А турецкие бабы есть у вас?
Я тебе говорю, у нас, в Коломягах, летней порой двенадцать язык проживает. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спирт пить начала.
С чего же это она?
А с тоски. Грек её к нам один завёз, а к армянину в семнадцатом номере пристрастие имела. И корм хороший ей был. Крупу жевала, толокно, лук давали, вдруг муравьиный спирт лакать начала. Самая лучшая баба это чухонка. Из неё хоть лучину щепи. Пригляделись уж мы, знаем. Чухонку можно завсегда и на французинку переделать, и на немку, и на англичанку. Надел рыжий парик, обучил «жоли», «мерси», «бонжур» вот-те и французинка. Прицепи ей хвост в аршин, надень розовые голоногие чулки, и завсегда за французинку уйдет, ей-Богу! Уж сколько я знаю. Живут, живут у нас тут лето в чухонках, глядь, на зиму в французинки перешла. Но лучше всего из ихней сестры немки выходят; здесь вот, что ты видишь, на половину немки из чухонок переделаны, потому пища та же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцом польешь.
А в арабку чухонку переделать можно? допытывается извозчик.
А то нет, что ли? Купил банку ваксы, вымазал её, да протер хорошенько щеткой сапожной вот-те и арабка!
В это время с мужиком поравнялся жирный немец, тот самый, что умилялся при звуках тромбона. Он пыхтел и по-прежнему тёр свою лысину фуляром. Мужик снял шапку.
Нагуляться изволили, Карла Богданыч? приветствовал он его.
О, да Я выпил мой пиво и теперь делает мой моцион домой, ответил немец и направился на дачу.
Старушка Роза Христофоровна крошила в кухне картофель и селёдку к ужину. Карл Богданыч нежно чмокнул её в шею и пошел к себе на верх разоблачаться, дабы надеть халат и ермолку и в таком виде предаться на верхнем балконе счастливому ничегонеделанию.
А на нижнем балконе в это время сидела юная Амалия, его единственная дщерь, с бледно-серыми глазами, напоминающими петербургское небо в летнюю ночь. Рядом с ней помещался Фридрих, совсем желтоволосый конторщик из страхового Общества. Они вздыхали и глядели друг на друга, глядели друг на друга и вздыхали, прислушиваясь к стуку дятла, к кукованию кукушки, к стуку ножа Розы Христофоровны, доносящемуся из кухни.
Фридрих первый прервал молчание.
Сегодня мой принципаль сделал мне прибавку, и я буду получать сто рублей в месяц, произнес он. Это норма, мой идея.
Поздравляю вас. Вы счастливы? спросила Амалия и громко вздохнула.
Нет, мой счастия неполный, как и я человек не полный. Я половинка, я ручка без топора, ответил он и вздохнул еще громче.
Но зачем же вы не ищете топора? робко задает вопрос Амалия и потупляет глазки.
Я искал и нашел, но не смел до сих пор взять эта топор. Я был шестьдесят рублей на месяц, а это не норма, не жизнь с топор. Теперь, когда я конторщик на сто рублей о, я могу это норма. Добрый хозяйка может хорошую жизнь сделать своему мужу на сто рублей. Квартира двадцать пять рубли, дров пять рубли, обед, фриштик тридцать рубли, платье двадцать рубли, пять рубли шнапс, пиво, театр, клуб и пятнадцать рубли спрятать на Sparbüchse {в копилку}
Следуют шесть вздохов. Три со стороны Фридриха и три со стороны Амалии. Амалия наклоняет голову, и, перебирая передник, смотрит себе в колени.
Я Фелемон без Бауцис, я Абеляр без Элоиза, я Фридрих без
Юный, желтоволосый немец вынимает портсигар с вышивкой Амалии и целует вышивку. Амалия совсем наклоняет лицо своё в колени. Ряд вздохов.
