Вдруг отец позвал:
Симочка, зайди ко мне, пожалуйста.
Мама пошла в спальню. Через некоторое время оттуда донесся шум что-то тяжелое двигали. Я прислушалась, окликнула:
Мама, вы что?
Ничего, крикнула она, читай, все в порядке.
Я отложила газету, взяла любимого Конан Дойля Начала читать, но отложила, сразу заволновавшись: логические изыски Шерлока Холмса заставляли меня возвращаться к размышлениям, которые не давали мне покоя с того самого дня, как банда анархистов ввалилась в наш дачный дом. Я зло тряхнула головой: мысли были мучительны! и взяла Пушкина «Историю Пугачева». Читала и думала, что и в самом деле права Библия: нет ничего нового на свете, все повторяется в большей или меньшей степени. С той же жестокостью, с какой Пугачев шел по оренбургским степям, большевики идут по Одессщине. Неужели по всей России творится такой же кошмар?! Глаза задержались на строках: «Пугачев бежал по берегу Волги[24]. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ловиц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам». Вот уж верно было написано Пушкиным в «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» А мы стали его свидетелями и участниками. Пока еще не стали жертвами, но кто знает, что ждет нас впереди?
Вдруг из спальни опять раздался шум, будто что-то двигали. Я встревожилась, пошла туда, заглянула и удивилась: стол, который обычно стоял посреди комнаты, теперь был придвинут к стене; на нем стоял отец, вешая на гвоздь картину. Эту картину я помнила всю жизнь: чудесный пейзаж какого-то провинциального художника, друга отца, подарок на свадьбу моим родителям.
При моем появлении отец поспешно спрыгнул со стола и, с маминой помощью, снова передвинул его в центр комнаты.
Веревка перетерлась, пришлось перевязать, смущенно пробормотал он.
В это мгновение раздался сильный стук, вернее, грохот в дверь.
Я тебе говорил! воскликнул отец, глядя на маму с каким-то странным выражением: не то торжествующе, не то с сожалением.
Мама схватилась за сердце и тяжело села на кровать.
Грохот повторился, и из-за двери донесся женский голос, который я сразу узнала:
Открывайте!
Вирка! Это ее голос! И она не одна, судя по шуму на лестничной площадке!
Отец побледнел, быстро взглянул на меня и двинулся в прихожую.
Я выскочила за ним. Мама испуганно застонала:
Надя! Не ходи! но никакая сила не заставила бы меня сейчас оставить отца одного. Я догнала его и стояла рядом с ним, когда он открывал дверь. И вот фигура в черной кожанке и бескозырке ввалилась в нашу прихожую.
Если бы я не слышала Виркиного голоса, я бы ее не узнала. Она еще больше похудела, так что щеки ввалились и нос заострился, и зачем-то подстриглась, причем кое-как: из-под бескозырки торчали неровные пряди, придавая ей вид хищной птицы. Губы были обметаны «простудой», кое-где уже подсохшей в корочку, а кое-где еще пузырящейся, и оттого рот казался слишком большим на этом тощем личике. И еще ярче стали глаза, окруженные сизыми тенями.
Ну так шо, доигрались, контрики? спросила Вирка, меряя нас с отцом неприветливым взглядом. Дотрепались по углам? Домололись своими буржуйскими языками? Вот бумага: велено пресечь вашу враждебную пролетарской революции деятельность. С обыском мы к вам, а заодно с изъятием излишков, а то пока у буржуев жмет карман, народ бедует. Вас, господин Иванов, мы арестуем. И не делайте мне здесь театр! прикрикнула она, заметив, как я в ужасе стиснула руки. Язык надо держать на привязи, вот шо я вам скажу. А будете называть революционеров ворюгами, так вас закатают на «Алмаз». Там разбираться с вами не будут!
На «Алмаз»?! раздался пронзительный крик мамы, которая как раз в это мгновение выглянула из дверей спальни. И, метнувшись вперед, она упала в ноги Вирки с воплем: Вирочка, милая, не надо забери все, все только не трогай Владимира Петровича.
Сима, встань! взревел отец. Не унижайся перед этой
Он задохнулся.
А-ась? с хищной ухмылкой протянула Вирка, прикладывая ладонь к уху. Слушаю? Говорите дальше!
Отец рывком поднял маму, подтолкнул ее ко мне:
Девочки, милые мои, умоляю ведите себя достойно!
Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, пробормотала презрительно Вирка и наконец вступила в прихожую, приглашающе махнув людям, которые толпились за ее спиной.
Я мельком посмотрела на них и не разглядела ни одного лица. Всё какая-то черная матросская масса с бледными пятнами лиц моталась из комнаты в комнату. Я вообще не видела никого только отца и Вирку, которая переводила с него на меня хищный, ненавидящий взгляд.
Потом отца увели на кухню под охраной; Вирка велела ему ждать там, а мы с мамой остались в комнате.
Притулились на диване, и мама иногда начинала шептать, давясь слезами:
Надя, попроси ее отпустить папу попроси, ведь вы дружили!
Ша, мадам Иванова! воскликнула раздраженно Вирка, которая, кажется, услышала ее слова или догадалась о них. Не мутите мне здесь воду. Я с контриками дружбу не вожу и сроду не водила. И не я приказы отдаю, я их только исполняю. Продолжайте обыск, товарищи!
Матросы рылись во всех вещах, ополовинивая запасы белья, одежды, обуви. У моей мамы была крошечная, изящная, узкая ножка, будто у Золушки, даже меньше моей, и меня вдруг начал бить истерический смех, когда я увидела, как один из матросов, огромный, как молотобоец, схватил ее туфельки, которые были даже меньше его ладони, и принялся рассматривать их с детским восторгом, а потом сунул за пазуху бушлата.
