Ну, своя теория на этот счет у меня есть. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».
Понятно.
Во-первых, все это, наверное, от головы. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы например, мигающий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. Похоже, всем рулит мое подсознание, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.
Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.
Генри выглядит довольным собой.
Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Именно так можно определить, что это действительно будущее: там по-другому, чем здесь И бегать там труднее, задумчиво добавляет Генри, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей
Думаешь?
Не хочу пробовать, чтобы убедиться.
А через время ты сможешь попасть в Европу или еще куда?
Ну, своя теория на этот счет у меня есть. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».
Понятно.
Во-первых, все это, наверное, от головы. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы например, мигающий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. Похоже, всем рулит мое подсознание, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.
Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.
Генри выглядит довольным собой.
Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Именно так можно определить, что это действительно будущее: там по-другому, чем здесь И бегать там труднее, задумчиво добавляет Генри, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей
Поэтому подошвы у тебя
Как копыта. (Подошвы у Генри сплошная мозоль, как будто они хотят стать копытами.) Я копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.
Какое-то время мы едем молча. Дорога то в горку, то под горку, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет это целая вечность.
Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.
Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, партитуры и пластинки в «Мьюзик-импориум» любимом магазине Алисии. Мы останавливались у фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядит смешно со всем псевдогреческим мрамором, не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, зимой, простудившись, лежала в постели, читала про Нэнси Дрю[56], и посасывала ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.
Саут-Хейвен, пятьдесят миль.
Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.
Феникс-роуд.
Магистраль Блю-Стар.
И затем: проезд Миагрэм. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и вот мы внутри.
Феникс-роуд.
Магистраль Блю-Стар.
И затем: проезд Миагрэм. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и вот мы внутри.
Дом выпрыгивает, будто из книги-раскладушки. Генри вскрикивает и начинает смеяться.
Что? настороженно спрашиваю я.
Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?
Двадцать четыре, отвечаю я.
Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней без пальто и в парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком, осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.
А кто это здесь у нас? спрашивает она, как будто Генри маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.
Этта Милбауэр Генри Детамбль, представляю я.
Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту.
Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.
Генри тихонько спрашивает меня:
А как же наши вещи?
Я отвечаю, что Питер с ними разберется.
Где все? спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.
Она оставляет нас в прихожей и уходит на кухню. Я поворачиваюсь к Генри и вижу, что он кому-то машет. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через прихожую, чтобы звонко чмокнуть ее; она смеется и говорит:
Симпатичный парень, мартышка моя, и ныряет обратно, прежде чем Генри успевает подойти.
Нелли? догадывается он.
Я киваю.
Она не скромничает, просто занята, объясняю.
Веду его наверх, на второй этаж.
Ты живешь здесь, говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору. А это моя комната, говорю я, предвкушая.
Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:
Мило.
Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.
Замок на двери есть?
Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.
ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда иду вслед за Клэр вниз по лестнице, через темный прохладный коридор и в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса[57]; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна в морозных узорах, через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку. Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люсиль, меня все так зовут» и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она яркое солнце из другой галактики. Мы садимся друг против друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в «пилотских» очках-каплях; некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, будто кто-то попытался соединить черты Клэр и Марка, но сдался и некоторые фрагменты взял у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.