Вы, Фридрих, без экономии. Зачем тридцать рублей на стол? тихо говорит она. Надо дешевле жить. Квартира двадцать, обед двадцать. Керосиновая кухня. Суп, щи селедкиной головы с рыбьей шелухой, форшмак, картофель, две сосиски
Еще вздохи, слышно кукованье.
Вот кукушка кричит своя Амалия, а Фридрих не может кричат своя
Каролина? тихо подсказывает девушка и уже сгибается в дугу.
Нет. Зачем Каролина?
Опять вздохи. На дворе крики.
Ах ты мерзавец! мерзавец! Пошел господину доктору лягушек ловить и опять пьян! кричит дачная хозяйка на мужа. Да как тебя, пса анафемского, шелудивого, земля носит? Где лягушки?
Доктору отдал.
А деньги где?
Шину на колесе справил.
Шину! Нешто в кабаке колеса чинют? Вот как хвачу коромыслом!
Идилия пропала.
О, эта триклята русска мужик! восклицает Фридрих и плюёт.
Опять молчание. До нового идилического настроения потребовалась дюжина вздохов.
Фридрих любит шнапс и пиво, начинает немец. Фридрих пьет два шнапс на обед, одна на фриштик и два на ужин Позволить ему его Амалия?
Зачем Амалия? тихо спрашивает девушка, и бледное лицо её покрывается пятнами румянца.
Затем, что О, lieb, so lang du lieben kannst!.. {О, дорогая, сколько можно любить!..} декламирует он и наклоняется к плечу Амалии.
Ещё мгновение, и бакенбарда его, похожая на паклю, щекочет лицо девушки. Слышны два порывистыя дыхания. Вздохи прекратились.
Позволит Элоиза свой Абеляр пять шнапс и два бутылка пива? шепчет он. Позволит Бауцис свой Фелемон ходить на кегельбан и клуб?
О, да, да, слышится ответ девушки.
Рука немца успела уже обхватить её стан и притягивает к себе.
Амалия!
Фридрих!
Мгновение и уста их сливаются в один долгий, долгий поцелуй.
На верхнем балконе раздается звонкое, как труба, сморкание. Карл и Амалия вздрагивают.
Ах, это папа! восклицает девушка.
Все равно, einerlei. Komm! говорит Фридрих, тащит её в сад и опускается вместе с ней на колени перед верхним балконом.
Затем, что О, lieb, so lang du lieben kannst!.. {О, дорогая, сколько можно любить!..} декламирует он и наклоняется к плечу Амалии.
Ещё мгновение, и бакенбарда его, похожая на паклю, щекочет лицо девушки. Слышны два порывистыя дыхания. Вздохи прекратились.
Позволит Элоиза свой Абеляр пять шнапс и два бутылка пива? шепчет он. Позволит Бауцис свой Фелемон ходить на кегельбан и клуб?
О, да, да, слышится ответ девушки.
Рука немца успела уже обхватить её стан и притягивает к себе.
Амалия!
Фридрих!
Мгновение и уста их сливаются в один долгий, долгий поцелуй.
На верхнем балконе раздается звонкое, как труба, сморкание. Карл и Амалия вздрагивают.
Ах, это папа! восклицает девушка.
Все равно, einerlei. Komm! говорит Фридрих, тащит её в сад и опускается вместе с ней на колени перед верхним балконом.
Kinder! всплескивает руками добродушный Карл Богданыч и испускает поток слез.
Vater! откликаются снизу дуэтом два голоса.
Отец простирает над ними руки. Из дверей нижнtго балкона выходит в кухонном переднике Роза Христофоровна и останавливается в недоумении.
Картина.
А на дереве ступит дятел, кукует кукушка. За углом кто-то ругается. По улице пронесся какой-то дачник на деревенской лошади. У калитки палисадника остановились мальчишки и смотрят на коленопреклоненных.
Должно быть кольцо потеряли, толкуют они. Эх, господин, дали-бы нам гривенничек на пряники, мы бы сейчас отыскали, слышатся предложения.
