Парнишка откинул одеяла, и сразу стало легче, не так жарко. Ребят вокруг не было, значит, все уже давно встали. Он с трудом нашел свои очки, так как все было завалено одеялами и одеждой. Нестерпимо хотелось в туалет, но он сначала решил понять, откуда эти голоса.
Да не надо никого искать и ни с кем объединяться, ты что, не видела, что стало с этой ЗПЧ? Армия Защиты Прав Человека, етить ее. Сама себя защитить не смогла, сдались после недели боев. Нас никто не защитит, мы никому не нужны. Мы отлично запаслись, без всех проживем.
Ну вы-то проживете, а со мной дети. Их надо лечить, учить, развивать
Это еще что за чучело такое, етить его? Очкарик, зайдя в гостиную, откуда доносились голоса, напоролся на какого-то неприятного типа. Каланча стояла у окна; на диване развалившись сидел взрослый красивый дядька в чем-то оранжевом.
Это Очкарик, а вовсе не чучело. Ты чего раздетый? Иди сюда, я посмотрю твою ногу. Как ты себя чувствуешь?
Очкарик почувствовал ее прохладную ладонь на своем лбу. Эх, он хотел бы стоять так возле нее долго-долго: просто прижиматься к ее ногам, чтобы она держала на его лбу свою прохладную руку. Долго. Желательно, целую вечность. Он не помнил, когда кто-то из взрослых прикасался к нему в последний раз, наверное, это был какой-то врач.
Ты горячий. Ну-ка, покажи ногу. Болит? А горло? Давай к свету, открой рот.
Ты горячий. Ну-ка, покажи ногу. Болит? А горло? Давай к свету, открой рот.
У Каланчи глаза оказались карие в красивую желтую крапинку, как будто веснушки на глазах. Очкарик послушно открывал рот, но ему хотелось просто забраться к ней на колени и спать дальше, вцепившись в нее и никуда не отпуская. Особенно к этому патлатому, который явно что-то задумал.
Очкарик, дорогой, давай умываться, я тебя покормлю и чай тебе согрею. У вас мед есть? И брусника какая-нибудь, клюква?
Очкарик потопал одеваться и на кухню.
Да у нас много чего в подполе есть, мы из магазина натаскали всего. Мед наверняка. Слушай, Каланча, а я тебя когда в последний раз видел-то, все вспомнить не могу? Хулиган смотрел на нее пристально и почти любуясь. От этого когда-то долгожданного взгляда у девушки все сжалось внутри.
На сборах ты меня в последний раз видел. Вы легкоатлеты, мы волейболистки. Перед Спартакиадой, в позапрошлом году, Каланче явно не хотелось углубляться в воспоминания. Сходи за медом, а? Может, ему аспирину дать, как думаешь?
Точно, на сборах. Что-то помню. В таблетках я ничего не понимаю, если есть, то дай, конечно. Пойдем со мной, я тебе мед из подпола достану, может, там и брусника твоя есть, я просто не знаю, как она выглядит. Хулиган поднялся с дивана и фамильярно приобнял девушку, будто был знаком с ней с раннего детства.
Не трогай меня, Каланча испуганно отшатнулась. Я не могу уйти и оставить детей, у меня их тут пятеро, и все, в общем, особенные. Принеси сам пожалуйста.
Чего не трогай-то? Вот недотрога какая. Ладно, идем, махнул он Отродью, принесем ей меду.
Не, ну а чего, мы обязаны ей, что ли, пусть сама сходит, не развалится.
Идем, идем, не бубни.
В огороде было красиво: уже начали желтеть деревья. Толстый, совсем раздевшись, без футболки, подставив солнцу пухлые плечи, воодушевленно копал картошку, Заика мычала, напевая какую-то мелодию, и собирала крыжовник, случайно обнаруженный возле самого забора. Корявая с весьма довольным видом срывала цветы, невесть как выросшие в дальнем углу возле кустов малины. Увидев Очкарика, она еще шире разулыбалась, заковыляла к нему, протягивая цветы, неуклюже ступая между грядок:
Смотри, какие красивые!
Ну да, вполне себе. Я тут это в туалет вышел. Он потопал к нужнику, чувствуя, как почему-то неприятно кружится голова.
От каши он отказался, чем явно огорчил Каланчу. Та кинулась к рюкзаку перебирать запасы таблеток. Зато чай пошел отлично, в меру горячий, он согревал и погружал в расслабленность и дрему. Корявая суетилась возле стола, пытаясь засунуть все цветы, что сорвала в огороде, в небольшую вазу. Цветы были высокими, ваза небольшой, центр тяжести смещался, и ваза падала, разливая воду. Корявая охала, неловко взмахивала руками, ковыляла за тряпкой, вытирала, наливала в вазочку воду и снова пробовала поставить цветы. Один короткий миг ваза сохраняла равновесие, а потом падала вновь.
Очкарик, даже плавая в своей дреме, не мог на это смотреть.
Подожди, не ставь, а то опять упадут. Неси ножницы или ножик.
Вот так, сейчас подрежем стебли, будут короче, сразу станут устойчивее, видишь? А это вообще выкинь или поставь в другое место, такой крепкий стебель фиг отрежешь, они соорудили букет, водрузили в вазу и поставили на середину стола. Корявая убрала обрезки и радостно захлопала в ладоши:
Смотри, как красиво!
Зашла Заика, вывалила из своего синего в зеленую полоску платка в большое белое блюдо золотистый крыжовник:
П-п-п-опробуй ягоды, вкусные.
Спасибо, почему-то не хочется. Я пойду прилягу пока, ладно?
Постой, малыш, давай-ка сначала таблетку выпей, а потом поспишь, Каланча снова положила ему прохладную руку на лоб.
