Не знаю. Я даже город не упоминал
Где можно найти вашу жену?
Дома. Ну это если она не в лавке какой-нибудь в очереди стоит Сами знаете, что сейчас с продовольствием творится
Может быть, мне придется с ней побеседовать, сказал Опалин.
Измайлов представил себе, какую сцену закатит ему жена, и так до предела взвинченная бытовыми проблемами, и похолодел.
Послушайте, товарищ, она видела не его, а похожего человека Можете кого угодно спросить я не разношу сплетни, никогда этим не занимался! Я и подумать не мог, что мои слова так превратно истолкуют
Может быть, мне придется с ней побеседовать, сказал Опалин.
Измайлов представил себе, какую сцену закатит ему жена, и так до предела взвинченная бытовыми проблемами, и похолодел.
Послушайте, товарищ, она видела не его, а похожего человека Можете кого угодно спросить я не разношу сплетни, никогда этим не занимался! Я и подумать не мог, что мои слова так превратно истолкуют
Значит, сплетни не разносите, а мне пришлось опросить почти всех сотрудников, прежде чем я вышел на вас, усмехнулся помощник агента и неприятно прищурился. Нехорошо, товарищ, нехорошо. Ну что вам стоило прийти самому и обо всем рассказать? Думаете, я не вошел бы в ваше положение?
Кассир молчал, но в его взгляде читалось, что думал он именно так и не собирался ни в чем признаваться, пока его не приперли к стенке.
И напоследок еще один вопрос, добавил невыносимый Иван Григорьевич.
Мысленно Измайлов приготовился к худшему.
У вас в редакции несколько художников. Лучший из них кто?
Окладский, я думаю, неуверенно пробормотал кассир.
Он никогда не думал о художниках в плане таланта. Все окружающие для него были докучными единицами в ведомости, которые не приносили ничего, кроме неприятностей. Они неизменно являлись за деньгами именно тогда, когда их не было в кассе или ему срочно нужно было отлучиться в туалет. Они устраивали скандалы из-за грязных денег, из-за того, что купюры кончились и он мог выдавать гонорары только мелочью, из-за Одним словом, кассир Измайлов считал себя мучеником и сильно удивился бы, узнав, что сотрудники думают о нем совершенно иначе, если кого и считая мучениками, то исключительно себя самих.
Отпустив кассира, Опалин вызвал художника и объяснил, что от него нужно. Бородатый взъерошенный Окладский, обрадовавшись, что в кои-то веки от него не требуют рисовать карикатур на политические темы, развернулся во всю мощь своего таланта, который у него, надо сказать, присутствовал. Он нарисовал бесследно пропавшего Алексея Константиновича Колоскова в фас, профиль и три четверти, описал его костюм, толстовку, сапоги, часы и новый кожаный портфель, и не только их.
Бородавка у него была, на руке, вот тут
Да, знаю, я читал приметы, кивнул Опалин. А еще чего-нибудь особенного не вспомните?
Пока в кабинете с надписью «завхоз» плелась сеть, в которую собирались ловить растворившегося в московском воздухе зама, в отделе машинисток Басаргин, морща лоб, диктовал Леле рассказ, который от него требовал Поликарп.
Максим Александрович начал с грозы (хотя сейчас на улице светило солнце), из которой явился человек. Он мечтал стать писателем, искал редакцию журнала, но в большом здании, в котором он оказался, все куда-то спешили, говорили о пустяках и не понимали его. Потом наступал вечер, и герой, понурившись, возвращался домой. Он не заметил, что единственную рукопись его рассказа украли в трамвае вместе с другими вещами.
В этой истории не было приключений и каких-то особенных событий, в пересказе она не поражала воображение, но Леля, печатая ее, становилась все серьезнее и каждую следующую фразу ожидала с нетерпением. Смутно она угадывала, что, хотя Басаргин наделил героя некоторыми чертами сегодняшнего гостя из угрозыска, говорил писатель о себе, о своей неустроенности, и говорил так, что читатель невольно начинал вспоминать себя, свои мечты и неудачи. Однако сам Максим Александрович, перечитав рассказ после машинки, ощутил острое недовольство.
«Черт знает что такое Зарежет Поликарп, как пить дать зарежет Ведь никакого оптимизма, взвейтесь-развейтесь, барабанной дроби, которая у всех этих нынешних Пишущие дрессированные зайцы, которые ну никак не могут без барабана»
Но грозный Поликарп прочитал рассказ, буркнул «Хорошо», вычеркнул для порядка два эпитета и велел Эрмансу поставить материал на третью полосу.
У нас еще «Мир домашней хозяйки», деликатно кашлянув, напомнил секретарь.
Снимите. Все равно от Тепляковой никакого проку, на ее рубрику одни жалобы. Ладно бы рецепты какие-нибудь давала полезные, но пишет откровенную чушь о сознательных домохозяйках И какого черта вы пропустили ее заметку «В плену примуса»? Как, объясните, можно быть в плену примуса? Не понимаю, простите, не понимаю!
Эрманс работал в прессе с самой революции, то есть уже одиннадцатый год, и потому не стал напоминать коллеге, что злосчастный примус пролез в печать с благословения самого Поликарпа, который не удосужился вычитать текст.
Агента видели? неожиданно спросил заведующий, круто меняя тему.
Из угрозыска? Видел.
И как он вам?
Кажется, исполнительный.
А. Ну-ну, как-то неопределенно протянул заведующий и, встряхнувшись, завел речь о текущих делах.
