Замойский осторожно прошел меж колонн (Мешок здесь был исключительно запутанным). Уселся в тени на холодной плитке. Пузырь ассоциаций рос, взбираясь к поверхности сознания Адама, сейчас разорвет ему голову, череп с глухим треском расколется. Он закрыл глаза и поддался ему, расслабляя мышцы тела и сознания.
Руины римской виллы.
Руины римской виллы.
Руины римской виллы. Парк.
Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья.
Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд.
Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд, над ним ивы. В озере и над озером Луна в две трети, патера в патине. Ночь холодна, воздух резок на вкус, тишина вибрирует над руинами, парком и озером ночь, словно нюхательная соль.
Замойский взобрался по мягкому откосу к колоннаде и вспрыгнул на террасу.
В голове закружилось от сильного запаха мокрого дерева, словно он пал лицом в руно дождевого леса. Напомнило ему это лес неподалеку от дома бабушки с дедушкой ребенком он часто ходил туда, после обеда и вечером, цвета и запахи ввергали его в состояние малярийного полусна; дети пребывают в нем непрестанно, но в том лесу
Он тряхнул головой, чихнул.
Осмотрел террасу. Здесь стояло несколько десятков столиков красного дерева, выставленных двойной подковой, словно на музейной экспозиции. Предметы, что лежали на столиках, были размещены на прямоугольных подставках с такой тщательностью геометрических пропорций, что ассоциировались с художественными инсталляциями, с японскими садиками для медитаций.
Он тряхнул головой, чихнул.
Осмотрел террасу. Здесь стояло несколько десятков столиков красного дерева, выставленных двойной подковой, словно на музейной экспозиции. Предметы, что лежали на столиках, были размещены на прямоугольных подставках с такой тщательностью геометрических пропорций, что ассоциировались с художественными инсталляциями, с японскими садиками для медитаций.
На ближайшем к лестнице столике почивала лишь черно-белая фотография в деревянной рамке, наклоненная под таким углом, чтобы отражать лунное сияние прямо в глаза того, кто будет всходить по лестнице.
Замойский чуть ли не склонился над столом, одновременно следя, чтобы ни до чего не дотрагиваться. На фотографии был он сам и какой-то мужчина в черном костюме они гуляли по каменной набережной. Позади виднелись здания в несколько этажей, старые жилые дома. Сам Адам был на фотографии в толстом белом свитере, послеобеденное солнце вспыхивало на краях материала волнистым ореолом, Адам смотрелся так, словно его вставили в это побережье прямиком из поздравительной открытки с небом, наполненным пухлыми ангелочками и пушистыми облаками.
Едва взглянув, он вспомнил.
Париж, ноябрь перед стартом «Вольщана», Дюренн над Сеной, первый урок.
Вообрази себе место, строение.
Француз говорил в нос, с легким акцентом. Левую руку непрерывно всовывал в карман пиджака, вынимая и кладя назад платок. Замойский не был уверен, это нервный тик или очередная мнемотехника Дюренна. А может лишь насморк.
Пусть будет единственным в своем роде второго такого не найти за всю жизнь. Ты должен иметь к нему некое эмоциональное отношение: пусть оно будет необычно привлекательным или исключительно отвратительным. Вообрази себе его весьма подробно, под любым углом снаружи и изнутри.
Значит, полная симуляция в 3D, пробормотал Замойский.
Шел он справа от Дюренна, не более чем в метре от края тротуара, а за ним плескались волны Сены, мутные от недавнего дождя. Мимо них проплывала некая архаическая барка, на ее палубе беловолосый старик сидел в высоком стуле и читал с ноутбука. В воздухе слегка пахло гарью.
Можно сказать и так, кивнул Дюренн. Полная симуляция, полное воображение. Это займет немного времени. Что важно: воображай характерные для всякого помещения запахи.
Запахи? потянул носом Замойский. Кислая вонь гари все сильнее ввинчивалась ему в ноздри здесь что-то сгорело? Даже оглянулся. Ни следа от дыма. А воняло так, словно шли через пепелище, он не ощущал даже запаха реки. Это сильно раздражало.