Зачем ему таблетка? Он что, заболел? Корявая пыталась убрать непослушные пряди со лба, от волнения у нее получалось все хуже. А потом она вообще зацепилась пальцем за широкий рукав вязаной кофты. Заика тут же пришла ей на помощь, оторвавшись от мытья крыжовника.
Я думаю, ничего страшного, к утру пройдет. Каланча гладила Очкарика по горячей голове, стараясь так успокоить то ли себя, то ли свою встревоженную подопечную.
К ночи ребенок стал бредить. Сначала ей показалось, что он просто разговаривает во сне, хотелось повернуться на другой бок и спать, спать Прошлый день был таким длинным Они теперь не одни, есть еще двое, и тот самый красавчик-легкоатлет теперь живет всего в нескольких дворах от их дома.
Вечером она долго не могла заснуть. Вот если бы они согласились действовать вместе!.. Хотя без патлатого можно было вполне обойтись. С ним как-то напряженно, боязно, не договоришься. Но рядом с Хулиганом ей почему-то становилось спокойно. Если вдуматься, она ведь его совсем не знает. Ее девичьи страдания на сборах не в счет. Кто по нему не страдал, спрашивается? Надо сказать, что на волейболисток он почти совсем не обращал внимания, явно предпочитая своих девчонок-легкоатлеток. Но! Удивительно он знал, как ее зовут. Она была почти уверена, что он не выделял ее среди стаи высоких спортивных девушек И все равно почему-то ей кажется, что на него она может положится. Ведь ей предстоит принять еще столько важных решений.
Жалела ли она, что не уехала тогда со всеми? Вдруг и из нее сделали бы совершенного человека? Сложно сказать. Наверное, никогда не жалела. Но не представляла себе, что последует за этим ее решением: не подчиниться самой и спасти этих детей от Комиссии. В те дни она была уверена, что поступает правильно. Идея отдать детей на «усовершенствование», добровольное согласие их родителей казались ей настолько дикими, что у нее не возникало сомнений в правильности ее планов. Одно дело, когда дети вместе с родителями, признанными также «годными к усовершенствованию», отправлялись в эти центры их хотя бы не разлучали (хотя кто знает). Другое эти ребята, чьи близкие сами уезжали в «места большего благополучия», а детей Комиссия направляла на исправление, по сути призывая отказаться от них.
Она не верила в идею «усовершенствования», считала ее дикой. Что они могли сделать с ее ростом, например, или с последствиями ДЦП у Корявой? Теоретически, конечно, возможно посадить Толстого на диету (хотя он такой с раннего детства), Очкарику исправить зрение (оно у него с рождения слабее некуда), Заику вылечить от заикания. Но ей было трудно представить, для чего исправлять тех, кто таким уродился или стал. Кому мешают их особенности: ее рост, слабое зрение Очкарика или полнота Толстого?
Зачем и кому нужны «места большего благополучия»? Там что, не будет болезней, ссор, ошибок, глупостей, зависти и злобы? Что это за благополучие такое? Как в раю? Но если ты в раю, значит, ты уже мертв. Разве не так? Ведь живые несовершенны по природе своей реагируют как попало, чувствуют все подряд, поступают как придется. Совершенство означает законченность, конец, дальше некуда. И как они, ее соотечественники, опять могли попасться на эту удочку мечту об идеальном государстве? Им не знакомо слово «утопия»? Во все времена, начиная с Платона, люди мечтали об идеальном государстве. Но никому не удавалось воплотить это в реальности, почти никто даже не пытался, хотя те, кто пытался из уроков истории все знают, что из этого вышло.
Труднее всего ей было понять, как можно отказаться от собственных детей, тем более если у них есть особенности или ограничения. Отказаться не из-за неспособности быть с ними и помогать им расти, а из-за чьих-то решений, требований, постановлений. Как можно так слепо доверять тем, кто действует исключительно в своих интересах, прикрываясь «великими» идеями. Куда делся родительский инстинкт? Может, инстинкт это выдумка биологов, конечно. Вот и думай, что хочешь. Она сама даже не мать, ей трудно судить.
Еще ей было непонятно, как их прекрасный маленький город можно было признать «территорией неблагополучия». Это же дичь! Что с ним не так? Спокойный, уютный городок. Она выросла здесь, в маленькой квартирке недалеко от парка. Днем ходила в школу и на волейбол, летом на речку и в лес. По вечерам каждый вторник и пятницу к бабуле приходили гости. Эти сборища девочка называла «клубом великосветских старушек». Почему «великосветских»? Может, из-за того, как они говорили, что рассказывали, вспоминая свою удивительную жизнь. Любая биография, рассказанная за этим круглым столом под светло-оранжевым абажуром, могла претендовать на увлекательный роман или киносценарий.
Все «члены клуба» всегда были в курсе последних книжных новинок, поскольку одной из них, Валериане Валерьевне, дочь регулярно привозила только что вышедшие и давно изданные книги, которые моментально прочитывались и обсуждались всем старушечьим коллективом. Таким образом, не имея времени и желания много читать, Каланча узнавала не только книжные новости, но и чем Борхес отличается от Кортасара. Аполлинария Евграфовна, самая худенькая и щуплая из пятерых старушек, кокетливо подкрашивающая свою седину в розоватый оттенок, всегда приносила к чаю лакомства собственного изготовления, и в доме по вечерам пахло ванилью, корицей и кардамоном. Велись жаркие литературные споры, звучали шутки, воспоминания, и радио всегда было настроено на волны классической музыки. Ей казалось, что так будет всегда. Вечно. Она собиралась состариться вместе с ними: не выходить замуж, не иметь детей. Просто каждый вторник и пятницу слышать эти жаркие споры, старушечий кашель, смех, жалобы на погоду, закусывая самыми вкусными в мире печеньями и пирогами.