И он медленно, не отдавая себе в этом отчета, пошел на поводу у выгоды, работая теперь только ради результата, а вовсе не ради той миссии, которая привела его на этот путь. Вопросы выгоды теперь завладели его вниманием и превратились в источник мотивации. Как машина, которой приделали второй двигатель, и тот постепенно начал вытеснять первый и сам отводить автомобиль в гараж.
В конечном итоге он потерял себя, отдалившись от самой простой и чистой радости просто работать, следуя своим ценностям и велению сердца.
Желаете что-нибудь еще? спросила официантка, кладя перед ним на стол второй счет.
Джонатан поднял на нее глаза и улыбнулся:
Нет, ничего, спасибо.
Он смотрел, как она уходит, неся под мышкой меню.
Теперь он знал, как проживет тот кусочек жизни, что ему остался. Знал, какие чувства хочет испытывать, и знал, как этого достичь.
24
Реймонд толкнул дверь кафе «У Стеллы» и уселся у бара.
Ему принесли пиво, хотя он ничего не заказывал. Он всякий раз не без гордости оценивал эту свою привилегию.
На его непокорных, светлых с проседью волосах крепко сидела красная бейсболка, оттеняя красноватый загар на лице. Реймонд был самым старшим из телеоператоров, аккредитованных на турнире. Сорок один год в профессии. Ну, не совсем так, ибо начинал он простым микрофонщиком[14]. В то время это было в порядке вещей: три года при журавле, чтобы обучиться ремеслу, понаблюдать за работой оператора, увидеть, как он прилаживает камеру, как добивается, чтобы интервьюируемый, выбитый из колеи, вообще позабыл о нем, ну и так далее. Кроме того, работа микрофонщика развивает руки. С виду вроде и ничего особенного: микрофонный журавль легкий, но когда с четверть часа держишь его на вытянутых руках, не опуская, то накачиваешь бицепсы, каких молодняк в погоне за бугорчатым торсом не сможет накачать ни в каком спортзале. А накачанные руки были просто необходимы, если готовишь себя в операторы. Потому что, к примеру, камеры в то время весили больше, чем бочонок пива.
Привет, Рей, как дела?
Помаленьку.
Мимо прошел Роджер Федерер[15] в сопровождении тренера и двух пресс-атташе.
Ничто не доставляло Реймонду такого удовольствия, как слышать, как игрок называет его просто по имени. Это было признанием его опыта, его роли. Ведь он в лепешку расшибался ради игроков, чтобы схватить их под удачным углом, в наилучшем виде, чтобы скрыть их недостатки, поймать удачное освещение и сделать так, чтобы они выглядели сильными и добрыми красавцами. Это настоящее искусство, и многие спортсмены были ему признательны, хотя на самом деле никто из них не понимал, что он делал ради них.
Он не то что эти молодые операторы, только что вышедшие из киношколы. Им забивали головы разными туманными теориями, а ремеслу по-настоящему не учили. И вот результат: они ни разу не прикасались к камере, а едва взяли ее в руки, как уже мнят себя Стэнли Кубриками[16].
Реймонд снял бейсболку, поскреб голову и снова водрузил ее на место. Красная бейсболка была его гордостью. Он носил ее уже тридцать один год и никогда с ней не расставался. Потому что кто же расстанется с бейсболкой, которую подарил сам Джимми Коннорс?[17] Да, да, сам Джимми Коннорс. Он выиграл очередной матч, и Реймонд снимал следовавшее затем интервью. Коннорс был в прекрасном настроении, отвечал на вопросы, шутил, а потом вдруг снял свою бейсболку и нахлобучил ее на голову Реймонду, просто так, ни с того ни с сего. И ушел в раздевалку. А Реймонд расплакался от радости.
Он отхлебнул пива. О, эти моменты согласия и соучастия, которые довелось пережить в ходе турниров Никогда, ни за что на свете он не выбрал бы себе другой карьеры. Как же он любил свое ремесло, игроков, журналистов, весь персонал! Даже мальчиков, подбиравших мячи, потому что он видел, как их волнует контакт со звездами корта.
