Я не знал, кто такой Мшанский, но, поскольку девчонки обычно влюблены в киноартистов, ответил с полной уверенностью:
Артист.
Теперь уже усмехнулась она и, набирая номер, ответила:
Точно! Еще какой артист! Мне Мшанского, сказала она в трубку. Это вы, товарищ Мшанский? Это я, Рыжова. Что же опять у нас получается, товарищ Мшанский?
Он что-то говорил ей, а пигалица Рыжова слушала и морщилась:
Да знаю я все эти песни наперед! Я не грублю, я дело говорю. Механика еще вчера обещали прислать, а у нас и сегодня подъемник стоит. Раствор прислали кисель какой-то
Она так бросила трубку, что я поглядел, не сломалась ли та.
Извини, пожалуйста, сказала Рыжова. Действительно, артист. Ничего, я из него душу выну.
И пошла к окошку. Я остановил ее. Пигалица глядела на меня снизу вверх, а я стоял перед ней со своей забинтованной шеей и не хотел, чтобы она уходила.
Что у вас там случилось? спросил я. Может, помогу?
Ты?
Ну, я.
Подъемный механизм заело.
Это мигом.
Я надел куртку, схватил молоток, клещи, отвертку и полез за Рыжовой через окно, чинить подъемный механизм. Вот спасибо тебе, подъемный механизм, что ты вовремя испортился! И молодчина ты, дорогой товарищ Мшанский, что не прислал механика!
Повреждение было раз плюнуть: соскочила малая шестерня разболталась ось, на которую она была посажена. Работы на десять минут. Но я нарочно провозился добрый час. Зато я узнал, что Рыжову зовут Зоей и что она бригадир комплексной молодежной бригады. Вот тебе и пигалица!
Ну как? спрашивала она, подходя через каждые три минуты.
Сделаем! отвечал я, постукивая по шестерне. Когда, наконец, все было готово и ящик с раствором пополз наверх, Зоя спросила:
Ты как? На общественных началах или выдать на маленькую?
Она стояла, склонив голову в платке, и глаза у нее были черт знает какие ехидные. Нет, они были очень красивые серые в мелких лучиках. Я видел в них самого себя, в беретике и с этой дурацкой повязкой на шее. Повязка была особенно хорошо видна.
На общественных, сказал я. А ты чего сегодня вечером делаешь?
Ого! удивилась она. Да ты, оказывается, шустрый парень. Сегодня я иду в театр.
А завтра?
Зоя пожала плечами и сказала, что заглянет завтра в окошко.
Она полезла по ступенькам и уже с третьего этажа крикнула:
Соколов! Слышишь, Соколов? В следующий раз бюллетень подальше убирай. Понял?
Я стоял красный, как помидор. Бюллетень лежал рядом с телефоном, и там было ясно написано: фолликулярная ангина. Конечно, можно было крикнуть, что я вовсе не Соколов, и что это не мой бюллетень
Назавтра Зоя постучала в мое окошко и крикнула:
Как себя чувствуешь, дАртаньян?
Я открыл окно и сказал:
Заходи.
Зоя засмеялась и щелкнула меня по носу вот так, запросто, взяла и щелкнула, как котенка.
Лежи и выздоравливай, сказала она. Чао!
Какое там, выздоравливай! Я ждал Зою внизу, ждал в комнате, когда она заглянет и крикнет: «Как себя чувствуешь, дАртаньян?» Она смеялась и убегала от меня.
Но все-таки я ее дождался. Сказал, что скоро ухожу в армию. Попросил разрешения писать. Она пожала плечами пожалуйста, и дала свой адрес: общежитие строителей, комната 12. Чао!
Нет, это было еще не все.
Мать, конечно, обнаружила открытое окно и начала набирать обороты. Колянич поглядывал на меня, все понимая, но побаиваясь, что солидарность со мной может ему дорого обойтись. Когда я выздоровел и мы шагали к автобусу, он не выдержал и спросил: «Кажется, на этот раз муха влетела в окно, а?» «Ты догадливый, кивнул я. Шерлок Холмс, а не мастер участка. Только, надеюсь, ты не станешь обсуждать это с мамой? Должны же у мужчин быть свои секреты?»