Мнемотехники, которым я учу, продолжал Дюренн (платок вытащен и спрятан), это не те примитивные техники запоминания текстов, которыми был славен Симонид из Кеоса и греческие софисты, Цицерон и учители ораторов, или хотя бы Джордано Бруно со своим «театром памяти». Ars memoriae наших времен это вполне состоявшаяся отрасль когнитивистики, опирающаяся на неврологические исследования. Из них мы знаем, что одновременно с образами, складируемые воспоминания следует связывать с запахами, особенно если эти воспоминания обладают сильной эмоциональной нагрузкой. Базовые структуры коры, ответственные за отбор и хранение информации, происходят из носовых нервов и соединены непосредственно с управляющим воспоминаниями гиппокампом, а еще с миндалевидным телом, которое контролирует ощущения и выражение эмоций. К тому же, именно оно ответственно за рефлексы самообороны, но об этом несколько позднее. А пока
Дюренн прервался, когда проходящая мимо старушка упустила зонтик. Адам поднял его; она поблагодарила. Дюренн проводил ее взглядом.
А потому представь себе Дворец. Представление должно быть устойчивым: если его создашь, то не изменяй, не улучшай, не облегчай. Разбуженный ночью ты должен суметь пройти по нему в мыслях вдоль и поперек; и нет нужды слишком сложной архитектуры.
А потом?..
А потом сможешь добавлять к строению очередные кирпичики памяти.
Замойский тогда, видимо, скривился с недоверием, поскольку когда Дюренн отнял платок от губ, те растягивались в высокомерной улыбке.
Поговорите с участниками многолетних миссий, с участниками экспериментов по изоляции. Дворцы Памяти всегда оказываются чрезвычайно полезны. Вроде бы Мустеру на Марсе именно усвоенная мнемотехника спасла жизнь: он сумел воссоздать весь путь до базы согласно накопленным во Дворце подробностям поверхности Марса. Не знаю, может и так. Наверняка же это не одна из тех излишних процедур, тренингов ради тренингов. Убедишься в том. Кого только я не учил
И кого?
Дюренн поглядел на Замойского, заморгал, заглянул внутрь платка и спрятал его в карман.
Скажем так, что и не упомню.
Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню происходит от макферсоновых докторов сознания
Тогда от них происходит и этот Дворец.
Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.
Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.
Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.
Падаем! орал Вашингтон. Не корректирует! Почему не корректирует?
Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.
Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово Нарва вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)
Все были загерметизированы в своих скафандрах и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.
В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.
Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)
И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись но не горел, еще не горел.
Замойского выбросило из кокона в сторону аварийного люка. Но в этом месте уже не было аварийного люка Адам ударился шлемом об верхние шкафчики так, что в глазах потемнело. С кормы шел дым, в наушниках трещало, электроника горела красными тревожными огнями или же и такое пугало еще больше оставалась темной и тихой. Лишь AI управления выдавал указания почти приказы категоричным голосом: что спасать, что тушить в первую очередь Замойский не слушал.
Монклавье и Джус, также заброшенные в сторону люка, добрались до рычагов его ручного механизма. От перегородки пилота, громко треща, били дуговые искры. Замойский обернулся. Вашингтон как раз перескакивал через разбитые модули жизнеобеспечения, тянул к Замойскому руку. Одновременно Джус дернула Адама к выходу и тот лишь увидел падающий, словно нож гильотины, внутренний край конструкционного ребра отсека пилотов, после чего выскочил в устрашающее сияние Гекаты.
Монклавье и Джус оттянули Замойского от горящего челнока.
Адам сел на камне и снял шлем. Кашлял и сипел. Пока еще ничего не видел, в голове крутилось перед глазами все стояла та рука: черная кожа, напряженные мышцы; хотя была не обнаженной, а облаченной в голубую ткань рукава. Но именно так вот он запомнил.
Так запомнил.
Отыскав дорогу во Дворец, он мог его посетить, когда только хотел, не проходя уже всякий раз тропой неявных ассоциаций. Посещать Дворец, нюхать и осматривать старые экспонаты и добавлять новые.
Блокнот Анжелики это внешняя память, ее легко потерять. (Правда, как доказывает жизнь внутреннюю тоже.) Предусмотрительность приказывает создавать запасные копии.
На пустой столик он положил пестро окрашенный кристалл, многоплоскостный цветок, густо пронизанный жилками серебра и золота. Вид кристалла соответствовал структуре Мешка. Если его лизнуть чувствовался вкус холодной, крупнозернистой соли.
На самом деле, однако, кристалл был не более, чем символом как и все во Дворце, поскольку полное отображение требовало бы развертывать этот цветок более чем в трех измерениях: в Мешке множество мест «заходило» в самих себя, пространства пересекались, загибались и выдувались до бесконечности на нескольких кубических метрах Эшер до головной боли.
Лучший довод кратер Пандемониума. Замойский уперся обойти его вокруг, но не предвидел, что полный угол здесь может быть больше трехсот шестидесяти градусов. Адам сделал круг, но не вернулся в исходную точку. Изломанное кружение, усмехнулся он себе в усы в усы и густую хэмингуэевскую бороду.