Он положил трубку. Толмачёв был доволен, что ему удалось быстро найти убийцу, если сегодня удастся и закрыть вопрос, то это пойдёт в его личное дело. И близкие товарищи, да оппоненты будут его ценить значительно выше. Конечно, лучше было бы поехать и всё сделать самому, но он не мог уйти от телефона. Телефон был важнее. Важнее.
В автомобиле царило гнетущее напряжение. Или нет, не гнетущее, а реальное, почти электрическое. Арнольд Буханкин сидя на переднем кресле, рядом с шофёром, с каждой секундой ожидал молнии, которая должна была с треском и синим сиянием полыхнуть между задним диваном и водительским местом. Между, белой, как скатерть, и ледяной товарищем Катей и красным, как вечернее солнце и злым товарищем Свиридом. Товарищ Катя курила папиросу забыв про мундштук и назло выпускала дым вперёд, в спину товарища Свирида. А товарищ Свирид сидел в клубах дыма вцепившись в руль. Он назло делал резкие манёвры автомобилем, от которых Ракель Самуиловна на заднем диване немилосердно перемещалась из угла в угол по кожаному дивану, и от этого она ещё больше ненавидела товарища Тыжных.
А куда едем? спросил товарищ Буханкин, надеясь начать хоть какой-то диалог, пока товарищ Тыжных не разбил их о новенький фонарь электроосвещения до смерти.
Домой, к вот этой вот женщине, зло сквозь зубы говорил Тыжных. Авось кофею мы уже откушали.
И говорил он это с каким-то детским и смешным презрением, от которого товарища Незабудку просто передёргивало. Прикуривая новую папироску, она цедила слова:
Товарищ Арнольд, передайте этому, как его там шофёру, что мне домой, пока, не нужно, а нужно мне в Бобров переулок, к модистке.
К модистке! с залихватской ухмылкой констатировал Свирид. Кофею натрескалась, теперь к модистке ей надо. Гляньте на неё! Эта гражданка думает, что я ей таксомотор. Скажи ей Арнольд, что нехай на трамвае прётся. Я её катать не нанимался.
«Нехай»! передразнила шофёра красавица. Боже мой, какая прелесть!
Товарищ Буханкин и рта не успел раскрыть, как Ракель Самуиловна закричала, срываясь на злой женский визг:
Товарищ, Арнольд, скажите этому чтобы остановил авто, я выйду. Сама доберусь, и что он хам, и с таким хамством ему лучше в хлеву у себя сидеть, а не в органах работать. «Нехай»! Ну, вы слышали! она закатила глаза к потолку автомобиля. Сидеть в хлеву! Среди коров да свиней, ему самое место.
Скажи ей, Буханкин, что в хлеву я сидеть не собираюсь. Я, и такие как я, революцию делали, и на фронтах бились, а она по три червонца развратом зарабатывает.
А тебе завидно, что ли? уже напрямую, а не через посредника спрашивала Ракель Самуиловна. Или, может, тебе три червонца нужны? Нужны, да? Точно, вот тебя, деревню, что так распирало-то, три червонца! Так ты попроси я тебе подарю.
Да ничего мне от вас не нужно, с брезгливостью отвечал Свирид. Я в Первой конной
Да хватит уже, вдруг заорал Буханкин. Ты чего, Тыжных, рехнулся что ли, чего ты к ней пристал
Да ничего я не приставал я
Да заткнись ты уже, сцепился с женщиной, словно хабалка базарная, словно на рынке сижу тут с вами. Слушаю это всё. Enough already[18].
А она сама обзывалась
А с неё спроса нет, она женщина, а ты? Ты партиец, боец Перовой конной, КРОковец[19], а послушаешь тебя, и разве о тебе сейчас такое скажешь? Нет, не скажешь. Ведёшь себя как деклассированный элемент. Тебе дали приказ, Свирид, так исполняй, как положено партийцу и КРОковцу, а бахвалиться своими былыми заслугами перед женщиной, я считаю недостойным.