Карл Богданыч от полноты чувств совсем растерялся, уронил вниз платок и отирает слезы ночным колпаком.
Роза Христофоровна, где моя сапога, где моя сапога? кричит он.
VI. Крестовский остров
Крестовский остров это облагороженная Новая Деревня, воспроизвед`нная в малом масштабе. Коренному жителю Крестовского острова Новая Деревня уже не покажется адом. Для него она будет только чистилищем. Как в Новой Деревне на первой линии, так и здесь по линии дач, идущих от Русского трактира, ночи не существует. Движение совершается круглые сутки. Впрочем, заглянем.
Час ночи. О том, что теперь именно час ночи, вам, не ошибаясь, скажет и малый ребенок, ежели он коренной житель Крестовского. На это есть свои признаки: к этому времени кончается представление в театре Крестовского сада, и начинают разъезжаться французские актрисы.
Ого, вон французинок в Самарканд кормить повезли, значит уж первый час, подтвердит вам и любой извозчик, ожидающий седока.
Здесь опытному дачнику и часов не надо заводить. Время узнаётся по признакам. Часы это Крестовский сад. Заиграла музыка военная ну, значит, семь часов вечера; заиграла музыка бальная восемь. Пошел акробат по большому, туго натянутому канату значит, девять часов, началась пальба при взятии турецкой крепости десять и т. д.
Итак, первый час ночи. По набережной, около дач так и шмыгает народ. Пыхтят папиросы красными светящими точками. От проходящих отдает винным запахом. В некоторых палисадниках мелькают уже распашные белые капоты милых полудевиц, вернувшихся с торжища из Крестовского сада. Правда, оне не просят портретик «Михаила Федоровича» на память, не возглашают: «милости прошу к нашему шалашу», останавливая прохожих, но ловко стреляют подведенными глазками и делают самую вызывающую улыбку. Калитка в садик всегда полуотворена. Изредка попросят они у проходящого мужчины огня, чтоб закурить папироску, и вы можете услышать при этом возглас: «холодного или горячего»? Как в Новой Деревне, так и здесь ругань стоит в воздухе. Извозчики задевают прохожих. Из Крестовского сада доносятся звуки оркестра; на дворах бренчит балалайка, играет гармония. Кто-то напевает пресловутую «Барыню», кто-то выбивает на деревянном помосте мелкую дробь восьмифунтовыми сапогами. Где-то пьяными голосами напевают «Vaterland», где-то гнусят «Сторона ль моя, сторонка»; раздаётся из дачи сиповатый женский голосок, нараспев декламирующий: «я стираю, тру, да тру». Звонит колокол «конно-лошадиной» дороги, параход дает свистки, тщетно ожидая пассажиров, предпочитающих «конку». Визг, писк. Партия стрекачей, сдернув с кого-то башмак, торжественно несёт его, вздев на палку. Городовой навострил глаза, взялся за шашку и хочет ринуться, «чуя нарушение общественной тишины и спокойствия», но, боясь превратить это нарушение в «оскорбление словом и действием», машет рукой и остаётся на своем посту. Мелькают яхт-клубские фуражки дачников, возвращающихся из клуба. Вот идет один; поступь не твердая. Городовой, внимание коего было обращено «на нарушителей общественной» и т. д., берёт под козырек, приняв яхт-клубиста, по ошибке, за офицера и сейчас-же плюет ему вслед.
Что, ошибся? вопрошает его дворник, сидящий за воротами.
Мудрено ли в этой суматохе ошибиться. Вишь, черти полосатые, нацепили этого позументу! Сертук туда-же флотский. Анафема проклятая! Да тут сгоряча-то хоть борзой пес пробеги в ихней фуражке, так и тому честь отдашь, отвечает городовой. Лешие окаянные, дерева стоеросовые! Чтоб им здохнуть! ругается он вслед, хотя яхт-клубисты уже далеко, далеко.