Анастасия! Царевна моя! Ты пришла пришла
Он подхватил меня, швырнул на стол, навис сверху и, едва дав себе труд расстегнуться, прямо здесь, на этом огромном столе, на бумагах, протестующе зашуршавших и разлетевшихся в стороны, овладел мною страстно, бурно, неистово и почти безумно. Наши тела едва соприкоснулись, а он уже извергся в меня, а потом руки, которыми он упирался в стол, подогнулись, и он навалился на меня всем телом, запаленно, почти мучительно выдыхая:
Анастасия Анастасия!
Потом, размышляя об этой «мании Анастасии», владевшей Тобольским, я это так поняла: «классовое чувство справедливости» было у большевиков такое выражение! видимо, не могло успокоиться, донимало Тобольского и требовало именно полового удовлетворения. Ему мало было победы Октябрьской революции, мало было унижения бывшего «правящего класса», мало было того, что кто был всем, тот стал никем, был втоптан в грязь, обречен на уничтожение. Ему нужно было восторжествовать над этим классом так, как мужчина торжествует над женщиной!
Я лежала, придавленная тяжестью Тобольского, и с ужасом думала, что раньше времени выдала свою козырную карту, пустила в ход свое последнее оружие, безрассудно истратила тот капитал, которым могла выкупить жизнь отца. Я должна была отбиваться, кричать, требовать сначала отпустить его!
Неопытность не давала мне понять, что Тобольский, одержимый плотской жаждой, ничего просто не услышал бы в это мгновение: он скорее убил бы меня, чем позволил бы остановить его или хоть немного задержать.
Но вот сейчас он отдышится, встанет, застегнется и что? Спросит, зачем я приходила, или сразу забудет про меня, утолив желание, и вернется к работе, в которую был самозабвенно погружен до моего появления?
Мне было неудобно лежать; мне было больно, тяжело; кобура, висевшая на поясе Тобольского, вдавилась мне в бок; в любой момент мог кто-нибудь заглянуть и увидеть мои широко раздвинутые ноги со сползшими чулками, мою задранную юбку, но это меня в ту минуту волновало меньше, чем страх, что Тобольский вышвырнет меня вон и я должна буду уйти, я так и не спасу отца!
Наконец он отдышался, поднялся, застегнулся я неловко закопошилась, пытаясь одернуть скомканную юбку, но тут Тобольский стащил меня со стола и вдруг крепко прижал к себе.
Ты больше никуда не уйдешь, Анастасия, пробормотал он тихо, но твердо. Я тебя не отпущу. Мы с тобой поженимся, ты будешь жить у меня. Поняла? Ну? Поняла? Что же ты молчишь?
Я молчала, потому что онемела. Мне захотелось оттолкнуть его и броситься бежать но я понимала, что далеко не убегу, а еще я понимала, что эти его слова возвращают мне мой последний козырь, мое оружие, мой капитал, и вот теперь я могу выиграть!
Кажется, именно тогда я осознала, что жизнь изменилась безвозвратно и, если не хочешь погибнуть, надо не горевать над минувшим, а приспосабливаться к настоящему. И сказала Тобольскому:
Я соглашусь, если вы отпустите моего отца. Его арестовали минувшей ночью.
Он разомкнул объятия и растерянно взглянул на меня:
Как это минувшей ночью?! Да ведь он под арестом уже год!
Судорога ужаса пронзила меня, когда я взглянула в его глаза глаза человека, одержимого навязчивой идеей. Он в самом деле верил, что я Анастасия! Он решил, что, говоря об отце, я имею в виду свергнутого государя Николая Романова!
Судорога ужаса пронзила меня, когда я взглянула в его глаза глаза человека, одержимого навязчивой идеей. Он в самом деле верил, что я Анастасия! Он решил, что, говоря об отце, я имею в виду свергнутого государя Николая Романова!
Безумец. Он безумец! Но сейчас пароксизм безумия схлынет и он обнаружит, что перед ним не та, кого он любит
Я говорю о моем приемном отце, о Владимире Петровиче Иванове, выпалила я, и Тобольский медленно кивнул:
Да, я сейчас отдам приказ. А мы с тобой поедем в Совет, нас там распишут, ты станешь моей законной женой. Я хочу, чтобы ты принадлежала мне не просто так, случайно, а по закону! Навсегда!
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Ну надо же, каким поборником закона оказался этот большевик один из тех, кто уничтожил законную власть в России. А его безумная страсть к дочери бывшего императора? Он был создан из противоречий.
Тобольский схватил меня за руку и вытащил из кабинета.
Патлатое чудовище, спасаясь от которого я сюда вбежала, топталось поблизости: видимо, подкарауливало меня. Хлеб свой оно уже дожевало и теперь упоенно грызло черенок ручки, которую вытащило из-за уха. При виде меня глаза его блеснули, чудище разогналось было к Тобольскому:
Ты знаешь, шо це за шикса[27]? Я ее где-то видал кажись, это якась контра, и она у нас тут, в Одессе, свила гнездо!
Боже ты мой, да неужели и этот принимает меня за царевну Анастасию?!
Отвяжись, Бейних! рявкнул Тобольский. Это моя жена, Надя Иванова, понял?
У меня ноги подкосились от облегчения. Так он все понимает, он осознает, кто я?
В то же мгновение Тобольский наклонился ко мне и шепнул:
Только мы с тобой будем знать, кто ты на самом деле, а для других ты останешься Надеждой Ивановой, хорошо? Иначе такое поднимется
Он усмехнулся с проказливым, почти детским выражением, словно вот-вот готов был торжествующе закричать, как кричат одесские мальчишки: «Обманули дурака на четыре кулака, на пятое стуло, чтоб тебя раздуло!» а я поняла, что мои надежды напрасны.