Конечно, я не выдержал и в первый же выходной пошел в общежитие, выклянчив у Колянича его замшевую куртку. Куртка была мне великовата, но зато я знал, что ни у кого больше такой нет. Еще у меня был с собой транзистор. Я носил его в заднем кармане брюк, как один парень из какого-то фильма. Идешь а сзади то музыка, то футбольный матч, то литературная передача.
Перед входом в общежитие стояли и курили ребята. Должно быть, наплясались и вышли остыть на ветерке, потому что все они были без пальто, а танцующих я увидел через окно первого этажа. «Это что за кадр?» услышал я за спиной.
Я вошел в вестибюль, и вахтерша даже не поглядела на меня. Музыка доносилась из глубины коридора, и я пошел на нее.
Здесь, в маленьком зале, было тесно, душно. Постоял у стены, поискал глазами Зою и увидел наконец. Она отплясывала с каким-то парнем, и он мне сразу же не понравился у него были усики и бачки, похожие на две сосиски, прикрепленные к щекам. Пижон. Я глядел, не на Зойку, а на этого парня с «сосисками» на щеках и думал о том, что находят девчонки в таких волосатиках?
Зоя увидела меня.
Когда танец кончился, она подошла (волосатик следом) и протянула руку:
ДАртаньян? Попрощаться пришел?
Нет еще, ответил я. Просто так.
По пути? сказала Зойка.
И я согласился:
Да, шел вот и заглянул по пути. А здесь, оказывается, танцы, так что не буду мешать.
Я хотел повернуться и уйти, но Зойка удержала меня за рукав Коляничевой куртки. Она тоже хочет выйти. Нельзя же плясать до упаду, а здесь так жарко к тому же!
Я хотел повернуться и уйти, но Зойка удержала меня за рукав Коляничевой куртки. Она тоже хочет выйти. Нельзя же плясать до упаду, а здесь так жарко к тому же!
Мы вышли на улицу, Зойка держала меня под руку. Те парни все еще стояли и курили, и я снова услышал за спиной: «А, еще один Зойкин воспитанник!» Зойка тоже услышала и обернулась.
Вот что, мальчики, сказала она. Вернусь поговорим.
Я подумал: «Ну и ну! А я-то уж приготовился драться». Парни сразу заткнулись и только глядели нам вслед.
Они тебя боятся? спросил я.
Меня все боятся, ответила Зойка.
Я не боюсь.
Это временно, успокоила она меня. Потом тоже будешь. Погуляем немного?
Мы шли по Московскому проспекту, спешить нам было некуда. Зойка держала меня под руку, и мне больше ничего не было нужно. Я даже забыл включить свой транзистор. Временами я глядел на нее, а она на меня. С чего это я буду ее бояться? Просто чудесная девчонка, вот и все.
Знаешь, сказал я, пойдем ко мне? Есть клубничное варенье.
И мама, и папа, и бабушка подхватила Зойка.
Бабушки нет, вздохнул я. Она погибла на войне.
Помни про свой бюллетень, сказала она.
Но на этот раз я не врал: моя бабушка действительно погибла в партизанском отряде. Тогда ей было меньше лет, чем сейчас маме. У нас хранится газета со статьей «Подвиг разведчицы» и бабушкин орден Отечественной войны, и ее последняя фотография, где она с автоматом и в папахе.
Нет, вздохнула Зойка. Не пойду. Понимаешь, я знаю, что это жутко нехорошо завидовать. И ничего не могу с собой поделать. Всегда завидую, когда вижу кого-нибудь с матерью и с отцом. Я ведь детдомовская Ты этого не поймешь. Ты считаешь, что в жизни иначе не может быть: мать, отец, свой дом все на месте. А у меня никогда не было своего дома, и
Она не договорила и отвернулась. А я не знал, что ей сказать. Просто я не переживал ничего подобного.
