При свете лампы девчонка была похожа на ангела: чуть спутавшиеся после сна светлые волосы, большие глаза, маленький аккуратненький ротик ангел, да и только.
А тебя-то почему не взяли в «благополучные»? С тобой же все отлично лучше не бывает? Хулиган постарался как можно тише насыпать угля, заложил щепки, дрова, поджег печь.
Я же з-з-заикаюсь, и в-в-вылечить они это не смогли.
А родители твои что же?
Т-т-так папа у меня п-п-пьет, его первого з-з-забрали, еще в п-п-первую чистку, а м-м-ама девочка горестно вздохнула. М-м-мама артисткой в-в-всегда хотела стать, с-с-сказала, что у нее т-т-так будет ш-ш-анс.
Ну, жесть! И о чем люди думают? Взрослые называются!
Не з-з-закрывайте д-дв-ерцу, огонь это к-к-красиво!
Вот и я люблю на огонь смотреть! Конкретно люблю. Когда горит огонь, тогда как будто спокойно становится. Я бы вообще собрал их всех в одном месте и сжег.
К-к-кого сжег? девчонка посмотрела на него с испугом.
Да кого-кого, правительство это, комиссии эти, всю эту хренотень!
Но т-т-там же л-л-люди!
Ироды они, а не люди. Люди бы такого не сделали. В моей жизни, знаешь, только один человек встретился: Иваныч, наш тренер. Вот это, я тебе скажу, мужик был. Всем мужикам мужик. Он же поручился за меня, после того как меня в третий раз в каталажку упекли. Вытащил меня оттуда, а потом сказал: «Если еще раз набедокуришь, выгоню из команды. А без команды и спорта ты пропадешь. Столько силы в тебе, почти столько же, сколько дури. Хотя бы подумай о том, как применить ее в деле. Не надумаешь скурвишься или сопьешься». А я чего? Я по этому делу не очень. Не нравится мне пить, а поджигать нравится.
П-п-почему нравится? девчонка поджала коленки и внимательно слушала его, подперев рукой щеку.
Да не знаю. В первый раз я ощутил этот кайф, когда мой отец стал бить мать. Ну, он сначала орал, конечно, плакал, угрожал. А она молчит да молчит, смотрит на него и молчит. Он все время ее дико ревновал, просто задолбал всех своей ревностью. Она у меня красивая очень, продавщицей в хозяйственном работала, ну, конечно, там покупатели одни мужики, а она им типа улыбается. Да как ей не улыбаться-то, она ведь их всегда боялась: собственный отец в детстве бил ее и насиловал, так что ей было не до того, чтобы шуры-муры с ними крутить. Она потом мне рассказывала, что и за отца вышла, потому что тот смирный был как ягненок, а он, вон что, руки стал распускать.
Так вот, орет этот псих недоделанный, а я маленький еще, колочу его по ногам, но чувствую: ничего не могу сделать. Он гораздо больше меня, и мои кулаки входят в него, как в масло, а его кулаки на маминой спине трещат. Вот тогда от беспомощности этой я схватил газету, на столе лежала, да и в горелку, мама суп варила. Бумага как полыхнет! Красиво так загорелась, быстро. Отец ошалел, дал затрещину, выхватил у меня газету и в раковину ее, воду включил. Зато в тот день больше не дрался, тихий ходил. Я вот не курю, спортсменам не положено, а в карманах у меня столько зажигалок, сколько ни у одного курильщика не заваляется.
Ты это, не замерзла? Ничего, что я тебе тут ужасы всякие рассказываю? Не напугал? Хулигану вдруг стало стыдно, что он так разоткровенничался перед девчонкой. Зачем ангелам знать ужасы реальной жизни?
У м-м-еня папа п-п-ил и м-м-мама тоже, еще к-к-кто кого бы н-н-напугал. А т-т-твои сейчас где?
