Вторая причина была, конечно, лишь поводом уйти из школы. Меня отвергла первая школьная красавица Лия Арутюнян, и я не мог этого вынести. Объяснение было на Лийкиной лестнице. Она стояла, опустив свои мохнатые ресницы, временами поднимая их и взглядывая на меня с нетерпеливой тоской. Я сказал Лии, что люблю ее давно, еще с прошлого года. И хочу всегда любить ее. Она пожала плечами и ничего не ответила. «Надо поцеловать ее, что ли?» подумал я. Но, к счастью, наверху хлопнула дверь, и кто-то начал спускаться по лестнице. Я ждал, когда старик с бидончиком доберется до первого этажа. Вот тогда поцелую. «Почему ты молчишь?» спросил я. «А разве надо отвечать?» сказала Лия. «Надо». «Господи, вздохнула она, всегда надо отвечать»
И я понял, что не первый говорю ей о любви и не первый торчу здесь, на ее лестнице, и не мне первому пришла в голову мысль поцеловать Лийку. Только, может быть, другие оказывались смелее и удачливее меня. Стоило мне решиться, как снова хлопнула дверь, на этот раз внизу «Я пойду, сказала Лия, чуть поднимая мохнатые ресницы. По алгебре много задали». Я не стал ее удерживать. Я сел на подоконник и просидел, наверное, час.
Наверное, час, потому что в десятых классах было на урок больше, чем у нас, девятиклассников. И через чао на лестнице появился Эмиль Ковалев абсолютный чемпион района по шашкам среди юношей; длинный и белесый, как мороженый судак. Он поглядел на меня прозрачными глазами и спросил: «Ты курица?» «Это почему же?» «Лийку высиживаешь», И пройдя мимо, нажал кнопку Лийкиного звонка.
Потом, уже в школе, десятиклассники, проходя мимо меня, вежливо осведомлялись, что именно я высидел из т о г о с а м о г о подоконника? Чемпион, оказывается, был еще и трепло.
Мне не хотелось больше объясняться с Лийкой. Я решил хватит! Пойду на завод и буду учиться в вечерней школе, как все порядочные люди.
Когда я сказал об этом своим, мать начала ходить из угла в угол, прикуривая одну сигарету от другой, и охватывать плечи руками так, будто в квартире трещал мороз. Впрочем, это не мешало ей говорить о том, что я хочу остаться неучем и что у меня нет никакого самолюбия, и что я выбираю путь наименьшего сопротивления, потому что она точно знает в вечерних школах требования не такие, как в обычных. Мама у меня всегда все знает совершенно точно!
Погоди, перебивал я ее. А как же Колянич? Тоже неуч, да? Он когда пошел на завод?
Погоди, перебивал я ее. А как же Колянич? Тоже неуч, да? Он когда пошел на завод?
Было другое время, другие обстоятельства, возражала мать. Ему нужно было помогать семье. А ты сыт, одет, в тепле
Отдельная квартира, телевизор, подхватил я, холодильник, пылесос, абонемент в Филармонию
Как ты разговариваешь со мной?!
Я не разговариваю, я перечисляю. Ты просто не хочешь понять, что я не ребенок и морально не школьник.
Во! Мне здорово понравилось это «морально не школьник». Убил наповал. Мать даже остановилась и начала разглядывать меня так, будто видела впервые, и теперь пыталась догадаться, кто же этот парень?
Колянич хмурился. Потом выставил маму за дверь и спросил:
Ну, а по совести?
Что по совести?
Какая тебя муха укусила?
Укусила одна, признался я.
У нее есть определенное имя?
Конечно.
Наплевать, сказал Колянич. Тебя еще сто раз такие будут кусать. Что ж, каждый раз убегать, что ли?
С Коляничем мне всегда было легко. Мы договорились, что я пойду на «Коммунист», в его цех. Учеником сварщика. И обязательно учиться! Без всяких фокусов. Чтоб десятилетку кончить, как положено.