Меж тем исполнительный агент точнее, помощник агента отпустил художника, сложил бумаги, тщательно спрятал их во внутренний карман пиджака и, ни с кем не прощаясь, покинул трудовой дворец. Опалин привык доверять своему инстинкту, и тот подсказал ему, что для одного дня он получил более чем достаточно впечатлений и теперь необходимо как следует все осмыслить в тишине. Однако далеко от бывшего воспитательного дома он не ушел.
Едва он прошел пару десятков шагов по Солянке, рядом с ним взвизгнули шины. Распахнулась дверца затормозившего автомобиля.
Садись, командным тоном бросил сидевший внутри человек. Есть разговор.
Опалин поглядел на лицо говорившего, тронул в кармане рукоять «браунинга», который всегда носил с собой, и забрался в машину. Ему и самому было интересно, о чем пойдет речь.
Глава 4
Контуры жертвы
Ты, Жора, не гони, незачем, сказал человек шоферу, который вел машину. Покатай нас по Садовому, что ли. А потом я тебя в Большой Гнездниковский отвезу, добавил он, обращаясь к Опалину.
Я не знал, что у вас машина есть, заметил Иван, чтобы сказать хоть что-то.
Не моя она. Казенная. На ней друг ездит, он в Реввоенсовете сейчас. Иногда посылает за мной по делам, ну и так. Говоря, заведующий рубрикой «За оборону СССР» Лапин буравил взглядом лицо собеседника. Опалин не любил, когда его изучали таким образом, и постарался принять максимально нейтральный вид. А ты меня обидел.
Я? удивился Иван.
Угу. Пять вопросов задал и гуляйте, товарищ. Кто так делает? Допросы с умом вести надо. Незаметно к главному подводить, а ты все напрямки ломишься. Когда видели, да как выглядел, да были ли у него враги, в сердцах передразнил бывший военный. Конечно, были. Вот хотя бы Басаргин.
Да? как-то неопределенно молвил Опалин. Он уже знал, что писатель не ладил с Колосковым, но ему было интересно узнать версию Лапина.
Ты в курсе, что Алексей Константинович его выгнать хотел?
А Басаргин что, не член профсоюза?
Член, конечно.
Тогда его просто так уволить нельзя.
Наивный ты, Ваня, сказал Лапин не то с сожалением, не то с подобием зависти к молодости собеседника, которая позволяла тому высказываться столь категорично. Захотели бы уволили.
А Колосков всерьез захотел?
Так я о чем? Насилу его Поликарп переубедил мол, сейчас не стоит этим заниматься, давайте вы сходите в отпуск, и потом мы вернемся к этому вопросу. Только Колосков после отпуска не передумал бы. Он злопамятный был.
А чего он на Басаргина взъелся?
Насмешник он. Никого не уважает. И белый.
В каком смысле? осторожно спросил Опалин.
В прямом. Враг он нам, понимаешь? Его от действительности нашей корежит, а вот повспоминать, что было перед войной Присяжные поверенные всякие, протоиереи Вспоминают старое да глаза закатывают, как, мол, хорошо тогда было. Но Басаргин хотя бы не скрывается, прибавил Лапин другим тоном. Честный враг. Это я уважаю. Куда хуже приспособленцы всякие, сволочь, которая в редакции толчется. Насмотрелся я, Ваня, на них, и иногда, знаешь, в голову мыслишка скверная лезет для чего я кровь проливал? Чтобы эти фрукты пиво пили и анекдоты травили?
Вместо «фруктов» он употребил куда более емкое и выразительное слово, но Опалин был не из тех, кого можно пронять ругательствами.
Послушайте начал он.
Слышь, давай на «ты», без церемоний, перебил его Лапин. Меня от всех этих цирлихов-манирлихов тошнит.
Слушай, сказал Опалин, пересилив себя, ты мне что хочешь сказать, командир? Басаргин ухлопал Колоскова, чтобы тот его не выгонял?
Чудак ты, Ваня, сказал Лапин, коротко хохотнув. Я ж при этом не присутствовал, но сам посуди: раз Колоскова нет, Басаргина оставят в покое. Мотив? Как по мне, вполне. У Басаргина жена иждивенка, и живут они только на то, что он получает. Выгонят его, и куда он пойдет? На биржу труда? Кому он нужен
А что, кроме Басаргина, с Колосковым никто не ссорился?
Конечно, ссорился.
Кто?
Ну, Эрманс, например. Колосков протащил вне очереди рекламу какого-то треста, а реклама здоровенная. Там же гадюшник, Ваня. В номере четыре полосы, редко шесть. Выкинули твой материал и все, привет, завтра он уже может не пригодиться. Рубрик много, все толкаются локтями. Новости, фельетоны, мое про оборону, карикатуры, хроника, из зала суда, отдел домашних хозяек, книги, театр и кино, спорт, бега, уголок юмора, рассказы и стихи, шарады, шахматы, изо, наука и жизнь и это я еще не все перечислил. А объявления? Я бы на месте Эрманса давно свихнулся, как все это примирить и впихнуть в четыре полосы. И так каждый день, за вычетом праздников, когда мы не выходим.
Конечно, ссорился.
Кто?
Ну, Эрманс, например. Колосков протащил вне очереди рекламу какого-то треста, а реклама здоровенная. Там же гадюшник, Ваня. В номере четыре полосы, редко шесть. Выкинули твой материал и все, привет, завтра он уже может не пригодиться. Рубрик много, все толкаются локтями. Новости, фельетоны, мое про оборону, карикатуры, хроника, из зала суда, отдел домашних хозяек, книги, театр и кино, спорт, бега, уголок юмора, рассказы и стихи, шарады, шахматы, изо, наука и жизнь и это я еще не все перечислил. А объявления? Я бы на месте Эрманса давно свихнулся, как все это примирить и впихнуть в четыре полосы. И так каждый день, за вычетом праздников, когда мы не выходим.