Иван поднял голову.
Да.
Понимаешь, кое-какие куски так и не встали на место. Это обидно. Я помню бой, потом дыра, а дальше я уже в окружении бордюрщиков и они себя ведут очень грубо.
Тебя пытали, сказал Иван. Уберфюрер поднял левую руку, оглядел изуродованные пальцы, хмыкнул.
Что-то вроде. Потом я куда-то бегу по туннелю, со мной еще несколько человек видимо, тоже пленные. Сдается мне, это был побег на рывок. Дальше опять дыра и вот я уже в Венеции, пью какую-то жуткую ацетонистую дрянь. А дальше начинается забористое кино с твоим, брат, появлением в главной роли. Как тебе, кстати, сюжет? поинтересовался он. Неслабо, а?
Иван отмахнулся.
Что ты еще вспомнил?
Свой непальский нож кукри. Вернее, куда он делся. Был там у бордюрщиков один тип Убер усмехнулся, замолчал. Лег на койку лицом вниз. Впрочем, это личное. Он оторвался от подушки, попросил: Когда вас будут кастрировать, разбудите меня ужасными криками, хорошо?
Заметано, сказал Иван.
Только Иван начал дремать, дверь открылась. На пороге стоял человек кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего. У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зеленые. «Не знал, что так бывает, подумал Иван. Настолько зеленый цвет».
Иван Горелов, обратился кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.
Да, это я.
Меня зовут Марио Ланца, сказал кастрат. Я должен поговорить с вами
О чем? Иван встал, расправил плечи.
О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце.
Они поднялись на платформу. «Праздник у них тут, что ли?» удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на «Садовой-Сенной», а там народу раз в десять больше, чем здесь.
Нет, все-таки в них много бабского.
Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.
Я должен кое-что у вас узнать, сказал Ланца.
Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.
Именно вы?
У меня уникальная память, сказал Ланца. Возможно, вы слышали, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности. Я простите за высокий штиль ходячая память моего поколения К тому же, он усмехнулся, какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.
Вы беспристрастны? спросил Иван.
Ланца усмехнулся.
Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление необходимый ингредиент для запоминания. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.
Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.
Поэтому вы со мной и говорите?
Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете
Почему вас?
Во-первых, потому, что у меня уникальная память.
А во-вторых?
Ланца улыбнулся тонкими губами.
Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.
Иван вздернул брови.
И что из того? Причем тут Саддам?
Во-первых, потому, что у меня уникальная память.
А во-вторых?
Ланца улыбнулся тонкими губами.
Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.
Иван вздернул брови.
И что из того? Причем тут Саддам?
Молчание.
Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.
Мы подозреваем, что один из вас сын Саддама.
Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один. Кроме Ланцы. И мухи.
То есть я?
Очень возможно.
Иван попытался справится со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее, от голода.
И что дальше? Меня кастрируют?
Марио Ланца улыбнулся.
А вы этого хотите?
Ивана передернуло.
Да как-то не очень, знаете, сказал он. Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?
Саддаму Кровавому? Тонкие брови Ланцы изогнулись. Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. Мы ему наоборот, очень обязаны.
Иван поскреб ногтями небритый подбородок.
Вы серьезно?
Абсолютно.
Раздался звон колокола резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся.
Пойдемте, праздник сейчас начнется.
Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы и запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, вибрировал. Нота тянулась. Когда же у него дыхание кончится? Иван уже перестал удивляться.
Ария из оперы «То́ска» Пуччини, пояснил Ланца шепотом.
Что тоска, это точно сказано, пробормотал Убер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.
Праздник продолжался.
От переливов высоких голосов таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно то слова были явно не русские, Иван устал в первые пятнадцать минут. И целый час уже держался на силе воле. «Блять! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь». Станция Ангелов ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.
Старейшины кастратов выступали в финале. Но наконец даже эта пытка подошла к концу.
Пойдемте, шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.
Иван Горелов, сын Саддама Великого, представил его Марио Ланца.
Иван неловко кивнул.
Здравствуйте.
Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, что именно.
Вы похожи на своего отца, сказал накрашенный.
«Да уж».
Спасибо, сказал Иван.
Мы благодарны вашему отцу за все. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.
Но почему?
Кастраты переглянулись. Главный сказал:
Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными этой дикой, затмевающей все звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждет почет и уважение.
Мне нужно домой, сказал Иван твердо. Мне. Нужно.
Понимаю, сказал главный. Мы бы хотели воздать вам еще почести но мы уважаем волю сына Саддама.
Понимаю, сказал Иван. Спасибо. Это было Он помедлил, подбирая нужное слово: великолепно.
Накрашенный кивнул видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.
Что это было? спросил Иван.
Благородство. Ланца стал вдруг серьезен. Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас праздник продолжается!
Иван мысленно застонал.
Почему у тебя такое имя странное? спросил Иван.
Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все-таки он был баритон Когда мы основали здесь общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу из знаменитых певцов прошлого
Ланца посмотрел на Ивана с легкой улыбкой. Знает, понял Иван. «Фотографическая, бля, память».
Я не сын Саддама, сказал Иван. Вы же это знаете, верно?
Кастрат кивнул.
Конечно, знаю. Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. Но вы бы были э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами многого не знаете, Иван. Я помню вас мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет восемь.
И значит, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец входил в ближний круг Саддама Оскопителя, Саддама Великого.
Иван помолчал.
Как его звали? Ну Диггер помедлил и все-таки произнес: Моего отца.
Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, сказал Ланца. Простите.
Ну, блин, сказал Иван. Через силу улыбнулся. Ничего, как-нибудь переживу.
«Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец?» Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут на тебе. Открытие.
Ланца провел их через блокпост «Пионерской». Охраняли выход два таких же высоких, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.
«Есть в этом что-то противоестественное», подумал Иван.
Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.
На прощание Ланца протянул ему каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.
Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее Он снял с плеча старый «калаш», захваченный ими у слепых, отдал Ивану. Патронов всего восемнадцать. Я не смог достать еще
Ничего, сказал Иван. Что-нибудь придумаем. Не в первой.
Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, сказал Ланца. У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал.
Иван усмехнулся.
Убер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.
Прощайте, Убер, сказал Ланца высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.
Бля, сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.
Ланца невозмутимо улыбался.
Ну вы ты мужик, сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. Уважаю. Спасибо тебе.
Вот и все. Бывай, станция Ангелов.
Вы ты Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. Ты не мог бы нам спеть? Только что-нибудь э-э человеческое.
Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана.
Почему бы и нет. Кастрат улыбнулся.
В юном месяце апреле, запел Ланца. в старом парке тает снег
Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал казалось, что одновременно поют ребенок и женщина. И им отвечает эхо огромным детским хором.
Крыла-а-атые качели летят-летят ле-етят.
Они шли по туннелю и слышали, как поет Ланца кастрат с уникальной памятью.
Голос был чистый и прозрачный. Как кристалл.