Когда мать снова вошла в комнату, мы с Коляничем играли в шахматы. Из пяти партий я должен выиграть одну тогда мне положен рубль. Так сказать, материальный стимул. Мать снова ударилась в крик и схватилась за сигарету. Колянич сказал ей: «Сбросила бы ты обороты, у нас уже полная ясность». Мать сбросила обороты не сразу, но Колянич и с ней тоже умел разговаривать.
Колянич мой отчим, мамин второй муж, и очень правильный человек. Когда я был маленький, то не мог выговорить его имя-отчество Николай Николаевич, и у меня получалось «Колянич». С тех пор он так и остался Коляничем.
Итак, мы подвели мать к метро, помахали ей, и Колянич сказал: «Вперед, рабочий класс».
Помню, как я опешил, впервые попав в цех. Где-то высоко-высоко, под стеклянной крышей, летали голуби. Солнечные лучи падали в цех широкими снопами. Все здесь было огромно и все гремяще. Гремела какая-то страшная машина, зажав между валками толстенный лист металла, и этот лист сворачивался у меня на глазах, как бумажный. Другая машина рубила металлические листы она-то и гремела больше всех. Колянич нагнулся ко мне и крикнул, потому что нормально разговаривать здесь было невозможно: «Эта вот листогибочная, только недавно поставили, а которая рубит э т о г и л ь о т и н а». Потом я увидел: стоял в цехе столбик, на нем медная чаша, и из этой чаши бил фонтанчик. Колянич нагнулся и тронул губами воду, будто сломал хрустальный столбик. Тогда я тоже нагнулся, и вода показалась мне необыкновенной, совсем не такой, какая шла дома из крана. Я только попробовал ее, и вдруг мне стало совсем легко и спокойно, будто я бывал здесь уже сто или тысячу раз.
Когда через несколько месяцев я сдал на третий разряд, в цех пришел корреспондент «Смены» и замучил меня вопросами: «А почему ты пошел на завод? А трудно работать и учиться? А кем ты хочешь стать в будущем? А что тебе понравилось здесь больше всего?» Я сказал: «Фонтанчик. Больше всего мне понравился фонтанчик». Я думал, что корреспондент поглядит на меня, как на тронутого, надо же, фонтанчик ему больше всего понравился, но корреспондент пришел в восторг, потащил меня к этому фонтанчику и заставил раз десять нагибаться и пить. Я нагибался и пил, а он фотографировал меня. «Потерпи, нужны дубли». У меня в животе было холодно и булькало, а он все снимал свои дубли.
Потом в «Смене» была моя фотография. Я в берете, лихо сдвинутом на ухо, в спецовке, нагибаюсь над струйкой воды И тут же заметка «Живой родник». Ровно шестьдесят восемь строчек о том, как растет молодое поколение на заводе «Коммунист».
Вечером Колянич позвал меня к телефону. «Очень приятное сопрано», сказал он. Я взял трубку, и трубка запела Лийкиным голосом: «Володя? Тебя можно поздравить? Может быть, встретимся?» Я долго слушал и молчал. «Почему ты молчишь?» спросила Лия. «Господи, сказал я. Всегда надо отвечать» Бац! Лия положила трубку. Колянич сидел на диване и читал газету. Я пошел к двери, и Колянич что-то пробормотал. Я не понял: «Что?» «Кажется, муха улетела?» повторил он.
Конечно, улетела! Дурак я был набитый! Да и не очень-то я был влюблен в Лийку, Вот Зоя Рыжова совсем другое дело
Нет, я не мог уснуть, только напрасно ворочался в своей люльке. Спал Костька, посапывал Эрих, за дверью тихонько бренчала посуда это Басов мыл после нас тарелки и ложки. Я встал. Надо пройтись, может, тогда усну
Нет, я не мог уснуть, только напрасно ворочался в своей люльке. Спал Костька, посапывал Эрих, за дверью тихонько бренчала посуда это Басов мыл после нас тарелки и ложки. Я встал. Надо пройтись, может, тогда усну
Ты чего не спишь? строго спросил меня Сырцов, когда я вышел из спальни.
