И я стал действовать. Я добился уважения одноклассников не кулаками, а умом. Владимир Ильич Ленин ни разу в жизни не дрался, а Гитлер не носил личного оружия, но их боялись миллионы.
Я стал говорить и это мне понравилось. Я забросил все свои литературные опыты (к великой радости мамаши) и стал выступать с речами в дворянском собрании, где за кружкой терпкого баварского пива мы упражнялись в произнесении пламенных речей.
«Слово сказанное важнее написанного», сказал Фюрер и доказал это на личном примере. Моя знаменитая речь на митинге, посвященном независимости еврейского государства сделала меня признанным лидером в школе и далеко за ее пределами. Я пользовался уважением даже среди головорезов Семена.
Лишь с девушками я не находил нужных слов и со стороны казалось, что у меня внезапно отнялся язык. Первое время я очень переживал неудачи на любовном фронте, но потом понял, что этого не умели и другие достойные люди.
Первое романтическое увлечение Адольфа Гитлера длилось два года. За это время он не сказал своей даме (вернее не мог придумать) даже одного порядочного комплимента. По тому же сценарию разворачивалась моя неудавшаяся интрижка с моей «американской» подружкой и это уже было слишком. Я должен был непременно познать женщину, чтобы преодолеть в себе последнюю робость. Для Гитлера такой женщиной стала племянница, а для меня Впрочем, все по порядку, господа!
Очень скоро мне представился счастливый случай: я встретил женщину, с которой познал великое неземное блаженство.
Судьба распорядилась так, что мне не понадобилась гуманитарная помощь Сильвии. В моей жизни вдруг свершилось чудо я влюбился горячо, трепетно со всем пылом юношеской страсти. Это бывает с наивными и восторженными натурами, которые формировались в условиях семейной тирании. Особенность моего случая состояла в том, что предметом моей необузданной любви стала моя родная тетя.
У нас это уже стало доброй традицией: моих малограмотных родителей связывают кровные узы, их недалекие предки также женились на представителях своего клана. Но делали они это в рамках религиозного брака я же, воспылал страстью к замужней женщине, то есть вопреки одному из важнейших библейских заветов, искал пути и средства к реализации преступного замысла именуемого прелюбодеянием.
Звали ее Рэйчел, ей было лет двадцать, полагаю. Она приехала из Австрии, где жила с мужем-миллионером. Про Рэйчел мама говорила, что она легкомысленна, глупа и весь ум у нее в заднем проходе. Язвительность моей мамочки основывалась на том, что «разлюбезная наша сестрица» в девичестве предпочитала ходить в коротеньких юбчонках, вовсю дружила с парнями, а замуж выскочила за «дебила» вдвое старше ее. Несмотря на свою показную набожность, маман обожала злословить. Потом, когда выяснилось, что дебил (так мама нарекла зятя) имеет в Австрии сеть кондитерских магазинов, она быстро изменила свое мнение, и австриец в одночасье превратился в уважаемого в нашей семье человека, тем более что он имел обыкновение периодически отсылать свою молодую жену к ее бедным родственникам с кучей дорогих подарков.
Я помню Рэйчел на ее шумной и богатой свадьбе: юная стройная в белоснежном подвенечном платье она казалась мне золушкой, удачно потерявшей туфельку, а ее пожилой избранник толстым чудищем из страшной сказки, которому посчастливилось обладать прелестями моей очаровательной родственницы.
В свои частые приезды на родину она гостевала у бабушки, но теперь решила пожить недельку у нас. Для мамы это было слишком тяжелым испытанием: легкомысленная сестрица имела обыкновение, выходя из ванной, запахивать свой воздушный халатик в самый последний момент на глазах у обалдевшего от такого интима папы. Отец мой, напротив, весьма оживился появлению в доме молодой пленительной особы. Он постригся, помылся, заметно приосанился и даже перестал просить у мамы на сигареты. Не могу утверждать, стрелял ли он по-прежнему курево у румын я почти не выходил из дома, боясь упустить тот сладостный и волнующий миг, когда тетя, устраиваясь в кресле перед телевизором, закидывала ногу на ногу так, что полы легкого халата, разлетаясь в стороны, обнажали ее стройные длинные ножки. Я был на седьмом небе, если моя молодая тетушка, узрев мой восхищенный взор, обращала на меня свое благосклонное внимание.
Обычно она ставила меня в тупик каким-нибудь беспардонным вопросом: «Правда, у меня чудные ноги, пельмешка?»
Маме она подарила модный купальный костюм, который та с возмущением отвергла, потому что он впивался ей в зад (она примеряла подарок в спальне); отцу она поднесла электронный будильник, а мне достался ноутбук, о котором я мечтал последние два года.
Когда мы всем семейством встречали тетю Рейчел в аэропорту, она по-свойски перецеловала всех родственников и грациозной походкой подошла ко мне. «Ах, какой симпатяга!..» сказала она и протянула мне белую ручку. В другое время я, как благовоспитанный юноша, ответил бы сдержанным рукопожатием, но, увидев смешинки в васильковых глазах тети, я понял, что должен поступить как настоящий мужчина. Подражая взрослым, я неуклюже потянулся к ее прелестному личику и мой дерзкий поцелуй пришелся прямо в алые губы. Губы у нее были полные, влажные, теплые. Меня пронзили флюиды томного желания. Я зажмурил глаза от удовольствия и с этой минуты пропал навеки.
Тетя разбила мое сердце, как Семен разбил рожу арабу-сутенеру, пытавшемуся встать на пути 12-го «А». Я тут же забыл про Сильвию, учительницу по русской литературе и баскетболистку с кроссовками сорок пятого размера.
