Если к вам вдруг придет среди ночи озарение насчет концовки, звоните.
Не дождетесь! Всего хорошего.
И он ушел, оставив мне два мешка тщательно гранулированного opus magnum.
Сразу после этого в кабинет заглянула Эльза.
И что мы будем со всем этим делать? поинтересовалась она.
Я чихнул. Потом чихнул еще раз. И еще.
Стол заметно очистился, зато в воздухе зажглись искрящиеся снежинки.
«Унесенные ветром»[70] сказала Эльза, которой, судя по всему, еще не доводилось видеть романов, летающих по комнате.
Скорее уж, Джек Керуак «В дороге»[71] Я еще раз чихнул. Несите веник.
Мандарин
Это было примерно год тому назад. Как-то раз поздним вечером я ужинал в хорошем ресторане в полном одиночестве, в прекрасном расположении духа, абсолютно довольный собой и своим местом в этом мире (что, согласитесь, совсем неплохо, если вам перевалило за семьдесят). И вот в какой-то момент, когда я уже приканчивал второй бокал вина, мой взгляд вдруг упал на официанта. До этого он не попадал в поле зрения, потому что сновал где-то вдалеке или у меня за спиной.
Мне показалось, что я перестал дышать Это было как в кино, когда в проекторе застревает пленка и изображение замирает на выхваченном кадре.
Я узнал его, хотя мы не виделись, наверное, целую вечность. Он был того же возраста, что и я, но нет я не мог ошибиться это точно был он. Поэтому, когда он подошел к столику, чтобы долить вином мой бокал, я решился с ним заговорить.
Мне кажется, мы знакомы начал я.
Официант вгляделся в мое лицо.
Да нет, не думаю сказал он.
Теперь, вблизи, это было очевидно: тот же лоб, та же стрижка, те же глаза Прошло уже полвека, а он почти не изменился.
Это было еще до войны, пятьдесят семь лет назад.
Официант посмотрел в потолок, потом снова на меня.
Да нет, вряд ли
Ну же, тридцать девятый год, сказал я. Мне было тогда девятнадцать. Вам, наверное, столько же.
Тридцать девятый? Официант еще раз последовательно оглядел мои брови, уши, нос и рот. Нет, все равно не узнаю
Тридцать девятый? Официант еще раз последовательно оглядел мои брови, уши, нос и рот. Нет, все равно не узнаю
Попробуйте представить меня со светлыми волосами и худее килограмм на двадцать. Денег на приличную одежду у меня тогда еще не было. В город выбирался только по субботам, вечером, и обычно ходил слушать уличных ораторов в парке. Там всегда были такие баталии
А, Першинг-сквер Официант кивнул и слегка улыбнулся. Да, да, помню. Я тоже частенько туда похаживал. Точно. Лето тридцать девятого. Першинг-сквер
Мы были тогда такие юные, почти дети И все такие несчастные и одинокие.
В девятнадцать-то лет чего только не сделаешь, только бы не быть одному! Пойдешь, как миленький, слушать любую чушь
Да уж, этого добра там хватало Кажется, мне удалось его зацепить. Помните, у нас была команда ну, не команда, а так Человек пять-шесть все молодые, все без денег Обычно просто шлялись по городу, иногда заходили в пивнушку. Правда, пиво там продавали только по удостоверению личности, поэтому нам приходилось довольствоваться кока-колой. Кажется, она стоила двадцать пять центов, или что-то около этого. Растягивали ее на час, а сами сидели за барной стойкой и разглядывали посетителей
Вы имеете в виду бар «Петрелли» Сказав это, официант дотронулся до губ, как будто произнес что-то неприличное. Лучше не вспоминать это место. И все-таки вас в этой компании я что-то не припомню пряча глаза, заметил он. Как, вы говорите, ваше имя?
Да вы и в те поры не знали моего имени. Мы же не называли друг друга по именам. Только «привет» или «слушай, ты». Ну, или придумывали какие-нибудь прозвища. Карл Дуг Или Малой А вас, если мне не изменяет память, мы называли Рамоном.
Официант принялся нервно мять свое полотенце.
Откуда вы знаете? Наверное, вы слышали об этом от
Да я просто помню! Значит, Рамон, я правильно вспомнил?
Говорите потише.
Так да или нет? тихо спросил я.
Он коротко кивнул.
Мне было очень приятно с вами побеседовать, но я натянуто сказал он.
Ему явно хотелось уйти, но я все не унимался.
А помните, как-то раз мы шатались по городу впятером или вшестером, не помню точно и кто-то из ребят предложил зайти в сэндвич-бар «French Dip», ну, тот, что рядом с мэрией? Вроде как он всех угощает Как же его звали, он еще пел постоянно? Или ржал. Или и то, и другое вместе
Сонни сказал официант, кажется, его звали Сонни. И он всегда пел одну и ту же песню, ну, помните По десять раз за вечер. Все лето
«Мандарин»? сказал я.
Вот это память!
Точно, «Мандарин»
Песня Джонни Мерсера[72]. Именно ее пел этот Сонни.
Мы весь вечер ходили за ним по улицам всей толпой, человек шесть-семь.