Куда тебе эти цацки? захохотала Вирка. Они тебе даже на твой последовало матерное, ужасное слово, не налезут, я ж знаю!
Жанке с Канатной, угол Малой Арнаутской, подарю, застенчиво хихикнул он. У нее как раз такие лапотулечки крохотулечные, не то что твои ласты перепончатые.
Вирка ревниво, люто сверкнула на него глазами. Она ничего не сказала, но мне почему-то показалось, что этой Жанке с ее «лапотулечками» плохо придется.
В эту минуту в комнату ввалился матрос, тащивший высокую стопку постельного белья, и мама, доселе сидевшая почти полумертвая, внезапно привскочила:
Да вы что? Да у нас же почти не останется простыней!
Ну и шо такого? недоуменно взглянула на нее Вирка. Я без простынь всю жизнь спала!
И я ж, поддакнул матрос.
Мама снова рухнула на диван.
Матросы хозяйственно увязывали узлы с вещами. Вирка придирчиво их осматривала. Один из матросов выволок из буфета наше столовое серебро. Вирка удовлетворенно ухмыльнулась и вдруг, словно спохватившись, бросилась в спальню. Оставшийся в комнате матрос немедленно наставил на нас винтовку и сделал угрожающую гримасу. Но у нас больше не было ни сил, ни желания протестовать.
Судя по скрипу дверцы, в спальне Вирка полезла в платяной шкаф. Вернулась довольная, с мамиными «мехами» и теплой кофтой, свернутыми в какой-то бесформенный узел, бормоча:
Так и знала, шо гавка дадут[25], все самой надо доглядать!
Унесла добычу в переднюю, снова вошла в комнату и снисходительно приказала:
Ладно, мадам Иванова, соберите супругу шо ни есть покушать: там-то, в тюрьме, на вас жратвы не запасли!
Мама с трудом приподнялась и, всхлипывая, побрела на кухню. Я хотела пойти помочь, но Вирка не велела. Я сидела ни жива ни мертва, кожа горела под ее ненавидящим взглядом, но я не понимала, откуда у нее эта ненависть.
Может быть, она узнала, что произошло между мной и Инса то есть Тобольским, и ревнует? Но откуда ей это было узнать, да и в любом случае чего ревновать-то? Все кончилось в один миг.
Она молчала; молчала и я.
Наконец Вирка поднялась, хрустя своей черной курткой (видимо, кожа была выделана плохо), потянулась и рявкнула:
Шо ви там самодуры вяжете? Легче утопиться, чем вас дождать! Пошли уже ж!
Вышел отец, за ним семенила мама с кошелкой, в которую была уложена какая-то еда, торчала бутылка молока, заткнутая газетной пробкой. Он оделся, мы обнялись молча, потому что боялись разрыдаться, он взял кошелку, и его увели.
Последней выходила Вирка. Взглянула на меня исподлобья с издевкой, насмешливо протянула, сюсюкая:
Девочки, милые, умоляю ведите себя достойно!
Захохотала и ушла, тяжело захлопнув нашу дверь.
Мы с мамой долго еще сидели на диване и тихо плакали, не в силах успокоиться. Даже говорить ни о чем не могли слезы не давали, и такое чувство безысходности мучило! Вдруг мама подхватилась и кинулась в спальню. Через минуту оттуда донесся крик:
Они забрали жакет! Забрали!
Я бросилась к ней.
Отец как чувствовал! кричала она с безумным выражением. Как чувствовал! Заставил почти все за картину спрятать! Почти все, что в жакет зашито было! Он сразу догадался, еще когда серьги на Виркиной мамаше увидел, что большевики с теми анархистами в сговоре! Все они одна шайка! Те грабители Вирке рассказали про этот жакет, который на даче у нас видели, вот почему она пошла его искать и нашла!
Я угрюмо опустила глаза.
Мама ошибалась, и отец ошибался. Никто ничего не говорил Вирке. Все подозрения, которые мучили меня раньше, сейчас ожили, все догадки, которые казались разрозненными, теперь сцепились в единую цепь. Я вспоминала Вот отец, который привез на дачу наши ценности, рассказывает, что утром прибегала Вирка и спрашивала обо мне. Она могла видеть и серебро, и мамины меха. Она могла решить, что отец увозит и куда более дорогие вещи. Вирка ведь была уверена в том, что мы очень богаты, не зря же она твердила: «Вы нафаршированы голдиками!» Вирка быстро соображает. Она собрала своих дружков из Союза молодежи и предложила им разжиться чужим добром. Разыграла целый спектакль! Когда мы встретились на берегу, она велела парням вытащить на берег лодку, чтобы реквизит не подмок. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что я запомню эти слова! Реквизитом была та разномастная одежда, парики, шляпы, которые напялили на себя фальшивые анархисты.
Я угрюмо опустила глаза.
Мама ошибалась, и отец ошибался. Никто ничего не говорил Вирке. Все подозрения, которые мучили меня раньше, сейчас ожили, все догадки, которые казались разрозненными, теперь сцепились в единую цепь. Я вспоминала Вот отец, который привез на дачу наши ценности, рассказывает, что утром прибегала Вирка и спрашивала обо мне. Она могла видеть и серебро, и мамины меха. Она могла решить, что отец увозит и куда более дорогие вещи. Вирка ведь была уверена в том, что мы очень богаты, не зря же она твердила: «Вы нафаршированы голдиками!» Вирка быстро соображает. Она собрала своих дружков из Союза молодежи и предложила им разжиться чужим добром. Разыграла целый спектакль! Когда мы встретились на берегу, она велела парням вытащить на берег лодку, чтобы реквизит не подмок. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что я запомню эти слова! Реквизитом была та разномастная одежда, парики, шляпы, которые напялили на себя фальшивые анархисты.