Мама сбежала к двоюродной сестре, пока я на сборах был. Оставила мне письмо, через соседку передала, чтобы отец не знал. Написала, что не может, боится, что тот убьет ее или она сама не выдержит: руки на себя наложит. Дала адрес, чтобы я приезжал. Тетка на съемной квартире живет где-то на юге, отцу ее не найти. Но я не поехал. Смотрел, как он скукоживается без нее, сохнет; если водки выпьет, то слезы льет. Мне нравилось видеть, как он без нее страдает. Он ко мне, когда мама сбежала, сразу подобрел: «сынок то, сынок се», а мне противно.
Потом как-то приезжаю со сборов, или на соревнованиях были, не помню, а дома чужая тетка, некрасивая, потасканная какая-то, между зубов щель. «Это, говорит отец, теперь твоя мать». А ему говорю: «Ты уе. й отсюда вместе со своей курвой, а слово «мать» даже не произноси при мне, говнюк вонючий!» Ой, это ничего, что я ругаюсь при тебе, ты ж ребенок? Хулиган подбросил еще дров. Печка радостно заглотила новую порцию, огонь яростно принялся за них, те смиренно приготовились выполнить свое предназначение: выделить как можно больше тепла и света, сгорая.
Я с-с-столько таких слов з-з-знаю, м-могу тебя п-п-поучить, девчонка смотрела на него печальным взглядом пожившего взрослого человека.
Ну ты даешь. Что ж за люди тебя растили? Короче, тычет он мне в нос какой-то бумажкой и говорит, что дал взятку какой-то паспортистке и меня из квартиры выписали и к его отцу сумасшедшему, что где-то в деревне живет (даже не видел его никогда), прописали. Так что я могу теперь направляться прямо к этой едрене-фене, то есть в деревню, а он здесь с «любимой Ниночкой» жить будет. Ну, я офигел, конечно, ушел, а ночью им дверь поджег. Хорошо так поджег, продуманно, быстро не потушить. Они чуть не угорели, в последний момент из окна выпрыгнули. Отец, по-моему, поломался сильно, в больнице долго лежал, тетка его только ногу сломала. Квартира сгорела дотла, я потом приходил смотреть. Только тогда меня и отпустило. Даже когда еще горело все, отпустило, я за киоском стоял, смотрел. Ни о чем не жалею. Вот только этажом выше чуть дети не угорели, чудом спасли. Это жесть, конечно, виноват я, не хотел. Меня подозревали я ж известный поджигатель, но у меня железное алиби было, а у них доказательств никаких. Отец, как из больницы вышел, из города уехал. Не знаю, жив ли. Надеюсь, сдох, собака.
Ты как, согрелась? Может, спать пойдешь?
Не-а, п-п-подожду Каланчу с Очк-к-кариком.
Ну да, твоя Каланча клевая, что ни говори. Я ведь ее еще девчонкой запомнил. Наверное, они тогда только создали волейбольную команду, много там красивых девчонок было, а потом вымахали все. Все как каланчи стали, но почему-то так называли только ее. Может, потому что тоненькая, а другие волейболистки крупные такие стали, «в теле», наши девчонки, из легкой атлетики, поприятнее будут. Но я все равно ее замечал: она особенная, не такая, как все, отдельная какая-то, себе на уме. Я люблю таких. Поэтому она сейчас где? Пацана спасает. А остальные дуры где? Отправились за лучшей жизнью. Потому что команда командой, а голову на плечах надо иметь, так ведь?
Совет решили все-таки провести в доме. Несмотря на то что Очкарику стало лучше, он был еще очень слаб пил, потел, спал, снова пил. Каланча поспала всего пару-тройку часов. Утром нужно было все равно вставать, топить остывшую печь, варить кашу, ставить чайник. Очкарика оставили спать на диване, только ему он и был по размеру.
Дети пробудились довольно рано. Толстый пошел собирать яблоки, девочки тихо щебетали на кухне. Псих отчаянно сопел и возился, не в состоянии освободиться из платка, хотел в туалет, а сказать не мог. Она поднялась с кровати, с трудом продирая глаза, размотала платок, мальчишка опрометью побежал во двор. Каланча натянула носки, накинула рубаху и пошла посмотреть, как там Очкарик.
