Это можно отнести и к рисункам, сопровождающим тексты учебников, в нашем случае для начальной школы. Например, в одном из таких учебников михалковский дядя Степа вынимает из воды тонущего ученика в школьной форме образца 1975 года! Напомним, что «Дядя Степа» писался в довоенные годы. Зачем закладывать в несовершенные детские знания то, что Л.Н. Гумилев называл аберрацией близости? А то еще А.С. Пушкина будут рисовать в джинсах и с плеером в ушах.
Был такой эксперимент. Преподаватель одного из московских вузов, чтобы облегчить жизнь школьникам, перевел на молодежный сленг «Слово о полку Игореве». Проанализируем эту ситуацию (нежелающие читать программное произведение по определению могут быть отнесены ко второму типу интеллекта, невербальному). Из песни слова не выкинешь, а тут были выкинуты все слова. То, что получилось в итоге, школьникам жизнь не облегчило, представления о «Слове» не дало, но «завело» всю словесную общественность. Уж лучше бы комикс сделал. Вот это пошло бы!
А так плач Ярославны подан следующим образом:
Во Путивле, клевом тауне, пребывая в стремном дауне,
Ярославна, хайлафисточка, гонит край как мазохисточка.
Со слезой калякает Днепру и т. п.
Разве только один Днепр опознаваем Изменен текст, изменился дискурс, с такими, с позволения сказать, знаниями даже ЕГЭ не сдашь.
Мультимедийный уровень подачи знаний завлекателен. Но от избытка его возможностей теряется выразительность. Блеск могучих носителей формы мешает включению критического разума. Информация минует стадию скепсиса и тонет, расплывается, при отсутствии той фокусировки, которую дает оппозиция «текст читатель». Текст заменен дискурсом, готовеньким как его увидел режиссер, пусть старательно готовивший передачу, фильм, спектакль. Тот, кто мог бы быть читателем, пришел, увидел, посмотрел (а думать-то и не надо). Ну и что?
Медитация над текстом не всегда легка и уж совсем не развлекательна. Но пропущенное через себя слово остается. Превратить текст в реальный дискурс вот задача школы. И совершенно не обязательно, знакомясь с текстом, благоговейно шуршать бумажными страницами. Текст может быть подан и на экране монитора (кто-то считает, что это современнее, почему нет?).
Как у М.И. Цветаевой:
Писала я на аспидной доске
И на листочках вееров поблеклых.
И на речном и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах.
И на стволах, которым сотни зим.
Не все ли равно, чем и на чем писать?
И еще. Исследователем текста А.А. Барышниковым было выявлено (по словарю С.И. Ожегова) 818 текстонимов определений текста. В принципе они все опознаваемы носителем русского языка (он отличает афишу от повести, письмо от романа, лекцию от рекламы и т. п.). Опознаваемы, поскольку когда-то носитель наблюдал их непосредственно в действии и очень часто в письменном представлении. Вот она, письменная подача. Никуда от нее не деться. Только чтение может дать на выходе все виды дискурса. И лучше будет, если читающий придет к реальному дискурсу пройдя естественные стадии непонимания: виртуальный, латентный, квази-дискурсы.
Письмо. Словесность. Книжность
Принято считать, что исторически алфавит (то есть основа письменности) следует за религией. Поэтому всегда к алфавиту у любого народа устанавливается благоговейное отношение, переносимое соответственно и на книгу (рукописную, естественно, поначалу и чаще всего религиозную). Далее это отношение распространяется и на книги светского характера.
Мастер сел на своё место в красном углу, в конце стола, раскрыл большую рукописную книгу и подождал, пока все мальчики положили перед собой тоже рукописные книжицы и рядом с ними указки. Один мальчик раскрыл книжку и положил в неё указку. Учитель сейчас же ударил его концом трости по уху:
Книжицы ваши добре храните и указательные деревца в них отнюдь не кладите. Книжки свои не очень разгибайте и листов в них напрасно не перебирайте. Книгу аще кто не бережёт, таковой души своей не стережёт (В. Ян. «Никита и Микитка»).
