Тут старик нагнулся от меня в сторону и, крадучись, утер рукавом, вероятно, показавшиеся слезы. Я как будто не заметил такого пассажа, достал и закурил с уголька папиросу, а потом сочувственно спросил.
Ну и что же, дедушка, дальше?
А дальше то, барин, сказал старик, приоправившись, она, голубушка, значит, взмыла кверху, да и пошла свечкой все выше и выше, а потом, знашь, сложила под себя крылышки, да как бацкнет об землю!.. Тут и убилась до смерти
Вот так штука! сказал я невольно.
Да, барин, такая штука, что я и по век не забуду. Вот уже мне за 70 лет, а я и теперь словно вижу эту серуху!.. сказал он и поднялся подложить дровец. Затем продолжил. И что ж бы ты думал? Принес я этих утяток домой, подпустил к домашней утке и обсказал родителю. Он, знашь, покачал эдак головой и говорит: «Ну, Сенюшка не дело ты сделал И вот помяни мое слово, и тебе счастья в детях не будет» Так оно и вышло. В ту же осень у меня занемогли оба ребенка, какой-то шкарлатиной, сказывал фершал, да и успокоились, сердешные!.. Вот, барин, с той поры и ребят у меня не стало; вот, как видишь, и живем со старухой только вдвоечке, досказал он сквозь слезы, высморкался через пальцы и, нагнувшись в низенькую дверь, вышел во дворик.
За ним вышел и я, чтобы освежиться и посмотреть погоду. На небе горели уже звезды, а ветер совсем стих и свежий чистый воздух предвещал хорошее утро, но было еще не поздно и спать не хотелось.
Придя в избенку, я нашел старика уже лежащим на ленивке, около печки, и как бы поджидавшим меня.
Что, барин, поди-ка радуется твое сердце? Вишь, как разведрило, словно и век ничего не бывало. А мотри-ка, звезды-то каки ясны, быдто их кирпичом кто вычистил, так и горят, сердешные, да славят Господа.
Да, дедушка, хорошо теперь стало, ответил я, действительно радуясь и стал приготовлять себе логово из потника и полушубка на лавке.
А где же твой товарищ и колькой теперь час? спросил старик.
Еще рано, только половина одиннадцатого; а товарищ давно уже спит, слышишь всхрапывает А ты бы, дедушка, рассказал еще что-нибудь. Ведь ты больше моего жил на свете, значит, видал и испытал немало, вот хоть на рыбном промысле.
Как не видать, всего бывало, барин. Ведь я, почитай, боле сорока лет рыбачу, дак много перевидал на своем веку А вот коли спать тебе не охота, так и скажу, что придет на память.
Расскажи, расскажи, дедушка, пожалуйста! А спать мне еще не хочется.
Да, вишь, раз кака штука случилась. Поехал я днем осматривать самоловы. Вот подплыл к одному енгарю, поднял снасть и давай перебирать по крючкам, да и слышу, что где-то позади меня запикал да заклекал орел, вот, знашь, белохвостик. Я оглянулся, да и вижу, что он растопырил крылья и бьется чего-то по самой воде и таково ерко клекчет, словно зовет кого на помочь. Думаю, что за диковина?.. Чего его так взяло у самой воды и середь Оби? Вот и гляжу, что он, сердешный, то окунется в воду, словно нырнет, то опять выскочит да подастся в сторону. Как, мол, так? Птица не водяная, а в воду окунается. Нет, думаю, постой, тут что-нибудь не ладно. Вот я опустил в реку снастину, да и нут-ко к нему. А он кунается да ревет лихоматом!.. Подплыл я, значит, на лодочке, да сначала и разобрать ничего не могу. Смотрю, и другой товарищ, рыбак, скребется сюда же. Здравствуй, мол, Ефимыч! Эвто что, мол, за диковина, что такая могутная птица да бьется на воде, словно оторваться не может и осилить не смеет? «Да чего говорить, Семенушка! Я и сам в толк взять не могу. Давай, подъедем, да и разберем поближе». Вот мы подгреблись потихоньку с разных, значит, сторон, да и видим, что большущий орлище вцепился когтями в каку-то рыбину и воюет не на живот, а на смерть!.. Та, значит, утопить его не может, а он, окаянный, вытащить из воды ее не осилит, а сам весь вымок и кричит не на милость Божью!..