Вдруг вошел Уоррен, тренер Остина Фишера, коротко кивнул на ходу бывшему тренеру Федерера, встал у барной стойки чуть поодаль и заказал кофе.
Уоррен был человек лет пятидесяти, холодный, слегка загадочный, с аккуратно подстриженными темными волосами и такими же темными глазами. Реймонд плохо его понимал. Что ж, у каждого свой характер.
«У Стеллы» было излюбленным местом у игроков, персонала и журналистов. Местом, где каждый мог расслабиться, потому что здесь никто никого не записывал и не снимал. Так уж повелось. Разве что исподтишка. И никакой публики. Разве что проститутки.
Вошел Чак Винс, корреспондент конкурирующего канала, с ним рядом семенила его ассистентка, миловидная блондинка с пухлыми губками сердечком. Не успел он сделать и трех шагов, как Уоррен махнул ему рукой. Чак подошел.
Остин Фишер недоволен вашим последним интервью, сказал Уоррен ледяным тоном. И я тоже: вы слишком уж на него нажали. Могли бы дать ему более высокую оценку. Это первая ракетка мира, Чак. Можно было бы и помягче.
Вошел Чак Винс, корреспондент конкурирующего канала, с ним рядом семенила его ассистентка, миловидная блондинка с пухлыми губками сердечком. Не успел он сделать и трех шагов, как Уоррен махнул ему рукой. Чак подошел.
Остин Фишер недоволен вашим последним интервью, сказал Уоррен ледяным тоном. И я тоже: вы слишком уж на него нажали. Могли бы дать ему более высокую оценку. Это первая ракетка мира, Чак. Можно было бы и помягче.
Чак Винс через силу улыбнулся и проследовал дальше, высоко подняв голову.
Реймонду это не понравилось. Как профессиональный тренер мог себе позволить так обращаться с журналистом? Подобные упреки дело почти самоубийственное.
Он несколько мгновений наблюдал за тренером, который как ни в чем не бывало пил кофе. Видимо, не отдавал себе отчета. Не понимал. Надо ему сказать. Нельзя допускать таких ошибок. Ведь пострадает Остин это уж точно. Журналисты не любят, когда им указывают, что им говорить. Чак наверняка в следующем интервью только закрутит гайки. Бедняга Остин Пресса и так не больно-то хорошо с ним обходится.
Надо ему помочь.
Реймонд выждал момент, когда Уоррен повернет к нему голову, и рискнул:
Это, конечно, не мое дело, но то, что вы сказали журналисту, лучший способ восстановить его против себя. Это точно. Эти парни так же дорожат своей свободой, как я своей камерой. Если вы думаете, что вам удастся заставить их ослабить хватку, то, простите, это не мое дело, но вы добьетесь противоположного эффекта. Я говорю это прежде всего ради Остина
Уоррен выслушал его, не выказав ни малейших эмоций.
Вы совершенно правы, сказал он. Это не ваше дело.
25
Джонатан пробежал глазами меню. Он уже давно не обедал вместе со своими компаньонами.
Время от времени Майкл как-то странно посматривал на него. Чувствовалось, что он за ним наблюдает. Несомненно, он выжидал, какова будет реакция Джонатана на посланный им мейл.
У вас есть биоменю? спросил Джонатан у официанта.
К сожалению, нет.
Тогда я, пожалуй, взял бы свежие овощи.
Филе пангасиуса, сказала Анжела.
Стейк, сказал Майкл.
Степень обжарки?
С кровью.
Официант удалился.
Только не говори мне, что ты перешел на биорацион! заявил Майкл.
Так оно и есть.
Насовсем?
Джонатан кивнул.
Что, правда?! сказал Майкл, чуть не умирая со смеху. А цены ты видел? Это же липа века!
Это не так дорого, если обратиться к ассоциации мелких фермеров, которые продают свою продукцию напрямую. А поскольку продукция местная, то требуется меньше транспорта, а значит, и грязи меньше.