Он по-прежнему жертва своих фантазий, которые не сулят мне ничего хорошего.
Меня охватила такая тоска, такая безнадежность, что я даже не порадовалась тому страху, который выразился на отвратительной физиономии Бейниха. Он чуть не подавился ручкой!
Впрочем, мне уже было не до него: Тобольский поспешил дальше к выходу, таща меня за собой. На ходу он отдавал какие-то стремительные распоряжения, властными жестами останавливая всех, кто пытался пробиться к нему с бумагами или вопросами. Наконец мы вышли на крыльцо. Сунув два пальца в рот, Тобольский свистнул. У крыльца стояла пролетка, на козлах дремал возчик. Заслышав бешеный свист, он встрепенулся, понукнул конягу и не без лихости подкатил к нам.
Садись! подтолкнул меня Тобольский, но я отпрянула:
А как же отец?!
А, черт, забыл! Он подхватил меня, буквально зашвырнул в пролетку и, бросив: Я сейчас! метнулся обратно в здание.
Первым моим побуждением было кинуться бежать, но, во-первых, возчик не дал бы мне уйти, а главное, Тобольский, не обнаружив меня, немедленно велел бы снова задержать отца, а то и пристрелил бы его на месте. Вот уж чему я не удивилась бы от этих бешеных большевиков всего можно ожидать!
Прошло несколько томительных минут, но вот Тобольский появился и вскочил в пролетку со словами:
Все сделано. Владимир Петрович свободен. Его отвезут домой.
Можно мне его увидеть? встрепенулась я. Хотя бы на минуточку!
Ты что, мне не веришь? зло прищурился Тобольский, и я замерла, притихла.
Сказка «Аленький цветочек» пришла мне на память. Дочь пожертвовала собой ради отца и вернулась вместо него во дворец неведомого и страшного существа. Это была я В детстве, помню, обожала эту сказку и считала вполне заслуженным, что своей любовью царевна превратила это ужасное существо в прекрасного царевича.
Удастся ли мне? Слабо верилось. Самой быть бы живу!
В Совнаркоме царила та же суете, однако Тобольский, казалось, обладал даром укрощать и ее. Он властно двигался по коридорам, а я, едва поспевая, бежала следом, пытаясь не отставать. Дважды возникали мгновения, когда к нему бросались люди с какими-то, очевидно, очень важными делами, и он с трудом отрывался от этих дел. У меня даже возникало ощущение, что он готов забыть свою безумную затею с нашим браком, я начинала надеяться, что он позабудет обо мне, я смогу сбежать домой и увидеть отца однако Тобольский тотчас спохватывался, в глазах его снова появлялось полубезумное выражение. И я вспомнила еще одну сказку моего детства «Сивка-бурка». Вполне возможно, такое же выражение было у Иванушки-дурачка, допрыгнувшего на Сивке-бурке до третьего венца терема, в котором сидела царевна, и сорвавшего ее поцелуй.
Наконец мы добрались до кабинета, в котором нас встретил невысокий седой черноусый человек лет сорока в неизменной скрипучей кожанке и пенсне. Это был Юдовский, председатель Одесского совнаркома. Ходили разговоры, что власть его чисто номинальна по сравнению с властью Муравьева, красного диктатора Одессщины, который мог в любой момент привести в действие грозные силы «Алмаза», «Ростислава» и «Синопа», стоявших на рейде, однако и власти Юдовского хватило на то, чтобы выдать Тобольскому бумажку с печатью и аккуратной записью о нашем бракосочетании. Этот же факт был зафиксирован в какой-то канцелярской книге с желтыми линованными страницами, мы поставили подписи, и я, прочитав настоящую фамилию моего мужа, вспомнила Угрюмск, пыльную улочку, черноглазого «дядю Сережу», поразившего мое юное сердце первой любовью, и слова Фролки о том, что фамилия этого человека Васильев.
Сволочь ты, Тобольский, грубо бросил Юдовский, глядя на меня с откровенным отвращением. На кого революцию променял?! На какую-то б бабу!
Похоже, сначала он намеревался назвать меня другим словом, однако Тобольский побледнел впрозелень, начал закатывать глаза и лапать кобуру, так что Юдовский счел за благо выразиться более сдержанно, обреченно махнул рукой и убрался под прикрытие своего массивного письменного стола, за которым он и выписал нам «свидетельство о бракосочетании», припечатав его печатью Одесского совнаркома. А я подумала, что, наверное, приступов неистовства Тобольского боятся многие, и, возможно, были случаи, когда он все же открывал кобуру и пускал в ход оружие, не разбирая ни правого, ни виноватого, ни друзей, ни врагов.
А теперь идите, буркнул Юдовский, сунув Тобольскому «свидетельство» и поднимая, а потом снова бросая на рычаг трубку телефонного аппарата, трезвонившего, кстати сказать, почти без умолку все то время, что мы находились в кабинете. И все-таки сволочь ты, Тобольский, или как тебя там, Васильев! Нашел, понимаешь, время Разве не знаешь, как накалилась обстановка?!
На самом деле моя фамилия Василев, а не Васильев, и я не Васильевич по отчеству, а Василович, сказал Тобольский, не обратив на слова Юдовского никакого внимания. Мой отец был болгарин, Васил Василов. Моя мать в молодости служила горничной жены русского посла в Софии. Она встретилась с Василовым, который числился среди охранников посольства. Они полюбили друг друга и поженились, однако отец погиб в случайной уличной стычке. Мать вернулась в Россию беременная, жила в Царицыне у родителей, там и меня родила. Потом на Волге вспыхнула холера, вся семья умерла, а я чудом выжил. Осиротел Но меня приютил один рабочий по фамилии Царев, он был эсером, и это предопределило мою дальнейшую судьбу.