Наблюдательный отряд - Дарья Плещеева 18 стр.


Он всегда охотно откликался и придумывал для обкатки неимоверные маршруты. Именно поэтому он в октябре сверзился вместе с автомобилем с крутого холма и сломал ногу.

 Как он поведет автомобиль с больной ногой?

 Уж как-нибудь справится. Барсук к нему заходил, говорит он уже очень бодро ковыляет.

Направившись к телефонному аппарату, висевшему на стене возле двери лаборатории, Енисеев вдруг остановился.

 Там кто-то есть  прошептал он и мгновенно достал из-за пазухи револьвер.

Лабрюйер знал, что слух у «брата Аякса» идеальный. В том, что он услышал дыхание, ничего удивительного не было.

Рукой удержав Лабрюйера, Енисеев бесшумно двинулся вперед, держа револьвер наготове. У двери лаборатории он замер. И даже дыхание затаил. А потом ударил по двери ногой, сам же отскочил в сторону.

Но стрельба не началась тот, кто сидел в лаборатории, завозился, словно бы барахтался, и несколько секунд спустя жалобно завопил:

Но стрельба не началась тот, кто сидел в лаборатории, завозился, словно бы барахтался, и несколько секунд спустя жалобно завопил:

 Я ничего не трогал!

 Пича, ты, что ли?  спросил ошарашенный Енисеев.  Что ты там делаешь? Леопард, включи лампочку.

Оказалось, Пича устроил в лаборатории целое логово из толстых портьер, которые использовались для драпировок при создании аристократического фона.

 Ты зачем сюда залез?  напустился на него Лабрюйер.

 Она меня высечь хочет,  ответил Пича.

 Матушка?

 Да! Она говорит я для каких-то пакостей утюг утащил! А я утюга не трогал, честное слово! Зачем мне ее утюг? Что я им гладить буду?!

 Штаны бы не мешало,  заметил Енисеев.  А теперь расскажи-ка про эту беду с самого начала.

 У нее утюг пропал. Всюду смотрела нет утюга, а ей белье гладить А утюг хороший, новый! А она говорит я утащил, а мне-то он зачем?

 Новый утюг продать можно,  ответил Лабрюйер.

 Да не брал я его! Если бы я что-то и стянул, так не утюг, а серебряные ложки! Они у нее в комоде под бельем спрятаны ой!..

 Спасибо, что навел. Мы сейчас все бросим и пойдем воровать у госпожи Круминь серебряные ложки,  очень серьезно сказал Енисеев.  Ладно, бог с тобой, спи. Придется мне опять сыграть роль рождественского ангела для вашего семейства.

 Ты что, хочешь купить утюг?  удивился Лабрюйер.

 Почему бы нет? Все в жизни нужно испытать а утюгов я еще ни разу не покупал и даже не знаю, как это делается. А подбросить утюг попросим Яна.

Сказать, что Мюллер обрадовался,  значит назвать величественную Ниагару водопадом на курляндской речке Вента. Он обещал через полчаса ждать на углу Гертрудинской и Дерптской. Приехал бы и раньше, но автомобиль стоял в гараже за два квартала от дома, пока добредешь, и нужно было еще заполнить бак бензином.

В фотографическое заведение можно было попасть несколькими способами. Во-первых, через парадный вход, с Александровской. Во-вторых, задворками, с Гертрудинской. В-третьих, Пича обнаружил еще одну возможность: зимой штурмовать забор во внутреннем дворе со скопившегося возле него плотного сугроба. Это означало, что на Гертрудинскую есть целых два выхода. Был и четвертый в том же внутреннем дворе имелся вход в подвал, вечно запертый, но если наконец подобрать ключ, то можно было, по расчетам Барсука, выйти в большой двор и попасть на Колодезную. Теоретически имелся и пятый просто обязан был найтись! Через него, когда найдется, удалось бы выбраться на Романовскую.

Забеспокоившись, что Енисеев по своему природному авантюризму непременно захочет лезть через забор, Лабрюйер додумался до спасительной уловки.

 Я взял у Кузьмича прелюбопытный чертеж,  сказал он.  Вот, полюбуйся.

 Это что еще за перпетуум мобиле?