Конечно, можно было бы зайти куда-нибудь в кафе, и деньги у меня были, Зоя воспротивилась. Ей нравится ходить. Ходить, смотреть на прохожих, разговаривать.
С кем ходить? спросил я. С этим волосатиком?
Она рассмеялась. Нет, с ним она не ходит. Это он ходит за ней. Надоел, ужас! Два раза предложение делал. А разве можно выйти замуж без любви? Нет уж, если она и выйдет, то лишь тогда, когда почувствует: вот без этого человека жить нельзя.
Тебе сколько лет? спросил я.
Зое было девятнадцать на год больше, чем мне. И я мог не врать, что мне двадцать или двадцать один; она ведь видела мой бюллетень, а там все сказано. Я был для нее просто мальчишкой. Я знаю, что в восемнадцатилетних ребят почти никто не влюбляется. Наверное, надо быть хотя бы чемпионом по шашкам, чтобы в тебя влюбилась ровесница. И даже роскошная замшевая куртка Колянича с молниями на карманах не сможет помочь мне
Я и не заметил, как Зойка учинила мне форменный допрос. Ее интересовало все: и как я учился, и какие у меня отношения с Коляничем, и что я думаю о будущем. Впрочем, я отвечал охотно. Учился прилично; Колянич мировой мужик; будущее служба. И вдруг:
А ты любишь свою работу?
И вовсе не потому, что я не знал, как ответить, я ответил не сразу. Мне хотелось ответить как-нибудь особенно красиво, чтобы она поняла, что я не просто скучный работяга, который отдает заводу свою смену, а там хоть трава не расти. Я шел, подбирая слова, а они, как на грех, не появлялись, и в этот момент я казался сам себе дурак дураком. Потом я подумал, как обо мне думает сейчас Зоя, и от этого стал еще глупее, и мог выговорить только:
Еще бы!
Очень «глубокий» ответ получился у меня, черт возьми! Но Зоя была серьезна.
Знаешь, сказала она, если при мне какой-нибудь человек начинает ругать свою работу, он для меня потерянный. Он так же и собственную жену может ругать, или мужа, и ребят Словом, работу нельзя ругать. Это все равно что хлеб выбросить. Ты как считаешь?
Я просто не задумывался над этим. И, конечно же, не раз слышал от ребят в цехе, что работа не по ним, эти ребята приходили и уходили, и никто не вспоминал их потом, даже фамилии тут же улетучивались из памяти. А ведь наверняка Зойка права, и эти «птички-перелетки» действительно не очень симпатичные люди: ищут, чтоб работа полегче, а тугриков побольше Но почему же я сам не задумался над этим, хотя всего на год моложе Зойки?
И вдруг маленькая девушка, которая держала меня под руку, показалась такой взрослой и такой умной, что я только и смог пробормотать в ответ:
И вдруг маленькая девушка, которая держала меня под руку, показалась такой взрослой и такой умной, что я только и смог пробормотать в ответ:
Не знаю
Ты вообще, наверное, мало задумываешься? сказала Зойка. А разве можно жить и не думать? Зачем человек живет? Для кого живет?
Ну, усмехнулся я, это как темы для школьного сочинения. Тебе бы учительницей быть.
Зоя выдернула свою руку, словно обидевшись.
Я и так почти учительница. Бригадир все-таки.
И пошла, и пошла выговаривать мне за то, что я мало думаю. Я не оправдывался и не перебивал ее. Мне самому было интересно. Второй раз мне говорили примерно то же самое. Похожий разговор был однажды с Коляничем. Не то, чтобы он сердился на меня, вовсе нет! Просто ни с того ни с сего спросил: «Вовка, хочешь быть хорошим человеком?» «А я разве плохой?» «Ты еще никакой». Я малость обиделся. Даже в газетах пишут, что маленький ребенок уже личность, требующая к себе уважения. А я дорос до усов, и «никакой»? Колянич почувствовал, что я надулся, и обнял меня: «Хороший человек, Вовка, это тот, который живет не для себя, а для других. Усек?» Вот и весь разговор. А теперь Зойка повторила почти то же самое: «Зачем человек живет? Для кого живет?»