Солнце снова щедро заливало гостиную. Светлая мебель и солидный книжный шкаф, полный сокровищ, настраивали на спокойный лад, напоминали о прежних временах, когда мир еще был достаточно хорош для всех и не нуждался в улучшении.
Очкарик спал, голова его взмокла, и майка тоже была мокрой. Он лежал на боку, спина частично вылезла из-под одеяла, перебинтованная нога вообще торчала наружу, напоминая ей об ужасах этой ночи. Каланча прикоснулась к маленькой ступне холодная. Надо срочно его переодеть, а то таким мокрым он снова простудится. Она вернулась в спальню, нашла его рюкзачок неприметный, темно-серый, без картинок и навешенных брелочков, как обычно любят дети. Заодно нашла и очки, нужно будет положить их рядом с диваном. Трудно, наверное, проснуться и видеть мир размытым. Пожалуй, стоит поменять ему простыню, наверняка тоже мокрая.
Очкарик спал, голова его взмокла, и майка тоже была мокрой. Он лежал на боку, спина частично вылезла из-под одеяла, перебинтованная нога вообще торчала наружу, напоминая ей об ужасах этой ночи. Каланча прикоснулась к маленькой ступне холодная. Надо срочно его переодеть, а то таким мокрым он снова простудится. Она вернулась в спальню, нашла его рюкзачок неприметный, темно-серый, без картинок и навешенных брелочков, как обычно любят дети. Заодно нашла и очки, нужно будет положить их рядом с диваном. Трудно, наверное, проснуться и видеть мир размытым. Пожалуй, стоит поменять ему простыню, наверняка тоже мокрая.
Каланча решила поискать свежее белье в ящиках старого комода. В первом оказались документы. Закрыла, проверила остальные. Нитки, пуговицы, обрезки ткани это пока без надобности. Вот полотенца, простыни, наволочки, аккуратно сложенные, отглаженные, пахнущие свежестью, баней и чем-то детским. То, что нужно! Придет Белая, подержит мальчика, и они перестелют ему простыни, да и наволочку нужно поменять. И вообще, ребятам можно будет постелить нормально. Она почти автоматически снова открыла первый ящик. Старые счета, вырезки из газет, какие-то договоры Вот что привлекло ее внимание пачка писем. Просмотрела обмерла: все они были адресованы Забельман Софье Абрамовне. Удивительно! И здесь ее спасает «клуб великосветских старушек»! Вот почему столько книг Та самая Софья Абрамовна! Интересно, необычайно интересно, что из всех домов она выбрала именно этот. Каланча отложила письма. Пора умываться и готовить детям завтрак.
Белая с Малышом и Гиком приехали ближе к обеду. Отродье поставил машину во дворе своего дома и крепко закрыл ворота. Они с Хулиганом во многом поэтому и выбрали этот двор: в него отлично входил угнанный черный внедорожник. Отродье в детстве о таком даже не мечтал: столько лет просто грезил машиной, хоть какой-нибудь. Но в его детстве даже игрушечных машинок не было.
Вырос он в районном детском доме, где не сумел привязаться ни к одной воспитательнице. В отличие от других детей он никогда не старался показаться хорошим в редкие визиты потенциальных родителей. Он ждал только одного: когда их соберут вместе и куда-нибудь повезут, неважно куда.
Он старался только для своего кумира водителя их автобуса. Не было для Отродья счастливее момента, чем когда они забирались в голубой «пазик» (он всегда первым оказывался у дверей) и в нос шибал самый прекрасный запах, точнее, смесь запахов: бензина, машинного масла и дерматиновых кресел, обильно исчирканных и покарябанных руками непоседливых детей (увидел бы, кто это делает, убил бы!). Он всегда занимал место возле водительского, справа от Петра Васильевича, чтобы не упустить ни одного движения и звука этой дорожной литургии.