Тыжных замолчал, насупился, крутил руль. А Ракель Самуиловна снова пустила ему в спину струйку дыма. С целью провокации.
Мало того, она заметила, что повернул он направо именно к Борову переулку. И чуть не улыбнулась, даже губу чуть прикусила, как ей стало приятно, но уняться она не могла:
Что замолчали, товарищ Тыжных, едко спросила она, расскажите даме о своих победах в Перовой конной!
Прекратите, товарищ Катя, sufficiently[20], и её одёрнул Арнольд.
А она не ответила, но весь её вид говорил, что Ракель Самуиловна успокаивается и довольна своей победой, но она опять пустила струю дыма в спину Свирида. И струя эта была победной.
Мадьяр Барто был человек неприятный, кепка на глаза, а глаза карие, глубоко посажены, смотрят на тебя словно из норы. Широкие плечи, длинные руки, пальцы скрючены вечно, словно большие гаечные ключи, все в нем неприятное, опасное. Ходит, озирается, всегда настороже. Оценивает всех кого видит своими мелкими глазками из норы, словно прицеливается. Но он был ещё не самый неприятный тип, кого могли увидеть торопящиеся москвичи на Неглинной, возле дома шесть. Рядом с ним стоял высокий, худой человек в плаще с поднятым воротником и шляпе, несмотря на летнюю жару. Да ещё и в перчатках. Был он не стар, что можно было сказать по его нижней части лица, верхнюю часть прятали шляпа и очки. А в руке он держал красивый саквояж. Мадьяр Барто имени его не знал, хотя работали они уже, считай, восемь лет, ещё с тех пор как Барто попал в русский плен под Бродами. Для всех он был просто Фельдшер, а Мадьяр был, вроде как, ассистентом. Они ждали, прячась в тени дома, автомобиля, и ждать им пришлось не долго. Вскоре автомобиль появился и остановился напротив них. Оттуда, с заднего дивана выскочил Чапа и услужливо раскрыл перед ними дверь:
Тыжных замолчал, насупился, крутил руль. А Ракель Самуиловна снова пустила ему в спину струйку дыма. С целью провокации.
Мало того, она заметила, что повернул он направо именно к Борову переулку. И чуть не улыбнулась, даже губу чуть прикусила, как ей стало приятно, но уняться она не могла:
Что замолчали, товарищ Тыжных, едко спросила она, расскажите даме о своих победах в Перовой конной!
Прекратите, товарищ Катя, sufficiently[20], и её одёрнул Арнольд.
А она не ответила, но весь её вид говорил, что Ракель Самуиловна успокаивается и довольна своей победой, но она опять пустила струю дыма в спину Свирида. И струя эта была победной.
Мадьяр Барто был человек неприятный, кепка на глаза, а глаза карие, глубоко посажены, смотрят на тебя словно из норы. Широкие плечи, длинные руки, пальцы скрючены вечно, словно большие гаечные ключи, все в нем неприятное, опасное. Ходит, озирается, всегда настороже. Оценивает всех кого видит своими мелкими глазками из норы, словно прицеливается. Но он был ещё не самый неприятный тип, кого могли увидеть торопящиеся москвичи на Неглинной, возле дома шесть. Рядом с ним стоял высокий, худой человек в плаще с поднятым воротником и шляпе, несмотря на летнюю жару. Да ещё и в перчатках. Был он не стар, что можно было сказать по его нижней части лица, верхнюю часть прятали шляпа и очки. А в руке он держал красивый саквояж. Мадьяр Барто имени его не знал, хотя работали они уже, считай, восемь лет, ещё с тех пор как Барто попал в русский плен под Бродами. Для всех он был просто Фельдшер, а Мадьяр был, вроде как, ассистентом. Они ждали, прячась в тени дома, автомобиля, и ждать им пришлось не долго. Вскоре автомобиль появился и остановился напротив них. Оттуда, с заднего дивана выскочил Чапа и услужливо раскрыл перед ними дверь:
Прошу вас, товарищи медицинские работники, карета подана. Свидетеля Ибрагима брать не будем, сажать некуда, мы с Жирным пациентку сами опознаем. Прошу садиться.
