Под знаком Стрельца - Алла Зубова 11 стр.

21 августа. Воскресенье выдалось отличное. Сейчас утро. Мама солит огурцы. Так вкусно пахнет укропом! Витька и Галька еще спят. Вчера поздно с танцев пришли. А я вот и музыку люблю, и на баяне играю, но танцевать не умею. Это мне не по силам.

18 сентября. Ничего не получается у меня с дневником. Ничего, видно, и не получится. Писать нечего. Какой-то календарь погоды. Это неинтересно. Может, дорогой будет что написать. Скорей бы уж уехать!

Следующая запись через 10 дней. За это время произошли важные события. Коля с мамой на самолете прилетели в Новосибирск в кардиологическую клинику Мешалкина. Пока устраивался, пока сдавал мелкие анализы, желания что-то записывать в дневник не было. Или не хотел признаваться сам себе в душевной слабости.

28 сентября. Мамочка миленькая! Страшно и жутко мне. Скорее бы делали операцию. Я боюсь и нисколечко не боюсь. Я видел ребят, которым уже сделали операцию. Они уже в игровой комнате шумят, бегают. Как хочется быть здоровым! Но, видно, этого счастья мне не видать, как своих ушей.

Выпал маленький снежок. Кто знает, может это последний снежок, который я увижу. Стараюсь крепиться изо всех сил, но слезы сами льются. Видишь, мамочка, все страницы закапаны слезами. Думаю и думаю о своей прожитой жизни. Она у меня, как в стихотворении Лермонтова: «В темнице тяжкой и сырой, надежда в мрачном подземелье». И ещё она похожа на орла, которого посадили за решётку. Я хочу жить. Я не скрываю. Жизнь!!! Сколько бы я отдал за то, чтобы, как все люди, пройти по земле, поиграть с пацанами в футбол, чтобы я мог купаться в реке, дышать полной грудью. Прожил я 15 лет и не видел жизнь во всех ее прелестях и красках. Я слышал только: «больной», «синий», «ему не прожить». Но я буду бороться за жизнь.

30 сентября. Юрка-большой уже прошел все муки и стал здоровым. Правда, его болезнь не такая тяжелая, как моя. Мы с ним подружились. Он мне подарил книгу рассказов Джека Лондона. Первый рассказ называется «Любовь к жизни». Я прочитал его без перерыва. Ползут умирающие человек и волк. Зверь ждет, что человек потеряет последние силы, и тогда он станет его добычей, тогда волк будет жить. Но человек, превозмогая страшные страдания, все-таки побеждает в этой борьбе. Да, именно так надо любить жизнь, драться за нее и руками и зубами. Никак нельзя поддаваться отчаянию. Слабость  это гибель. Я тоже гоню от себя страх. Я верю, верю, верю, что буду жить. Но если бы от меня одного это зависело. Моя судьба в руках врачей.

2 октября. Ну вот! Я как в воду глядел. Моя жизнь от меня не зависит, как бы я за нее ни боролся. Сегодня ко мне пришел Мешалкин и стал объяснять, что мой случай в медицине особенный и для того, чтобы сделать операцию, нужен хирургический аппарат, которого сейчас в клинике нет. Я от такого удара чуть не заплакал. А Евгений Николаевич улыбнулся, погладил меня по голове и сказал, что нет худа без добра. Он уже позвонил в Москву, рассказал всё самому главному кардиологу Бакулеву, и тот дал команду привезти меня к нему. Он лично будет делать мне операцию. Мешалкин ушел, а я уткнулся в подушку и не знаю, сколько лежал. Час, а может два. Я не поверил своим ушам. Сам Бакулев меня будет лечить! Неужели ко мне придет счастье!

2 октября. Ну вот! Я как в воду глядел. Моя жизнь от меня не зависит, как бы я за нее ни боролся. Сегодня ко мне пришел Мешалкин и стал объяснять, что мой случай в медицине особенный и для того, чтобы сделать операцию, нужен хирургический аппарат, которого сейчас в клинике нет. Я от такого удара чуть не заплакал. А Евгений Николаевич улыбнулся, погладил меня по голове и сказал, что нет худа без добра. Он уже позвонил в Москву, рассказал всё самому главному кардиологу Бакулеву, и тот дал команду привезти меня к нему. Он лично будет делать мне операцию. Мешалкин ушел, а я уткнулся в подушку и не знаю, сколько лежал. Час, а может два. Я не поверил своим ушам. Сам Бакулев меня будет лечить! Неужели ко мне придет счастье!

И снова в дневнике Коли Коле́чкина большой перерыв. Его привезли в клинику Бакулева. Как положено, начались обследования. Новые знакомства. Игорь Андреевич Медведев взял Колю под свое начало. Человек весёлый, остроумный, он много времени проводил с Колей, играл с ним в шахматы. Заядлый охотник, он хорошо знал природу, повадки животных, у них было о чем поговорить. Но когда Медведев догадался, что медсестра Вита растревожила сердце его пациента, стал под тем или иным предлогом посылать девушку в Колину палату.

Записи коротки, но по всему чувствуется, что настроение у Коли бодрое, будто открылось второе дыхание, будто он как-то сразу возмужал.

13 октября. Мне кажется, что я живу на другой планете. Видел я удивительную аппаратуру, похожую на космическую. Часто приходит Игорь Андреевич, мы с ним серьезно разговариваем о медицине. Он поддерживает мое желание стать хирургом, потому что я на себе испытал, какое это несчастье быть больным человеком. Ночью я долго думал о своей будущей жизни. Медведев подарил мне листок с клятвой Гиппократа. Её дают все врачи, когда заканчивают институт. А я хочу дать себе такую клятву, которую приносят солдаты своей Родине. До последней капли крови, до последнего дыхания защищать ее от врагов. Вот так же должен врач сражаться за здоровье человека. Вечером ко мне пришла Вита и подарила маленькую книжечку стихов Сергея Есенина. На память.

