До баланды никто не дотронулся, все со злорадством наблюдали, как, собирая миски с ложками и усердно пересчитывая их, раздатчик облил серой жидкостью фартук, брюки и даже сапоги.
Погодите, подлюги, я вас ужо накормлю, отборно матерясь, пригрозил он. Ишь, зажрались, курвы!
Полутораведерный чайник, нечаянно или с намерением облитый керосином, завершал утреннюю трапезу. То же самое повторилось вечером. Двухразовое «питание» какой-то мудрец нашел достаточным для бездельников, которые все остальное время могли спать. «Кто спит, тот обедает во сне», сказал один из героев Дюма. Так кстати припомнилось Алешкино любимое изречение!
Потянулись однообразные, ничем не занятые (кроме «молебна» два раза в день, так зечки называли поверки) дни. Уже выяснилось, у кого какая статья, срок, и шебутные блатнячки без стыда и совести хвастались своими похождениями на воле. Политические держались особняком, их было много, а потому воровайки их не трогали. Иногда, правда, очень редко, они пели. Света, Космополитка и еще две москвички пели вполголоса чудесную песню о бригантине, подымающей паруса в далеком флибустьерском море. И была эта песня такой завораживающей, что хотелось плакать от тоски и печали, и даже озорная Муха затихала и слушала.
«За что они здесь?» мучил Надю неотвязно один и тот же вопрос. Пожилые и средних лет, молодые и совсем юные, что они натворили?»
Только спрашивать их было бесполезно. И не то чтоб они скрывали свои деяния, нет, как раз наоборот, но отговаривались одним: «Ни за что ни про что» или: «Сама не знаю». Все же Надя однажды набралась храбрости и попыталась спросить Космополитку, благо та лежала рядом. Спросила и испугалась: «Пошлет она меня куда подальше». Но «космополитка безродная» Соболь только грустно улыбнулась в ответ и села на нарах:
Веришь ли? Сама не знаю.
Так уж и не знаете?
Скорее всего за то, что мужа своего очень любила.
Ну с недоверием протянула Надя. За это не сажают.
Еще как сажают-то! вмешалась Пионерка. За мужей, я знаю точно, многие пострадали. Она перелезла через Муху и села рядом. Мне рассказывали, до войны целые этапы одних жен были.
«Верно, туда угнали и маму Ксаны Триумфовской», почему-то решила Надя.
Мужик наворочает делов, а баба с ним тоже в ответе. Муж да жена одна сатана, продолжала Пионерка. (Муха объяснила, что свое прозвище «Пионерка» она получила за доступность к своему телу: то есть пионер-всегда готов!)
Права, правду говоришь, муж да жена одна сатана, с грустью согласилась Космополитка.
После такого разговора Надя даже зауважала эту Соболь. «Пострадать за любовь! Так возвышенно, так романтично!» казалось ей.
Тем временем голод и холод с каждым днем все сильнее заявляли о себе. Давно подъелись запасы, у кого были. Хлеб съедался до крошки, и баланда не оставалась в мисках. Надя, давясь, съедала кусок ржавой селедки и, ненавидя ее всей душой, клялась себе, если будет когда-нибудь на свободе, никогда, никогда не станет есть селедку. Сено уже не спасало от холода нижних, зечки мерзли, особенно по утрам. Верхний ярус тоже сдвинулся поплотнее к середине, изо всех щелей несло холодом. Зима наступала с севера, куда двигался этап.
Первой подняла голос Манька Лошадь. Она и впрямь была похожа на лошадь. Лицо узкое и длинное, широко посаженные темные выпуклые глаза с бахромой прямых, очень густых ресниц и безгубый большой рот с крупными зубами точь-в-точь лошадиная морда.
На исходе была вторая неделя, когда во время «молебна» Манька тяжело прыгнула с нар и подошла вплотную, подбоченившись, к конвоиру. Вид у нее был грозный и решительный настолько, что конвоир отпрянул и схватился за свой автомат.
Назад! Не подходи близко, стрелять буду! заблажил он, видимо, испугавшись.
Кому ты нужен! с видом глубочайшего презрения сказала Манька и сплюнула окурок на пол. Мы требуем начальника конвоя! заявила она.
Чего еще?
Не твоего ума дело, смело нагрубила ему Манька, безошибочно угадывая в нем новичка. Она уверена, победа будет за ней. Он почти мальчишка-новичок, она старая профессиональная воровка-рецидивистка.
Не позовешь, откажемся от пищи, объявим голодовку!
По мне хоть все вы тут провалитесь, рявкнул один из них и злобно заколотил потолок кувалдой.
Но Манька не сдавалась. Она встала рядом с нарами, где он работал кувалдой, сложила на груди руки, перебирая тонкими, холеными пальцами.
Я долго тут стоять буду? заорал солдат-раздатчик. Берите миски и кончай базар!
Бунтуешь, значит? спрыгнув с нар, крикнул ей конвоир, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и Манькой. А за бунт знаешь что с вами будет?
Надя похолодела: отказаться сейчас от хлеба с кипятком было совершенно немыслимо, да и баланду с селедкой уже никто не швырял обратно.
Выведем в лес, да перестреляем, как собак! закипел яростью конвоир.
А ху-ху не хо-хо? в ответ раздалось дружное с верхних нар.
Да что вы, бабы, взбесились? Чего вам надо-то? уже примирительно спросил раздатчик.
А то, что положено! Топить надо в теплушках! У нас уже больные есть!
Вот-вот вспыхнет эпидемия, кричали с левой стороны.
Вы угля не даете, да еще расстрелом угрожаете!