В необузданном своем воображении я неистово ласкал шею грудь и лицо моей хорошенькой родственницы. Я смотрел на ее игривый ротик и вспоминал те неконвенциональные шалости, которые Семен позволял себе в спортзале с третьеклассницами.
Я называл гостью слишком официально «Тетя Рэйчел», а она с игривыми нотками в голосе разница в возрасте всего пять лет «Пельмешка».
Ей выделили место в мансарде. Это было на этаж выше моей комнаты, но, напрягши слух, вечерами, когда выключали раскаленный добела телевизор (тетя имела привычку переключать каналы каждые две минуты) и семья сонно разбредалась по комнатам, я слышал, как она, утомленная и взывающая к пылким ласкам, изящно снимает кружевные трусики, ныряя в прохладную белоснежную постель. А может быть, все это мне только казалось.
На третий день после приезда моей обворожительной родственницы я стал свидетелем ее восхитительной наготы.
Это неординарное событие стало для меня большим потрясением. Родители уходили на работу в семь утра. Вслед за ними я поднимался в половине восьмого, чистил зубы, одевался, завтракал и бежал на остановку: занятия в школе начинались в восемь тридцать.
С той минуты как у нас поселилась тетя, я стал медлителен, рассеян, боялся говорить громко, а воду в клозете спускал малыми дозами, чтобы гостья не догадалась, что я справляю нужду в туалете.
Оставаясь наедине с дамами, я чувствовал себя полным идиотом. Почти те же эмоции в аналогичной ситуации испытывал Авраам Линкольн: в присутствии какой-нибудь смазливой дуры он не мог вымолвить ни одного слова, зато в своих публичных выступлениях демонстрировал высоты ораторского искусства.
Ораторствовал я не хуже американского президента, но этот глупый парализующий страх перед «юбкой», пусть даже самой последней, я не мог побороть достаточно долго. Линкольн, кажется, так и не сумел до конца преодолеть в себе этот барьер: собственная жена доставала его не хуже, чем моя сварливая мать моего образцового папашу.
Ораторствовал я не хуже американского президента, но этот глупый парализующий страх перед «юбкой», пусть даже самой последней, я не мог побороть достаточно долго. Линкольн, кажется, так и не сумел до конца преодолеть в себе этот барьер: собственная жена доставала его не хуже, чем моя сварливая мать моего образцового папашу.
«Единственный способ поразить воображение барышни это юмор», сказал мне как-то Свирский, а он знал в этом толк.
С тетей Рэйчел я не шутил, какие тут шутки, если сердце замирает при одном только взгляде на ее колоссальный ТАЗ терминология Арона Григорьевича. Единственная банальная фраза, которая приходил мне в голову, когда я смотрел на ее упругие ягодицы, была глупой и циничной «Накрылся медным тазом». Я и не прочь был накрыться тазом любимой тети, но она по-прежнему оставалась ко мне, совершенно равнодушной.
Я был весьма остроумен в своих речах в дворянском собрании, но с Рейчел выглядел вялым и глупым, как итальянская сарделька. Я понимал, что никогда не посмею юморить в присутствии тети и единственное, что мне удавалось это произвести впечатление воспитанного подростка, которому несвойственно даже испражняться в клозете подобно другим смертным людям.
«Комплекс маленького человека» скажете вы. Да, это у меня последствия семейного диктата и маминой порки в далеком детстве.
Чтобы ребенок был раскрепощен и уверен в себе, он должен знать особую материнскую ласку, как это водится у еврейских мам, которые воспитывают будущих гениев. Почему так не любят моих обласканных своими мамами еврейских соотечественников? Потому что они до рвоты ценят себя (вследствие особой материнской любви) и со стороны кажутся выскочками, а это неприятно таким маленьким людям как я и Гитлер. Пока мы маленькие, нам досадно, «Каждое говно неоправданно корчит из себя гения», но когда мы становимся большими, неприязнь к еврею, уверенному в своей избранности, принимает у нас патологический характер.
Уже дважды на этой неделе я опоздал на урок русской литературы, чем поверг в невообразимое изумление всех поклонников мисс Флоры Глейн. Меня они считают главным ее обожателем, не ведая, простофили, что пока я и другие страдатели мысленно обладают ею в учительской (мне доставляет удовольствие воображать, будто я беру ее на столе, где вповалку лежат классные журналы) она, не теряя времени, занимается сексом с бравым физкультурником, уединяясь с ним в спортивном зале.
В то благословенное утро в семь тридцать пять я, как обычно, направился в ванную комнату и вдруг увидел тетю Рейчел. Она безмятежно спала на диване в гостиной и была абсолютно голой. На мгновение я потерял способность мыслить. Я стоял и тупо смотрел на свою бесстыдно-оголенную тетку. Как она попала сюда, ведь должна быть в мансарде и почему вдруг раздета?
У нее было молодое загорелое тело и белые полоски там, где доступ хмурому австрийскому солнцу закрывали лифчик и трусики. Лежала она в свободной позе натурщицы, будто нарочно раздвинув ноги перед объективом фотоаппарата. То, что я немедленно «сфотографировал», взглянув на ее изящное и наполненное утренней негой тело, привело меня в дивное упоение. Маленькие грушевидные груди с царственно устремляющимися ввысь сосцами, перламутрово-гладкий живот волнующей грацией, уходящий в пах и треугольная кучерявая рощица лобка, плавно переходящая в алеющее и выбритое таинство.