Мадьяр и Фельдшер молча полезли в авто, Чапыга заскочил за ними и закрыл дверь. Автомобиль тронулся. Не было никаких «здрасьте» ни других приветствий, ни рукопожатий, ничего такого, просто сели и поехали. Только когда автомобиль набрал ход, Мадьяр спросил:
Что за работа сегодня?
Для вас всё просто, нужно одну шкуру ошкурить, объяснил задание Чапыга.
Чего? не понял Мадьяр.
Тут к ним стал разворачиваться сидевший рядом с водителем Жирный, диван под ним стонал и гнулся, обещая умереть, но великан не обращал на стоны дивана внимания, его сальные губы разверзлись и он прогремел:
Товарищ Толмачёв велел с одной лярвы кожу снять, и чтоб с живой, чтоб не померла, сможете? И чтоб кожа одним куском была, чтобы одним куском ему её доставить. Сумеете?
Мадьяр глянул на Фельдшера, а тот молчал, и за них ответил Чапа:
Да чё им, конечно смогут. Я так думаю, что у гражданина Колчака и у атамана Семёнова они ни одного приамурского партизана ободрали, да, товарищи? он оскалился беззубо.
Фельдшер молча полез в свой саквояж и выхватил оттуда медицинский скальпель, ловко, как фокусник. И одним движением прижал его к щеке под глазом Чапы. Ошеломлённый Чапа пытался было отвести руку скальпелем от лица, но его собственную руку перехватил Мадьяр, да так крепко взял, что Чапа и шелохнуться не мог и заголосил:
Товарищи. Вы чё! Жирный, угомони их. Убери швайку, доктор, автомобиль на ухабах шатает, ты чё, совсем? Вы кривым сделаете ценного сотрудника!
Но ни Жирный, ни Ефрем не вступились за него, только поглядывали на всё это из-за плеча, да посмеивались там, на переднем диване, а вот Фельдшер заговорил сухо и медленно, не отнимая скальпеля от глаза Чапы:
Язык у вас, товарищ Чапыга, враг ваш, чрезмерно много вы им пользуетесь, и его использование вы никак не увязываете с работой своего скудного мозга? А это может повредить при нашей работе. Всем повредить.
Да ты чё, Фельдшер, я ж просто так, шуткую, тут все свои, объяснял Чапа. Встретились люди, все друг друга знают, можно ведь пошутить.
Ещё раз пролаете что-нибудь про Колчака или Семёнова и партизан, я вам ампутирую либо ваш язык, либо мозг. Обещаю. Мадьяр свидетель, Фельдшер убрал скальпель и аккуратно спрятал его в саквояж.
Мадьяр выпустил руки Чапыги, и тот стал приводить себя в порядок, расправляя пиджак и говоря:
Да понял я, понял, чё ты забурлил-то? Шутки понимать нужно. Чё ты сразу-то бычишься, как Ленин на буржуазию.
Мадьяр выпустил руки Чапыги, и тот стал приводить себя в порядок, расправляя пиджак и говоря:
Да понял я, понял, чё ты забурлил-то? Шутки понимать нужно. Чё ты сразу-то бычишься, как Ленин на буржуазию.
Фельдшер ему не отвечал, Мадьяр тоже, а вот Ефрем сказал ему:
Ты баклан, Чапа, живёшь по-баклански и сдохнешь так же. Хорошо, если накроешься сам, так ещё и за собой кого-нибудь заберёшь.
Да ладно вам, чё вы забурлили, он вдруг запел: Жизнь проста моя, проста, жизнь проста жиганская, пуля швайка и чахотка доля уркаганская.
Да захлопнись ты уже, босота, Фельдшер, ты бы в натуре ему язык укоротил бы, уважение всем сделал, загремел Жирный.