А-а-а, облегченно протянул конвоир. Так бы сразу и сказали! И еще для порядка поколол охапку сена на полу. После всех процедур, уже вылезая из вагона, он обернулся.
Дадим угля!
Хоть мелкого, но до! ответили ему хором воровки.
Во оторвы! с восхищением замотал головой конвоир и задвинул дверь.
Непременный атрибут всех тюрем и этапов «Друг Параша» выносилась на стоянках до «молебна», раз в сутки. Обязанность не из приятных, но шла нарасхват. Игнорировали парашу только зечки в законе и кое-кто из пожилых, кому не под силу было тягать увесистую посудину. Остальные с удовольствием выбирались из вонючего вагона, всем хотелось дыхнуть свежим воздухом, а заодно и узнать, где стоим, где находимся. В очередной вынос конвоир не отпустил женщин.
Идите за мной, и пропустил их вперед, вдоль вагонов. Куда их повели, никто не знал, потому что другой охранник поспешил задвинуть дверь и заложил засов. Гадали всякое: может быть, отвечать за Манькину дерзость? И только Пионерка угадала.
За углем их повели, к паровозу.
И точно. Вскоре женщины вернулись, с трудом таща ведра, полные угля. Ссыпали в угол около «буржуйки» и пошли еще раз. Потом сходили за дровами. Уголек без дров не разожжешь нипочем.
Больше часу бились старожилы, безуспешно стараясь затопить печурку, и наконец уголь затлел и разгорелся. Оживились зечки. Оказалось, так мало надо, чтоб поднять настроение. Всего-навсего тепло. Приятно было смотреть на раскаленные докрасна чугунные бока «буржуйки». Жизнь уже не казалась безнадежно пропащей.
Вы особо уголек не сыпьте, понемногу. Вертухай хороший попался, а другой ни в жизнь не поведет! предостерегла Пионерка.
В натуре, понемногу! Нечего Ташкент устраивать. Иной хмырь попадется, зимой снегу не выпросишь, поддержала Муха.
Скверно было то, что ничего нельзя увидеть. Высоко от пола маленькое окошко с прутьями, да еще труба от буржуйки туда просунута, теперь уже горячая, рукой не тронешь. Однако через некоторое время зечки все же приноровились по очереди смотреть в просвет меж прутьев и трубой. Пододвинули к окну парашу, перевернули крышку и вставали на нее. Тогда можно было смотреть на Божий свет и сообщать о виденном, не забывая при том, что каждый миг крышка могла перевернуться.
Девочки! Свободы не видать, подъезжаем к Кирову, доложила хорошенькая голубоглазая воровка, обритая наголо, по прозвищу Лысая. (Не за вшивость, объяснила всезнающая Муха. У мужиков в бараке попутали.)
Киров! Бывшая Вятка! Туда и до революции нашего брата гнали, до сих пор остановиться не могут, сказала одна политическая, седая, статная женщина, Надина тезка, тоже Надежда, по отчеству Марковна.
Манька Лошадь, гордая своей победой, важно вставила свое:
Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.
Господи! Да сколько ж этих лагерей? Куда ни кинь, одни лагеря. Послушаешь вас, так, выходит, весь Советский Союз сплошные лагеря, ужаснулась Надя.
Так оно и есть, откликнулась Космополитка. Это наш коммунистический рай.
В ад бы попасть, может, там посвободнее у чертей, чем в раю, засмеялась Света.
Попадешь, мрачно произнесла Манька из своего закутка. Вот угодишь на лесоповал или, в шахту узнаешь, где ад, каков он.
Человеку, побывавшему в Лефортово, сам черт не брат! весело воскликнула Света. Она вообще много смеялась и громко разговаривала со всеми.
В Сухановке не лучше, возразил кто-то снизу.
Спорю с любым, лучшая тюрьма на белом свете находится на площади Дзержинского в Москве. Дорогая Лубянка! Я там за год узнала и прочла столько! Больше, чем за всю жизнь! восторженно заявила Космополитка.
Ну, вот что, контры! Кончайте свою болтовню. За недонос тоже срок мотануть могут, а я неграмотная, написать на вас не смогу, я вместо фамилии своей крестик ставлю, оборвала молчавшая до этого Пионерка.
Чего тебе бояться, керя, подмахнешь разок оперу и все дела, пошутила Муха.
Махала б я, да очередь твоя! зло огрызнулась Пионерка.
Махнула бы! Не зажала промеж ног, да некому, вздохнув, сказала Муха.
В наступившей минутной тишине было слышно: протяжно и долго гудел паровоз, замедляя ход. Затем, рванув дватри раза вагоны, состав остановился.
Точно, Киров! объявила Лысая. Вертухаи на платформе шнырят, темно стало, не видно ни хрена, и спрыгнула с параши. Часов ни у кого не было, и времени никто не знал. Так, приблизительно определяли первый «молебен» в 7 утра, второй около 6-ти вечера. Где-то ближе к ночи послышался лязг ключей, замков, засовов, и дверь с поросячий визгом откатилась.
Дверь бы смазали, что ли, лодыри, как серпом по яйцам! недовольно проворчал начальник конвоя.
Снаружи замелькали фонари, и он в сопровождении двух конвоиров легко поднялся в вагон.
Подъем! скомандовал он. Внимание! Приготовиться с вещами на выход следующим заключенным. Сюда свети, на список, приказал вертухаю не видно ни хрена.
Действительно, лампочка, тусклая от пыли, с большим слоем мушиных следов, едва освещала вагон.
Нещадно перевирая не только иностранные, но и русские фамилии, он все же осилил кое-как список. К великому огорчению Нади, названа была и Лаврентьева Зоя Матвеевна, 1927 года рождения, Муха!