю с супом и которые были оттуда выловлены ловким «товарищем Комаром».
Но как они могли попасть к Вирке?
Я растерянно таращилась на мадам Хаймович, а отец продолжал:
Эти серьги летом украли анархисты, которые грабили нашу дачу на Большом Фонтане! Как серьги попали к Вирке? Не зря говорят, что большевики с босяками с Молдаванки дружбу водят! И Вирка ваша такая же!
А на Молдаванке кто? Иехудим[22] Япончика да Блюмкина! истерически закричала какая-то женщина. Не зря говорят, шо они эту революцию для сами себя сделали, чтобы русских грабить!
А на Молдаванке кто? Иехудим[22] Япончика да Блюмкина! истерически закричала какая-то женщина. Не зря говорят, шо они эту революцию для сами себя сделали, чтобы русских грабить!
Шо ви такое говорите, дама? возмутился Мойша Крайниц. Вот перед вами бедный иехуди[23], и таки шо? Меня ограбили так же само, как последних гоев!
Но рассерженная женщина на него не обратила внимания и продолжала гневно наступать на мадам Хаймович:
А вот вырвать эти серьги у тебя из ушей, шоб знала, как награбленным хвалиться!
Какой гец вас всех укусил, шо ви до мене чипляетесь?! возопила наконец мадам Хаймович, надвинула платок на голову, скрыв снопы бриллиантовых искр, бросила на нас с отцом ненавидящий взгляд и бросилась наутек, переваливаясь и громыхая ведром.
Ишь, поскакала, ж-жяба! захохотала женщина.
Не повезет тому, кому она дорогу перейдет с пустым ведром! засмеялся кто-то, но философ Мойша Крайниц провозгласил:
Да мы ж туточки все такие с пустыми ведрами. Все мы ходячие несчастья!
Посмеялись, поострили не разойтись ли, чтобы беды не было, потом решили все-таки еще постоять зря, что ли, мерзли?
Наконец подошла и наша очередь. Мы набрали воды и осторожно, стараясь не расплескать, побрели домой.
Шли молча, только один раз отец спросил:
Это те самые серьги?
Я кивнула.
Как они могли к ней попасть?!
Я пожала плечами. У меня имелись кое-какие мысли на сей счет, однако они были настолько мучительны, что я их старательно гнала от себя. Полгода мне это удавалось, но сейчас они снова вернулись и налетели на меня, как рой злобных ос. И все же я промолчала. Ведь это были только мысли, только домыслы
Мы дошли до дому, и мама с одного взгляда поняла: произошло что-то неприятное. Отец рассказал о случившемся и запальчиво предложил сходить на Херсонскую, найти какое-нибудь начальство и потребовать вернуть серьги.
Я тебя умоляю! отчаянно воскликнула мама. Володенька, я тебя умоляю никуда не ходить! Ты сунешь голову в пасть ко льву. Пропади они пропадом эти серьги, мы и без них не бедствуем!
Отец задумчиво кивнул.
Смеркалось. Мы сели ужинать, но страшное беспокойство охватило меня, кусок в горло не лез. Похоже, отец тоже чувствовал что-то подобное, потому что вяло возил ложкой в тарелке с кашей, наконец отставил ее и прижал ладонью сердце:
Что-то щемит. Пойду прилягу.
Мы с мамой обеспокоенно переглянулись: если уж папа начал жаловаться на недомогание, дела и в самом деле плохи. Но зайти в спальню и предложить позвать врача нельзя ни в коем случае: разволнуется, разозлится: «Вы что, меня развалиной полагаете?!» и ему станет еще хуже. Поэтому мы с мамой ходили на цыпочках. Поставили на стол керосиновую лампу (отцу, еще в пору его службы в депо, привезли немало керосину, мы его берегли, чтобы, читая, глаза при свечах не портить, тем более что свечи-то у нас как раз были на вес золота) и сели рядом каждая со своей книжкой. Я почему-то запомнила, что тогда с невероятным упоением читала Андрея Белого, который поразил мое воображение сильнее любимого мною Брюсова и даже обожаемого Блока. Это стихотворение опубликовала какая-то газетёнка, оно было напечатано вперемежку с воззваниями Ревкома и распоряжениями городского Совета. На них, понятное дело, я и не взглянула, а вот те громокипящие, пугающие и зачаровывающие строки навсегда остались в моей памяти:
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия,
Безумствуй, сжигая меня!
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины,
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
Не плачьте, склоните колени
Туда в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней!
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слёз
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
Пусть в небе и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро,
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня
Россия, Россия, Россия
Мессия грядущего дня!