 Сам не знаю, но до чего красиво исполнено! Покажи умным людям, может, в этом художестве есть какой-то смысл.

 Смысл в помеси аэроплана и корабля? Как это к Панкратову попало?

Лабрюйер рассказал про гениального Собаньского.

 Странно, что он за своим творением не вернулся,  завершил Лабрюйер.

 Пожалуй, да. Я покажу это кое-кому. Ты не поверишь, но мы, чертежники, составляем тайное братство и когда-нибудь будем править миром! Попав в это братство, я уже могу искать работу на «Моторе», и там найдется кому замолвить за меня словечко. А «Мотор»  такое место, вокруг которого вертится всякая шантрапа Помнишь Калепа?

 Еще бы!

С директором «Мотора» Теодором Калепом, который в последнее время все чаще предлагал называть себя Федором Федоровичем, Енисеев и Лабрюйер познакомились этим летом на Солитюдском ипподроме, часто которого была превращена в аэродром. Вокруг «фармана», который первая российская авиатрисса Лидия Зверева вместе со своим женихом Владимиром Слюсаренко пыталась превратить в самолет-разведчик, немало суетились любители наворовать чужих плодотворных идей. Дошло до того даже, что Звереву, Слюсаренко и Калепа, чей мотор, еще не до конца продуманный, стоял на «фармане», пытались подкупить и выкрасть. Лабрюйер очень хорошо помнил, как вместе с Енисеевым верхом, ночью, преследовал улетающий аэроплан. Это он-то, такой наездник, что мальчишки в кадетском корпусе засмеяли бы.

Калеп, построивший первый российский авиамотор, был человеком не просто гениальным, а гениально уловившим дух времени. Что бы ему стоило изобретать сенокосилки и паровые мельницы? А он еще в 1909 году догадался, что у Российской империи должны быть не только покупные аэропланы, не только причудливые творения самоучек, изготовленные в единственном экземпляре, но своя авиационная промышленность от собственных моторов до последнего винтика. Он придумал и запатентовал первый в России авиационный ангар, с круглой крышей особенной конструкции и дешевый, потом построил один из первых российских аэропланов, потом и до мотора дошло. В январе 1912 года пилот Макс Траутман совершил на заводском аэродроме первый в России зимний полет и на аэроплане конструкции Калепа. Сейчас к нему на «Мотор» приехал авиатор Виктор Дыбовский личность не менее уникальная и знаменитая. Он служил во флоте, побывал на японской войне, участвовал в Цусимском сражении, угодил в плен, потом вернулся, служил на Балтике, на Черном море, и, видимо, там проснулся у него интерес к авиации. Но авиации особенной

Вторая Тихоокеанская эскадра, состоявшая из лучших кораблей Балтийского флота, погибла буквально на глазах у Дыбовского. Если бы сразу после Цусимского сражения кому-то из предполагаемых противников пришло в голову послать свои суда на Санкт-Петербург, это кончилось бы очень печально. Оставшиеся в Финском заливе броненосцы не могли бы оказать сопротивления новейшим линкорам и линейным крейсерам, а более современные взять пока было негде да и не было на них пока денег. Поэтому предполагалось при реальной угрозе вторжения перегородить Финский залив минным полем, северный и южный фланги которого прикрывались бы огнем береговых батарей. Замысел отличный, вот только установить три тысячи мин менее чем за восемь часов было совершенно невозможно. Требовались быстроходные крейсера-разведчики, способные обнаружить неприятеля верст за триста-четыреста от рубежа, где следовало ставить мины. Их у Морского министерства тоже не было. Волей-неволей почтенные адмиралы, помнившие еще, как в 1861 году первую канонерку со стальной броней, именем «Ольга», на воду спускали, задумались о морской авиации. Это была единственная возможность, причем сравнительно недорогая,  следить за маневрами противника из-под облаков.

Окончив Севастопольскую офицерскую авиационную школу, Дыбовский стал летать над морем сперва сопровождал выход кораблей Черноморской эскадры, потом соединил авиацию с фотографией и первый умудрился заснять сверху и идущий малым ходом транспорт, и силуэт подводной лодки, и даже бурун от ее перископа. А в минувшем году лейтенант Дыбовский совершил на «Ньюпоре» знаменитый перелет по маршруту Севастополь Харьков Москва Санкт-Петербург, а это, слава те Господи, за две тысячи верст 2235, как потом посчитали.