Вот оказия-то! сказал я, недоумевая.
Да чего, барин, не оказия! Такую диковину только и довелось видеть раз за всю жисть.
Что ж, вы поймали, поди-ка, обоих?
Ну вот постой, да и слушай! сказал старик, одушевляясь, слез с ленивки и стал картинно, движениями, изображать свои действия. Пока мы подплывали, да толковали, время-то прошло, вестимо, немало; глядим, птица уходилась, да и рыбина-то притомилась. Один опустил совсем крылья и рот разинул, словно пропасть хочет, а другая тоже распустилась и жабрами, адоли мехами, поводит Вот мы, значит, закрючили обоих веревками, да и поперли к берегу. Тут мы и разглядели, что рыбина-то никто другой, как осетр, вот экой длины! Матерящий!!
Вот оказия-то! сказал я, недоумевая.
Да чего, барин, не оказия! Такую диковину только и довелось видеть раз за всю жисть.
Что ж, вы поймали, поди-ка, обоих?
Ну вот постой, да и слушай! сказал старик, одушевляясь, слез с ленивки и стал картинно, движениями, изображать свои действия. Пока мы подплывали, да толковали, время-то прошло, вестимо, немало; глядим, птица уходилась, да и рыбина-то притомилась. Один опустил совсем крылья и рот разинул, словно пропасть хочет, а другая тоже распустилась и жабрами, адоли мехами, поводит Вот мы, значит, закрючили обоих веревками, да и поперли к берегу. Тут мы и разглядели, что рыбина-то никто другой, как осетр, вот экой длины! Матерящий!!
Старик развел руками аршина на два.
Что ж, вы причалили их к берегу или нет? спросил я, думая, что старик уже окончил свой рассказ.
Причалить-то мы, барин, причалили, да и сами повоевали немало. Вишь, лодки-то у нас махоньки, а рыбина-то, пока вели, отдохнула, ну и давай отбиваться да подергивать вглубь; и птица-то, значит, оклемалась, да стала воиста, того и гляди хлобыснет крылом и вывернет А вот-таки притащили мы их на мель, дак сами силу забрали и выперли на берег!
Ну и что же?
А уж тут наша воля, с берега-то не уйдет.
Как не уйдет, дедушка? Ведь орел мог улететь?
Куда он улетит, коли оторваться не может? Он, брат, так засадил в рыбину когтищи, что мы едва вырезали.
И старик, растопырив и согнув свои могучие пальцы, наглядно показал, как был вцеплен орел.
Ну, дедушка! Эта штука интересная, но я вот чего не понимаю: как мог орел поймать осетра в воде?
Вот то-то и есть, что не в воде, а надо располагать, примером скажу так, что верно рыбина плавилась поверху, как у осетров и бывает зачастую. Ну вот, поди-ка, орел-то углядел его сверху, да и торнул, как пуля, на рыбину, а там и пошла война, значит, не под силу обоим.
Старик замолчал. Я все еще сидел и раздумывал про слышанное; но вот он, усевшись опять на ленивку, как будто обиделся моему недоверию и тихо сказал.
Чего, барин Вижу, что ты быдто сумлеваешься в моем сказе? Так вот, поедешь отсюда к старой протоке, она же по дороге тебе будет, верст пять или шесть отсюда, не боле, ну и заверни к рыбаку, значит, к эвтому самому Ефимычу, он и теперь живой, да и помоложе меня будет, вот он и обскажет тебе всю правду. А мы с ним и рыбину-то вместе на базар возили, да и продали отцу благочинному.
