Можно утверждать, что для случаев преступного бездействия наиболее характерен протестный характер (а протест «также естественен, как приспособление»)[243]. Юридически понуждаемый к определенному активному поведению, субъект «способен» в мыслях подниматься до уровня справедливости государственного управления, налоговой системы, распределения национального продукта, раскладки внешнего долга на всех граждан, стандартов жизни солдат, офицеров и генералов и сознательно противиться сложившимся порядкам. Уголовно-правовой упрек бездействия, таким образом, менее убедителен, чем при активном способе производства деликта, здесь индивидуальное сильно пропитано социальным, коллективным. Ответственность за пассивное поведение самым демонстративным образом ограничивает автономию человека, «достает» его на самом недосягаемом уровне бытия при бездействии.
Юристы древности усматривали реальную силу закона в четырех потенциях: приказывать, запрещать, разрешать, наказывать (Legis virtus haec est: imperare, vetare, permittere, punire). В связи с этим в науке выдвигают три первичных правовых средства: запрещения, позитивные обязывания и дозволения[244].
В отношении бездействия следует сказать, что тут соединились два регулятора обязывание и запрет на пассивность. Это соединение в психологическом смысле интересно и тем, что запрещающие нормы представляют собой дополнительную информацию о должном для обязанных лиц. «Запрет это своего рода сигнал, предупреждающий об опасности», «действие запрета выражается не только и не столько в том, что вследствие его нарушения должен последовать тот или иной вид принуждения, но, прежде всего в том, что их наличие в советском праве дает возможность знать о дозволенном (и об обязанном А. Б.) поведении»[245].
3. Непременным спутником уголовного законодательства и карательной деятельности государства (то опережающим юридические рецепты, то идущим за ними) выступает нравственная экспертиза легального уголовного права. Роль этого фрагмента социальной практики особенно возросла после открытия книгопечатания, появления журналистики и расширения возможностей СМИ, учреждения парламентов и утверждения идеи правового равенства людей. Постепенно «морализуется» и наука.
Социальная и нравственная основа преступного, затронутая в работе французского криминолога Г. Тарда[246], идеологов школы интеракционистов XX в.[247], французского социолога Э. Дюркгейма[248], составляла сердцевину популярного в Европе и России XIX в. учения «обоснование права наказывать». Известный отечественный авторитет в области уголовного права и криминологии со всей основательностью утверждал, что общепризнанный компендиум четырех признаков преступного поведения должен быть дополнен еще одним: «понятие преступления должно быть этичным»[249].
Нравственный аспект уголовной ответственности за бездействие подмечен давно: «Несправедливость не всегда связана с каким-либо действием, утверждал М. Аврелий, чаще она состоит в бездействии». Этичность уголовного закона вообще, а в отношении пассивного поведения, в частности, обычно оправдывают коллективистскими соображениями и интересами всего общества. «Бездействие ничто, если оно рассматривается изолированно, бездействие конкретный акт человеческого поведения, если в соответствии с объективным положением вещей рассматривать его как звено в системе общественных процессов ... Поэтому не бездействие всех, кто не вмешался в ход определенных событий, а лишь бездействие тех, кто объективно связан с происходящими процессами, выступает в качестве уголовно-правового деяния. Преступное бездействие, таким образом, заключается в несовершении общественно необходимых действий (выделено нами. A. В.)»[250].
Нравственный аспект уголовной ответственности за бездействие подмечен давно: «Несправедливость не всегда связана с каким-либо действием, утверждал М. Аврелий, чаще она состоит в бездействии». Этичность уголовного закона вообще, а в отношении пассивного поведения, в частности, обычно оправдывают коллективистскими соображениями и интересами всего общества. «Бездействие ничто, если оно рассматривается изолированно, бездействие конкретный акт человеческого поведения, если в соответствии с объективным положением вещей рассматривать его как звено в системе общественных процессов ... Поэтому не бездействие всех, кто не вмешался в ход определенных событий, а лишь бездействие тех, кто объективно связан с происходящими процессами, выступает в качестве уголовно-правового деяния. Преступное бездействие, таким образом, заключается в несовершении общественно необходимых действий (выделено нами. A. В.)»[250].
Нравственные требования в сфере ответственности за бездействие следует адресовать всем задействованным сторонам законодателю, отдельным гражданам, правоприменительным органам. В научной литературе верно и безапелляционно подмечается, что «безнравственность закона и практика его применения дополнительный криминогенный фактор»[251]. Судьба уголовной ответственности за недоносительство (вначале декриминализация молчания близких родственников, затем всех, знавших о преступлении) показательна и говорит о многом. В. М. Коган различает три элемента уголовно-правового воздействия на преступника, но первым называет моральное содержание юридических норм[252]. Моральный упрек должен быть адресован и бездействующим лицам. Для них «жить и поступать по праву это не только улавливать правовую суть жизненных ситуаций, выносить или следовать соответствующим юридическим решениям, опираться на действующие нормы и т. д., но и в этой связи ... действовать социально и духовно оправданно»[253].