21 октября. Ура! Сегодня слушал передачу. Так всё здорово получилось! Я сразу узнал и Бакулева, и наших пацанят, а себя сначала не узнал. Голос как будто не мой. Но говорил-то я! И меня слушали везде, где есть радио. А больше всего мне понравилось, что Дед похвалил за стишок.

25 октября. Никаких особенных событий нет. Александр Николаевич уехал с делегацией врачей в Германию, а без него жизнь стала какая-то тихая.

Часто вспоминаю Сахалин. Там теперь стоят тёмные-тёмные ночи со звёздами, снег падает крупными хлопьями. Хорошо в такую ночь прогуляться. Дух захватывает от чистого прозрачного воздуха. Но я не могу пойти по улице, хотя и очень хотел. А братишка мой понимал моё состояние. Он сажал меня в санки и вез. Как я был ему благодарен за это. Я забывал обо всем, забывал про болезнь. Мне казалось, что я в каком-то волшебном мире, что стоит мне взмахнуть руками, и я улечу в синее звёздное небо. На душе было так хорошо!

Почему я вдруг вспомнил про тёмные снежные сахалинские ночи? Потому что я часто испытываю такое состояние. Это совсем не зависит от погоды. Это мое большое душевное волнение. Это  моя тайна.

Я шла в клинику, как на Колин день рождения. Напекла пирожков с капустой, ватрушек, крендельков. Купила несколько веток винограда, любимой ребятишками пастилы. Игорь Медведев разрешил устроить в палате чай. Прибежала Вита, накрыла нарядный столик, принесла чашки, горячий чай. Никто не спрашивал, по какому поводу угощение. Просто от хорошего настроения. А уж если кто и догадывался, то Коля.

Когда закончилось чаепитие. Вита всё прибрала, но оставался ещё большой пакет. Я попросила девушку отнести его в ординаторскую и там сделать чай для врачей.

Мы с Колей устроились возле его кровати. Разговаривали тихо. Я рассказала мальчику про всё: и как читала его записи, и что особенно понравилось, и что замечательно удивили стихи, и что он сам уже понял  дневник не календарь погоды, а исповедь человека перед самим собой, оценка своих поступков. Похвалила его за наблюдательность, интерес к природе. Посоветовала ему попробовать писать маленькие рассказики про всякие случаи, про свою любимую собаку Верного. Я подарила Коле книгу Михаила Пришвина, красивую общую тетрадь и узенькую коробочку с авторучкой зелено-перламутрового цвета. На мраморных щеках его выступил румянец, огромные карие глаза повлажнели. Он сказал спасибо и уткнулся в подушку. Я прикрыла его одеялом и вышла из палаты.

* * *

Ординаторская находилась в конце длинного коридора. Небольшая комната, в которой впритык теснились четыре письменных стола для шестерых врачей. И один телефон, беспрестанно звонивший с утра до вечера. Очень редко, после обхода, обследований, операций здесь собирались питомцы Бакулева. Им было лет по 3540, но они уже прошли суровую школу своего учителя. Они уже работали, хотя и под его крылом, но вполне самостоятельно.

В тот раз, когда при моем участии так неожиданно обломилось чаепитие, все набились в маленькую комнатушку, неся с собой недоеденные бутерброды. Медведев жестом фокусника вытащил из-под мышки нарядную бутылку водки и с громким шепотом «Борзой щенок, на операционный стол  алле!», водрузил рядом с пирогами главный повод для сходки. И эти мужики, вечно голодные, затурканные проблемами с жильем, семьей, диссертацией, эти хохмачи, бражники, циники, бабники радовались, как студенты, которым удалось безнаказанно нашкодить. Они травили медицинские байки, анекдоты, вспоминали курьезы учебных лет и ржали, прикрывая рты ладонями. Лишь один из них, высокий, с белозубой улыбкой под тонкими черными усиками не так заразительно смеялся и совсем мало говорил. Он был не из их братства. По обрывкам коротких разговоров, жестам, по взгляду на него Игоря Медведева я знала, что Дато Кикава попал в отделение детской торакальной хирургии по личному ходатайству важного чиновника, которому Бакулев, при всей своей жесткой неприязни к подобного рода просьбам, отказать не смог. Не было на то веских оснований.

Дато Кикава закончил тбилисский медицинский, прошел хорошую практику в городской клинике, защитил кандидатскую, утвердил тему докторской диссертации. Теперь с помощью дяди добился направления к Бакулеву на полуторагодичную стажировку с тем, чтобы вернувшись в Тбилиси, принять участие в организации детского кардиологического центра.

Игорь Медведев добивался места стажера для своего друга, очень способного хирурга, ученика Бакулева, который работал у себя на родине  в Забайкалье. Александр Николаевич, конечно, понимал, как важно продвигать дело своей жизни в российскую глубинку, потому не отказал, а попросил годик подождать.

Дато Кикава оказался человеком старательным, дипломатичным в отношениях с коллегами, но если «медвежатники» собирались в своем кабинетике в одном конце коридора, то Кикаву чаще всего можно было видеть в комнате медсестер, в противоположном конце коридора. Их он потихоньку угощал редкими грузинскими винами, фруктами, а средний женский медперсонал обожал поклонника своих прелестей и так же потихоньку помогал ему коротать ночные дежурства. В торцовом закутке его звали Датоша, в другом конце  «наш сладкий какава».