Полно тебе, дедушка, обижаться! Я ведь не то, что не верю тебе, Боже помилуй! А просто соображаю и хочу запомнить такую диковину, может, когда-нибудь и напишу об этом.
Вот оно что, протянул старик. Ну, значит, так и пиши, как я тебе обсказал, штука занятная!.. А вот что со мной было не так давно, только не знаю, уж сказывать ли? Поди-ка, барин, и спать тебе пора?
Нет, нет, дедушка! Рассказывай хоть до утра и не думай того, чтоб я уснул при такой редкой беседе.
Ну то-то же А то ложись со Христом, да и спи крепче, отдохни; а коли нужно, дак я разбужу хоть на солновосходе, и чайник поставлю, али вон старуха верещагу спроворит, пряжеников напекет.
Нет, дедушка, еще успею, высплюсь, а ты вот расскажи, пожалуйста.
Изволь, барин, изволь, эта штука хоть и не особенно лестна, дак тоже, поди-ка, редко случается Вишь ты, поехал я раз на плесо, поудить на живот. Дай, мол, попробую от нечего делать. А был праздник и быдто грех робить по промыслу. Вот я запустил две здоровых лесы, да и посиживаю на яме в старой большой протоке, а там тихо и лодку, почитай, не сносит А был-то я босиком, потому что жары стояли ужасные. Вот сижу, да и слышу, что что-то студит одну ногу. Я, значит, отодвину ее маленько, да и сижу опять, караулю. Тут снова слышу, что студит. Думаю, что за диво такое? Неужели, мол, потекла лодка и попала вода? Да нет, быть не может, лодка как блюдце, ни единой щелки на ней нет Ну, мне и невдомек поглядеть под ноги, а значит, перевожу это только в мыслях. Вот и опять слышу студит да и только, да так раз до пяти. Что, мол, за оказия! Неужели где прошиб лодку? Таково жаль стало посудину. Одумал это, да и взглянул под ноги, взглянул, да и обмер со страху! Вон и лесы из рук полетели!.. Смотрю, а у ноги-то большущая змея кольцом свернулась, да все и жмется к ноге-то, словно прозябла, проклятая Я, значит, как заревел лихоматом, да соскочил с места посередь лодки и поймал в руки весло, да и хотел им убить эту погань, но второпях-то не угодил и так треснул в лодку, что надколол весло. А она, паршивая, повиляла головой, выставила жало да как зашипит!.. А потом стала в комок собираться, словно прыгнуть хочет. Вот я испугался пуще старого, подхватил ее как-то ловко веслом снизу, да и выбросил в воду. Ну, думаю, слава тебе, Господи!.. А она, братец ты мой, вынырнула из воды-то, да и лезет таково бойко через набоину в лодку. Я, значит, не обробел (успел), да тем же веслом и выбросил ее снова, а она, язва эдакая, оборотилась, словно вьюн, на воде-то, да и опять ко мне!.. Вот я, значит, осердился, да как хряпнул ее концом по шее! Тут и завертелась, подлая, и пропала, гнусина проклятая
Я обрадовался, выбросил ее уж руками, да и гляжу что за диво! Вода хлынула в лодку. Ну, думаю, вот еще беда вяжется другая; скорей к берегу, к берегу, а вода так и хлещет! Я, значит, расколол лодку-то, как свистнул ее со всего маха! Ну, барин едва-едва не уходился я в ту пору и только кое-как добрался до берега, а как вышел на землю, дак веришь ли, руки, ноги трясутся, в горле все пересохло, индо сердце захватывает!.. Никогда еще в жисть свою я так не пужался, как тогды Будь она проклята, гнусина непутная!..
С чего же она залезла в лодку еще с первого раза? спросил я, ложась на лавку.
Да кто ж ее знает, к чему она залезла? А я, барин, хоть и рыбак, а воды боюся хвастать нечего: вишь, я тонул как-то весною, да с тех пор и стал потрухивать на большой воде. А что касается змей, то их часто видишь на реке, особливо весною.