Соображения общественной нетерпимости, реальной вредности ставят в основу уголовной ответственности за бездействие и другие авторы[254]. Нравственный упрек ассоциируется с общественным звучанием бездействия. И это, безусловно, так. Главная проблема заключается в своевременности и совершенстве законодательного оформления морально выдержанных запретов. Ведь две базовые сферы общественного сознания (мораль и право) объективно разнятся. «Закон с неизбежностью дихотомичен: либо есть преступление, либо его нет, без этого закон не может быть применен, машина правосудия завязнет в бесконечном процессе различения степеней ... Моральные оценки знают более тонкие градации, нюансы и переходы»[255].
Нравственно-правовой диссонанс при преследовании бездействия нужно квалифицированно и даже элегантно сглаживать провозглашением важности общественного блага; употреблением моральных стереотипов в списках отягчающих и смягчающих наказание обстоятельств; использованием относительно определенных и альтернативных санкций; своевременным и внятным раскреплением юридических обязанностей в обществе; согласованностью норм различных отраслей права, призванных побуждать население к социально-полезной активности. Лишь при этих условиях будет размыта почва для нравственно-юридического пессимизма, утверждений о том, что «трудно и даже невозможно дать исчерпывающее определение материального критерия, в силу которого правонарушение облагается наказанием и приобретает уголовный характер»[256].
4. Допустимость криминализации общественно опасного бездействия имеет управленческую грань, ибо преступное деяние «суть форма общественно опасного управления природными и социальными процессами»[257], а «эффект бесконтрольности, неуправляемости ближайшее или ... основное последствие ... преступлений»[258]. Вообще-то уголовный закон и практику его применения можно считать классическим образцом санкционирующего обучения, то есть контроля и управления социумом: нарушил запрет или не выполнил обязанности принимай взыскание, а правомерное поведение (соблюдение запретов и исполнение предписаний) это путь к социальной карьере и при дополнительных условиях влечет награды. Криминализация бездействия и ответственности за него должна четко управляться государством[259].
Первоначально распределяются и надлежащим образом оформляются обязанности (в созидательных отраслях права), позже предустанавливаются санкции за их невыполнение (в уголовном законе). Межотраслевая гармония и неотвратимость ответственности представляют собой два базовых условия управляющего воздействия на преступное бездействие. Власти, как и в случае с неосторожностью, придется элегантно ломать обыденные стереотипы, которые в равной мере снисходительно относятся и к разгильдяям, и к бездельникам. Для большинства населения пугалом, по-прежнему, остается серийный убийца, забравший жизнь у нескольких десятков людей, но оно проявляет безрассудную терпимость к субъекту, воля которого занимает пассивную, а не активную позицию по отношению к последствиям[260].
5. Проблема уголовной ответственности за бездействие имеет и идеологические корни. Правда, часто утверждается, что «социально-экономические преобразования в Российском государстве начались ... без какой-либо программы, и общественное сознание было практически не готово к ним»[261]. Внешне так все и выглядело: обывателю настойчиво внушалась мысль о деидеологизации, деполитизации и департизации власти. Рвавшаяся к государственным рычагам новая экономическая элита могла победить старый режим только с помощью антигосударственного психоза и она, опираясь на послушные СМИ, создавала предубеждение к госаппарату, особенно к его принудительному сектору. Предубеждение, граничащее с ненавистью; предубеждение, теоретически оправдываемое ненужностью и вредностью государственной политики. Однако, как писал Г. М. Миньковский, «государство и его органы всегда политический институт: идеология или система основных идей всегда лежит в основе его деятельности. Другое дело, что речь должна идти об идеологии и политике приоритетной защиты человека и гражданского общества. Именно на этой основе могут быть решены такие сквозные задачи концептуального уровня, как правильное определение места борьбы с преступностью в структуре социальной деятельности; формулирование реальных целей этой борьбы и дифференциация задач и статуса правоохранительных органов»[262].
Конечно же, социально-экономические преобразования в нашей стране имеют идеологическую подкладку. Суть ее можно выразить в перестройке характера взаимоотношений власти и общества, во введении новой иерархии ценностей. Стремительно уменьшается объем государственного вмешательства в жизнь людей и количество запрещающих норм. Времена меняются и в юридическом смысле[263]. После тоталитарной практики царизма и большевиков состоялся переход к новой юридической методике управления: «разрешено все, что прямо не запрещено»[264]. Такое новшество, как отмечается в науке, «трудно усваивается людьми, в течение нескольких десятилетий привыкавшими к тотальному регулированию их поведения со стороны государственных служб»[265]. Очевидно, что в этом идеологическом рецепте противопоставляются субъективные правомочия и запреты. Позитивные же обязывания (исполнение предписаний как одна из форм реализации права) выводятся за рамки общественного интереса. Таким образом, роль бездействия в жизни страны искусственно занижается, ведь «исполнение требует активных действий, связанных с претворением в жизнь обязывающих предписаний»[266].