Нервы разыгрались, сказал я. А ты чего делаешь?
Документацию веду, не видишь?..
Перед ним лежала «Пограничная книга», и я заглянул в нее через Васькино плечо с сержантскими лычками. «Нарушения границы не обнаружено Больных нет»
Слушай, сказал я, а записано здесь где-нибудь «нарушение обнаружено»? Давай полистаем, а?
Я думал, Сырцов скажет свое «отставить», но вдруг он начал листать толстую книгу, бормоча: «Не обнаружено не обнаружено не не не»
Понятно, сказал я. Кто же здесь у нас попрет? Рыба за пять километров плеснет, и то видно.
Странно рассуждаете, заметил Сырцов, переходя на «вы». Может, вообще тогда ликвидировать прожекторную? Может, я подам рапорт так и так, по мнению рядового Владимира Соколова, считать пост ненужным?
А ты, оказывается, шутник! сказал я. Только вот ведь они, факты. За два года сплошные «не». Ладно. Пойду прогуляюсь, а то голова какая-то тяжелая.
Я вышел, и сразу же в лицо ударил резкий октябрьский ветер. Он гнул облетевшие березы, и голые ветви шуршали, соприкасаясь. Я повернулся к ветру спиной, и он подхватил меня. С камня на камень почти бегом я спустился к воде. На берегу лежали длинные зеленые пряди водорослей. Волны сюда не прорывались. Небольшой накат выбрасывал эти водоросли и пенопластовые поплавки от сорванных сетей. Я шел по берегу, стараясь не наступать на скользкие водоросли, и думал о том, что Зойку Рыжову, конечно, с Лийкой не сравнить
Ранней весной наш дом одели в леса, и мама говорила, что теперь ни в коем случае нельзя открывать окна. Она точно знает, что было много краж. А мне было забавно, что мимо наших окон на пятом этаже проходят люди.
Я подхватил ангину и сидел дома с забинтованной шеей. Люди ходили за окнами и о чем-то разговаривали. Вдруг прямо передо мной, по ту сторону окна, оказалась девчонка в перемазанном ватнике и платке. Она приставила к глазам руки, как бинокль, и почти прижалась к стеклу, чтобы увидеть, есть кто-нибудь в комнате или нет. Увидела меня и замахала рукой, закрутила пальцем, но я ничего не понимал, тогда она постучала по форточке.
Чего тебе? спросил я, открыв форточку.
У тебя телефон есть?
Тогда я влез на подоконник, дернул верхнюю задвижку, потом нижнюю, повернул ручку Затрещала бумага, которой было оклеено окно, зашуршала, выпадая, вата.
Тебе звонить, что ли? Влезай. У нас бесплатно.
Она спрыгнула в комнату и увидела мою забинтованную шею.
Хвораешь?
Вот еще! фыркнул я. На соревнованиях погорел. До самого финала дошел, и не повезло.
Она понимающе кивнула: самбо?
Фехтование, махнул я рукой. Выпад рапирой, ну вот и
Тут же я поморщился. Надо было соглашаться на самбо. Она ведь сама подсказала мне лучший вариант для вранья. Должен же остаться от рапиры хоть какой-нибудь след.
Ладно, давай звони, сказал я.
Но девчонка не спешила. Она оглядела комнату и кивнула на большой портрет Хэмингуэя.
Это твой дедушка?
Я покровительственно похлопал ее по плечу:
Иди, иди, звони, пигалица. А это знаменитый американский писатель, стыдно не знать.
Подумаешь, пожала она плечами, как будто бы ты все знаешь! А кто такой Мшанский знаешь?