Им, Дыбовскому и Калепу, уже доводилось сотрудничать. Весной 1912 года Дыбовский на Солитюдской аэродроме испытывал авиамотор «калеп» и остался очень доволен. Теперь же он приехал, чтобы разместить на «Моторе» особый заказ на аэроплан «Дельфин», сконструированный для нужд морской авиации.

Что такое аэроплан, умеющий садиться на палубу корабля и взлетать с нее, Енисеев не стал растолковывать Лабрюйеру это и так было понятно. А Лабрюйер всучил ему упакованный в газетку чертеж, надеясь, что с таким ценным грузом Горностай не станет, как мальчишка, лазить по заборам.

Мюллер немного опоздал, но сидел за рулем очень довольный.

 Значит, к кладбищу, но с какой стороны?  спросил он.  Может, лучше подъехать по Каролининской и Мирной?

 Нет, едем по Дерптской до Ревельской, а дальше по Александровской,  решил Лабрюйер.  Иначе заблудимся, там столько улочек и закоулков

Соколиная улица и днем-то была пуста, селились на ней простые работяги, главным образом с «Феникса»  им, чтобы попасть в свои цеха, достаточно было перебежать через железную дорогу. Так что местных жителей там можно было увидеть разве что рано утром когда рабочие шли на завод, малость попозже когда хозяйки шли за покупками, и вечером когда мужчины возвращались домой. Ночью же на Соколиной разве что какой-нибудь пьяница слонялся, не в силах опознать собственное жилье.

Четверть часа спустя «Руссо-Балт» Мюллера остановился в полусотне шагов от искомого дома.

 Пошли,  сказал Енисеев.  Показывай дорогу, брат Аякс.

Они обогнули угол дома и остановились недалеко от дверей подвала. Енисеев посветил электрическим фонариком.

 Экая причудливая архитектура,  сказал он.  Ну-ка, держи фонарь.

Скатав снежок, он запустил в подвальное окно, едва видное над землей.

 Стекло разобьешь,  заметил Лабрюйер.  Совсем убогие замерзнут.

 Тряпками заткнут. Дай-ка еще попытаюсь.

Но и второй снежок не выманил сердитых подвальных жителей наружу.

 Мне это не нравится. Пойду погляжу. Доставай револьвер, Леопард, и свети.

Енисеев и сам вынул револьвер. Подойдя вдоль стены к подвальной двери, он нагнулся и взялся за скобу.

 Где ты, говоришь, оставил записку?

 Вот тут, где ты рукой ухватился.

 Ее нет. Стало быть, Ротман ее нашел. Это радует. Но не радует, что убогие молчат

Енисеев не сразу сообразил, как лучше отворять эту дверь, сбитую из толстых и широких досок. Наконец ему удалось откинуть одну половину.

 Свети!  приказал он и полез в подвал. Спустившись, он позвал Лабрюйера:

 Встань-ка на лестнице, Леопард, и посвети вон в тот угол. Та-а-ак

В пятне света Лабрюйер видел, как Енисеев, склонившись над кучей тряпья, шарит в ней.

 Экая причудливая архитектура,  сказал он.  Ну-ка, держи фонарь.

Скатав снежок, он запустил в подвальное окно, едва видное над землей.

 Стекло разобьешь,  заметил Лабрюйер.  Совсем убогие замерзнут.

 Тряпками заткнут. Дай-ка еще попытаюсь.

Но и второй снежок не выманил сердитых подвальных жителей наружу.

 Мне это не нравится. Пойду погляжу. Доставай револьвер, Леопард, и свети.

Енисеев и сам вынул револьвер. Подойдя вдоль стены к подвальной двери, он нагнулся и взялся за скобу.

 Где ты, говоришь, оставил записку?

 Вот тут, где ты рукой ухватился.

 Ее нет. Стало быть, Ротман ее нашел. Это радует. Но не радует, что убогие молчат

Енисеев не сразу сообразил, как лучше отворять эту дверь, сбитую из толстых и широких досок. Наконец ему удалось откинуть одну половину.

Назад Дальше