У письма кроме опредмечивания информации есть и другие функции, в частности, поддерживающие единство народа, который этим письмом пользуется.
С ХI века на Руси не только появляются книги, но имеет место и частная переписка на бересте. Книжный язык включает кое-что из древнерусского языка, да пока и воспринимается как свой, родной. Книжное слово слушают в церкви в устном красивом исполнении. Книжность сыграла роль облагораживающего регулятора. И, как младенцы, русичи раньше научились слушать читаемое, а затем читать. К книжности привыкнув, стали свои слова считать непонятными, а то и смешными. Книжный текст считался святым, переписывали его, копируя слово в слово, иначе богохульство. Постепенно народные и книжные средства сливались в письменности приказов, которые отражали пестроту городского разговора. Орфография копировалась старая. Стоимость одной книги равнялась стоимости 30 овец или одной лошади. Переписывая книги, подъячий получал 30 рублей в год. Рукописные книги берегли как зеницу ока, в первую очередь спасали от пожаров. Чем ученее человек хотел казаться, тем чаще переходил он на книжное язычие (и сейчас так).
Было время писали слитно, заглавные буквы и знаки препинания употребляли редко, чаще всего ставили точку.
Русское письмо постепенно стало объединять все разновидности русской речи. Множество «речений» (по М.В. Ломоносову) появились и устоялись благодаря письму. А сейчас наш язык характеризуется упорядоченностью фонетики и грамматики, строгими нормами, орфографическими правилами даже «на грани нервного срыва» (как пишет в одноименной книге известный лингвист Максим Кронгауз, хотя последнее и сильно преувеличено). Письменность закрепила нормы, противопоставила исторически сложившийся, умом и трудом поколений обработанный литературно-национальный язык диалектическому и индивидуальному многообразию.
Ученые, занимающиеся проблемами коммуникационной культуры, различают: словесность как передачу культурных смыслов посредством устной коммуникации; книжность как передачу основных культурных смыслов через документную коммуникацию; мультимедийность как передачу основных культурных смыслов через электронную коммуникацию (6). Причем книжность последовательно развивается как рукописная, мануфактурная и затем индустриальная. Мы бы сказали, что в настоящее время одновременно могут иметь место все три уровня коммуникационной культуры не в исторически заданной последовательности (кстати, аудиокнигу можно отнести к словесности?). Именно сейчас имеет место наличие разных форм реализации и воплощения текста.
Исторически же стабилизации, совершенствованию языка активно способствовала именно книга (богослужебная, светская (художественных и публицистических жанров), историческая, философская). Представьте себе (как носитель русского языка), как современный дипломат мог бы описать свои впечатления о городе, куда он направлен работать. И сопоставьте это свое представление с тем, как русский посол в ХV веке писал о Лондоне:
А город Лунда Вышегород камен невелик стоит на высоком месте и около его воды обводные. А большой город, стена камена ж, стоит на ровном месте, около его версты с четыре и больше.
Не было в ХV веке дипломатического стиля. А сейчас вот есть благодаря книжности.
Письменность, книжность могут многое. Ю. Тынянов в повести «Поручик Киже» доводит до абсурда уважение к письменному тексту, которое имело место в конце XVIII века (да и сейчас бюрократы способны на такое):
Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».
Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» император исправил: после первого к вставил преогромный ер. Несколько следующих букв похерил и сверху написал: «Подпоручик Киже в караул». Остальное не встретило возражений.
Приказ был передан.
Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже. Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен. А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счелся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское. В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира. Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему Какого черта, и без того дела довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.
Адъютант медленно сказал:
Адъютант медленно сказал:
Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.
Так началась жизнь подпоручика Киже.
Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки стали бы ее воспроизводить.
Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.
Далее подпоручика все время повышали в чине, он дослужился до генерала, а умерев, был удостоен очень приличных похорон. Похоронен был, будучи рожденным на бумаге, по описке.