Мандарин
Собственно, мы так и звали его Мандарин. В то лето это была его любимая песня, он пел ее постоянно, пока мы все не ушли на войну. Да-да, Мандарин. Мы ничего про него не знали: ни фамилию, ни адрес, ни откуда он взялся Пересекались с ним только по пятницам и субботам. Обычно он приезжал позже всех, особенно в субботу. И спускался с подножки трамвая с таким видом, как будто он это не он, а какая-нибудь примадонна: ах, что-то сегодня так мало цветов могло бы быть и побольше
Мандарин. Сонни. Фамилия неизвестна. Для нашего поколения он был довольно высокого роста где-то метр восемьдесят или даже выше. И при этом худее всех нас. Правда, он всегда говорил: я не худой, а стройный У него были тонкие руки с бледными пальцами, и он сжимал в них длинный мундштук, которым во время разговора указывал на предметы, дома, деревья или на кого-нибудь из нас. Помню, в какой-то из вечеров ему якобы удалось одним взмахом руки изменить погоду. И еще ему все, что ни возьми, казалось почему-то ужасно смешным, он смеялся буквально над всем подряд А мы, чтобы один не подумал про другого, будто у него нет чувства юмора, начинали смеяться вместе с ним. И такая классная сразу становилась жизнь преображалась прямо на глазах
Мандарин. Сонни. Величавый, как герцогиня, он выходил из своего королевского трамвая и шествовал по парку, собирая по дороге всех праздно шатающихся одиночек, и они шли за ним, как завороженные, открыв рты и не сводя с него восхищенных глаз.
Мы все как будто ждали чего-то от этого лета. Нам казалось, что-нибудь обязательно должно произойти. Что-то очень важное Кто-то должен прийти и сказать нам наконец, кто мы, где мы и куда нам следует двигаться. Сонни становился в центре площади, вымощенной красным кирпичом, и с презрительным видом тыкал мундштуком то в одного, то в другого оратора независимо от того, чьи добродетели они пытались воспеть Сталина или Гитлера. Оба, мол, хороши.
Нет, Сонни никогда не был одинок на этом торжестве шума и ярости[73]. За ним всегда тянулся целый хвост последователей. При этом он относился к ним как к наряду, который полагается носить, ну, скажем, в оперу. Это, конечно, была несколько странная «опера», но он всегда слушал ее, многозначительно прикрыв глаза. А все остальные копировали его и делали то же самое. Включая меня, разумеется.
Я уже говорил, у нас не было принято обращаться друг к другу по именам. Конечно, всех как-то звали Пит, Том или Джим, но это было совершенно неважно. Однажды, правда, какой-то придурок решил выпендриться и сказал, что его зовут Г. Бедфорд Джонс[74]. Но я-то знал, что он врет. Г. Бедфорд Джонс это писатель. Я сам лично читал его в «Argosy»[75], когда мне было лет десять.
Да и потом, кому были нужны все эти имена, если Сонни сам давал нам прозвища? И каждый уикенд новые. Так на одни выходные кто-то становился Шприцем, кто-то Малюткой, кто-то Старейшиной, а еще кто-то точнее, я существом с другой планеты Кем мы только не были на этих ночных парадах! И «воинами», и «корешами», и «крутыми парнями», и «одинокими сердцами».
Я ничего не знал об этих своих друзьях, да они, в общем-то, никогда и не были мне друзьями. Просто случайные люди из разных городов, которые иногда встречались и вместе проводили время. Потом, спустя много лет, я писал о Лос-Анджелесе и его многочисленных окрестностях, представляя все это как восемьдесят пять апельсинов, среди которых есть один, и именно он сердце. Так вот, в 1939 году таким сердцем могли бы стать только два места: политически взрывоопасный Першинг-сквер или бурлящий в непрерывном поиске любовных связей Голливуд, ни дать ни взять эктоплазма[76], которая все время тает на глазах, даже не успевая обрести какую-то форму.
Вот таким был довоенный Лос-Анджелес Толпы безлошадных юнцов, каждый из которых пребывал в счастливой уверенности, что еще до наступления темноты он будет захвачен в сладкий плен какой-нибудь неземной красавицей с уютной квартиркой, чего, естественно, никогда не случалось.
Это, впрочем, нисколько не мешало всем начинать следующий уикенд с пения перед зеркалом оптимистического припева «Сегодня в ночь»[77], эффективность которого заканчивалась, стоило только выйти из поля отражения. В общем, что тут говорить нашу компанию объединял не интеллект, а голые инстинкты
Ну и, конечно, Сонни.
Его зеркало не менее старательно, чем наши, отражало все эти обещания скорой победы в виде идеально завязанных галстуков и чистых воротничков. С другой стороны, что такое зеркала? По сути, это ведь то же, что и тесты Роршаха[78] Будучи реально близоруким или находясь во власти собственных страхов, в них можно разглядеть все, что угодно Впрочем, хотя бы в одном ценность зеркал была бесспорной: каждый раз, собираясь на гулянку в субботу, ты мог подойти и проверить, существуешь ли ты в принципе
О, эти долгие субботние вечера, когда мы бродили по городу и Сонни шел впереди, распушив хвост, как павлин, и угощал нас сосисками и колой в барах, заполненных странными мужчинами и еще более странными женщинами. Руки у этих мужчин, казалось, были сломаны в районе запястья. А женщины почему-то все, как одна, были с голыми бицепсами Не в силах оторваться от этого удивительного зрелища, мы умудрялись пить колу часами до тех пор, пока нас не начинали выгонять.
Ну и пожалуйста! выкрикивал тогда Сонни, уже в дверях. Если вы так настаиваете, мы можем уйти!
Да, вот именно, настаиваем, обычно отвечал хозяин.
Пойдемте, девочки! возмущенно говорил Сонни.
Ты что, совсем рехнулся? шипел на него я.
Ой, прости, брат, оговорился Шабаш, мужики! По домам!