Майкл поднял глаза к небу:
Но какого черта ты решил перейти на натуральные продукты?
Джонатан замялся. Что толку отвечать? С предубеждением бороться бессмысленно
А Майкл продолжал, не дожидаясь ответа:
Мелкие фермеры это, конечно, очень мило, но они тебя обеспечат только овощами и фруктами, да и то не всякий сезон. А мясом не обеспечат. Или ты думаешь, что они захотят войти в эти твои ассоциации прямо с телятами и ягнятами? Там у них все регламентировано, существуют официальные скотобойни, с ветеринарным контролем, со схемами распределения.
Я теперь вообще завязал и с телятами, и с ягнятами.
Воцарилось удивленное молчание.
Почему?
Решил больше не есть детенышей.
Анжела чуть не поперхнулась аперитивом, Майкл рассмеялся:
А взрослых быков?
А быков я теперь ем гораздо меньше, чтобы сохранить амазонские леса. Это компенсирует завышенные цены на натуральные продукты.
Да что это на тебя нашло?
Джонатан тоже отпил глоток.
Ну, скажем так, я вспомнил слова Боссюэ[18].
Боссюэ?
Бургундского писателя семнадцатого века. Ты ведь знаешь, я провел детство в Бургундии
И что же говорил твой бургундец?
«Бог смеется над теми, кто скорбит о результатах собственных деяний».
Вот черт, глубоко копнул.
Я и вправду решил меньше злиться по поводу пороков общества, а просто взять на себя свою долю ответственности. Я понял, что для меня гораздо важнее жить в согласии с самим собой, чем поучать других.
И ты решил перейти на натуральные продукты.
Именно так я не хочу больше закрывать глаза на реальность. Может, это и нормально поедать животных, но я бы хотел, чтобы они сначала пожили. Пожили своей дикой жизнью, пусть с минимумом свободы. И потом, хватит поедать гормоны, антибиотики, пестициды, ГМО Я хочу есть еду, а не химикаты.
В течение нескольких минут компаньоны глядели на него так, словно он только что объявил им, что он транссексуал и его настоящее имя Розанна или Памела.
Я хочу умереть естественной смертью, а не от той гадости, которой меня пичкают, прибавил Джонатан.
В глазах компаньонов читалось недоверие.
Ты полагаешь, произнесла Анжела, что проживешь дольше, если будешь избегать всего что любил прежде?
Не знаю, проживет ли он дольше, оборвал ее Майкл. Но ясно одно: жизнь покажется ему гораздо длиннее!
Он снова расхохотался и все никак не мог остановиться.
Заметь, сказала Анжела, что он, может, вовсе не так уж и ошибается.
Джонатан поднял на нее глаза. Она впервые после того, как они расстались, поддержала его.
Он вдруг вспомнил слова Марджи. Она всякий раз советовала ему поговорить с Анжелой. Но хватит ли ему мужества?
Им принесли еду. Майкл набросился на свою. Джонатан чуть помедлил.
Я решил вернуться к работе, сказал он вдруг.
Майкл готовился наколоть на вилку кусочек мяса, да так и застыл с разинутым ртом.
Может, поменял свое мнение о быках?
26
Мистер Джонатан Коул!
Здравствуйте, мистер Чаттерджи. Как дела?
Неплохо, неплохо. Давненько вас не видел. Так что у вас?
Чаттерджи держал хозяйственную лавочку в центре города. Магазин, на вид очень симпатичный, располагался в странном месте на первом этаже старого, с давних пор сильно запущенного жилого дома. Товары всех сортов и цветов там лежали как попало, без всякой видимой логики. Они торчали из всех закутков, висели на стенах или громоздились на подставках, поднимаясь до самого потолка и образуя узкие аллеи, сквозь которые надо было протискиваться, чтобы пройти. В воздухе витал легкий запах ладана единственное, что выдавало пакистанское происхождение хозяина.