Мне нужно в церковь Сент-Бэзил, говорит она мне. У меня репетиция. Ты придешь в церковь?
Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, приду, и все вздыхают с чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, угодившего на Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил! Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.
Клэр говорит, вы библиотекарь, бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.
Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, так что я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.
Летние коттеджи, говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности.
Я рисую в воображении картину стареющих богачей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть младшего сына из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как все навострили уши.
Вы его знаете? спрашивает Люсиль.
Конечно. Он и мой отец сидят рядом.
Сидят рядом?
Ну Первая и вторая скрипка.
Ваш папа скрипач?
Да.
Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».
И он играет в Чикагском симфоническом?
Да.
Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.
Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?
Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.
Алисия ведь виолончелистка?
Да.
Ей учитель не нужен?
Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, вмешивается Филип.
Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.
Йоси классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, ее просто вышвырнет. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не участвует в разговоре. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, пусть Алисия запишет новую? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она здесь, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»
Моя мама была певицей. Она погибла.
Мама Генри Аннет Линн Робинсон, тихо говорит Клэр.
С таким же успехом она могла сказать, что моя мама Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.
Невероятно просто невероятно! У нас есть все ее записи Und so weiter.
Но потом Люсиль говорит:
Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И с ней был маленький мальчик боже, это были вы!
Я киваю, пытаясь прийти в себя.
Как она выглядела? спрашивает Клэр.
Мы на лыжах кататься пойдем? вмешивается Марк.
Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.
Она была такая красивая в театральном парике длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.
Невероятно просто невероятно! У нас есть все ее записи Und so weiter.
Но потом Люсиль говорит:
Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И с ней был маленький мальчик боже, это были вы!
Я киваю, пытаясь прийти в себя.
Как она выглядела? спрашивает Клэр.
Мы на лыжах кататься пойдем? вмешивается Марк.
Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.
Она была такая красивая в театральном парике длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.
Ты иудей? довольным голосом спрашивает Марк.
Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.
Ты очень на нее похож, вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.
Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с источающими пар чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк выходят в коридор; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с креплениями. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «невероятное сходство» и улыбаюсь про себя.
Позднее, после того как все ушли и дом затих, я выбираюсь из своей холодной комнаты в поисках тепла и кофе. Прохожу через столовую в кухню и там натыкаюсь на потрясающее разнообразие стаканов, столового серебра, выпечки, очищенных овощей и сковород. Кухня выглядит как в четырехзвездочном ресторане. Посреди этого великолепия стоит Нелли, спиной ко мне, и напевает «Рудольф, красноносый олень», причмокивает пухлыми губами, машет наметкой в сторону черной девочки, которая молча показывает на меня. Нелли поворачивается и улыбается широкой беззубой улыбкой и потом говорит:
Что вы делаете в моей кухне, мистер бойфренд?
Я хотел узнать, не осталось ли немного кофе?
Осталось? Вы что думаете, я держу кофе весь день, пока он вусмерть не выдохнется? Вон, сынок, убирайся и сиди в гостиной, позвони в звонок, и я сделаю тебе свежий кофе. Разве мама не учила тебя заказывать кофе?
Вообще-то, мама не очень хорошо готовила, говорю я ей, приближаясь к центру водоворота; запах чудесный. Что вы готовите?
То, что ты нюхаешь, это индейка Томпсона, отвечает Нелли.
Она открывает духовку, чтобы я посмотрел на огромную индейку, которая выглядит так, будто выбралась из Большого чикагского пожара[58]. Она абсолютно черная.
Не смотри так подозрительно, сынок. Под этой корочкой самая лучшая индейка на этой планете.
Мне хочется ей верить: аромат просто великолепный.
Что такое индейка Томпсона? спрашиваю я, и Нелли начинает расписывать магические свойства индейки Томпсона, изобретенной Мортоном Томпсоном, репортером, в 1930е годы.
Очевидно, производство этого дивного зверя требует длительной набивки, сшивания и переворачивания. Нелли позволяет мне остаться в кухне, пока она готовит кофе, вытаскивает индейку из духовки, сажает ее на спину и артистично поливает сидровым соусом, прежде чем засунуть обратно в печь. Возле раковины в большом пластиковом тазу плавают двенадцать больших омаров.
Домашние любимцы? поддразниваю я, и она отвечает:
Это твой рождественский ужин, сынок. Хочешь выбрать кусочек? Ты ведь не вегетарианец, нет?
Я уверяю, что, конечно, нет, что я хороший мальчик, который ест все, что предложат.
Никогда бы не подумала, ты такой худой, отвечает Нелли. Я тебя откормлю.
Поэтому Клэр и привезла меня сюда.
Хм, хмыкает Нелли, польщенная. Ну хорошо. А теперь убирайся, чтобы я могла продолжить. Вот.
Я беру большую чашку ароматного кофе и бреду в гостиную, где стоит большая рождественская елка и горит огонь. Комната выглядит как реклама дизайнерской фирмы. Я усаживаюсь в оранжевое кресло у огня и просматриваю стопку газет, когда кто-то говорит:
Где вы взяли кофе?
Я оглядываюсь и вижу Шерон, она сидит напротив меня в голубом кресле, с которым полностью сливается ее свитер.
Привет, говорю я. Извини, я
Ничего.
Я пошел на кухню, но, думаю, нужно позвонить в звонок, где бы он ни был.
Мы обыскиваем комнату, и точно колокольчик висит в углу.
Это так дико, говорит Шерон. Мы здесь со вчерашнего дня, а я, знаешь, все хожу по дому на цыпочках, боюсь взять не ту вилку или еще что
Откуда ты?
Из Флориды. Она смеется. Я никогда не видела снега на Рождество, пока не приехала в Гарвард. У моего отца заправочная станция в Джексонвилле. Думала, после колледжа я вернусь домой, потому что не люблю холод, но теперь, похоже, застряну здесь надолго.
Почему?
Разве тебе не сказали? удивляется Шерон. Мы с Марком женимся.
Интересно, знает ли Клэр; кажется, о таком она бы мне рассказала. Затем я замечаю бриллиант на пальце Шерон.
Поздравляю.
Надеюсь. В смысле, спасибо.
Ты разве не уверена? Насчет свадьбы?
Шерон выглядит так, как будто она плакала; у нее припухшие глаза.
Я беременна. Поэтому
Ну, это не обязательно
Обязательно. Если ты католик.
Шерон вздыхает и съеживается в кресле. Я знаю нескольких католичек, которые делали аборты, и в них не ударяла молния, но, очевидно, у Шерон другие взгляды на этот вопрос.
Что ж, поздравляю. И когда?..
Одиннадцатого января. Она видит удивление в моих глазах и говорит: А, ребенок? В апреле. Она корчит рожицу. Надеюсь, после весенних каникул, иначе не знаю, как смогу ну, не то чтобы это сильно значило