Но и тут черные люди не стали называть школу как полагалось. В день открытия школы на многих черных учениках были куртки с надписью на спине:
Да, вот что еще: надо вам объяснить, почему многие чернокожие в Мидлэнд-Сити умели подражать голосам птиц, живших в разных частях тогдашней, как ее называли, Британской империи. Понимаете ли, Фред Т. Бэрри и его родители были чуть ли не единственными жителями Мидлэнд-Сити, которые могли во время Великой депрессии нанимать негров на «негритянскую работенку». Они переехали в бывший особняк Кидслеров, где когда-то родилась будущая романистка Беатриса Кидслер. И там у них работало человек двадцать слуг и не по очереди, а все сразу.
Отец Фреда заработал во время процветания кучу денег в двадцатые годы он был бутлеггером и делал всякие махинации с акциями и шерами. Все свои денежки он держал дома, и это было очень хитро придумано, потому что многие банки во время кризиса лопнули. Кроме того, отец Фреда был посредником у гангстеров, которые хотели приобрести для своих детей и внуков какое-нибудь честное, законное дело. Гангстеры скупили через отца Фреда почти все ценное имущество в Мидлэнд-Сити, заплатив в десять, а то и во сто раз дороже подлинной стоимости.
А перед тем как родители Фреда после Первой мировой войны переселились в США, они были актерами мюзик-холла в Англии. Отец Фреда играл на музыкальной пиле. Его мать подражала голосам разных птиц, обитавших в разных частях тогдашней Британской империи.
И во время Великой депрессии она по-прежнему подражала птицам для собственного удовольствия. Например, она говорила: «А вот малайский бюль-бюль», и подражала голосу этой птицы.
«А вот пестрая сова из Новой Зеландии», говорила она и подражала голосу этой птицы.
И все чернокожие, работавшие на их семью, считали, что нет на свете ничего уморительнее, чем слушать, как мать Фреда подражает голосам птиц. Правда, они не решались смеяться вслух. Но они сами научились подражать птичьим голосам, и уж тогда все их приятели просто покатывались со смеху.
Началось поголовное увлечение. Даже те черные, кто и близко не бывал у особняка Кидслеров, подражали и птице-лире, и австралийской трясогузке, золотистой иволге из Индии, соловью, щеглу и корольку из самой Англии.
Подражали даже веселым крикам вымерших друзей далекого детства Килгора Траута орланам с Бермудских островов.
Когда Килгор Траут попал в этот город, черные люди все еще хорошо подражали разным птицам и слово в слово повторяли то, что обычно говорила мать Фреда перед каждым номером. Например, если кто-то подражал пению соловья, он или она сначала говорили: «Особую прелесть пению соловушки, любимой птицы поэтов, придает еще то, что поет он только по ночам».
И так далее.
А в коктейль-баре вредные вещества в организме Двейна вдруг заставили его решить, что пора ему выспросить у Килгора Траута все тайны жизни.
Подайте мне весть! крикнул Двейн. Пошатываясь, он встал со своего места и плюхнулся на банкетку рядом с Траутом, весь пылая жаром, как перегретый радиатор. Вести жду!
И тут Двейн сделал неестественный жест. Сделал он его по моей воле. Мне давным-давно до смерти хотелось заставить какого-нибудь героя моих книжек сделать то, что сделал Двейн он повел себя с Килгором Траутом, как герцогиня из сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране Чудес» повела себя с Алисой. Он уткнулся подбородком в плечо бедного Траута, врезался изо всей силы ему в плечо.
И тут Двейн сделал неестественный жест. Сделал он его по моей воле. Мне давным-давно до смерти хотелось заставить какого-нибудь героя моих книжек сделать то, что сделал Двейн он повел себя с Килгором Траутом, как герцогиня из сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране Чудес» повела себя с Алисой. Он уткнулся подбородком в плечо бедного Траута, врезался изо всей силы ему в плечо.
Весть подай! крикнул он, все крепче и крепче вжимая подбородок в плечо Траута.
Траут не отвечал. Он так надеялся, что за всю оставшуюся ему жизнь он больше никогда не будет физически соприкасаться с другими человеческими существами. Сейчас прикосновение чужого подбородка было ему хуже всякого насилия.
Тут она? Тут весть? сказал Двейн, хватая книгу Траута «Теперь все можно рассказать».
Да, да, тут, прохрипел Траут. К его величайшему облегчению, Двейн снял свой подбородок с его плеча.
И Двейн стал жадно глотать страницы романа, словно изголодавшись по печатному слову. Тут ему пригодился курс скоростного чтения, пройденный в Христианской ассоциации молодых людей. Двейн пожирал страницу за страницей, как свинья корм.
«Дорогой сэр, бедный мой сэр, храбрый сэр, читал он. Вы подопытное Существо для Создателя вселенной. Вы единственное Существо во всей вселенной, обладающее свободной волей. Только вам одному дано право соображать, что делать дальше и зачем. Все другие существа роботы, машины.
Одни люди вас как будто любят, другие как будто ненавидят, читал Двейн дальше. И вам, наверно, странно почему. А просто есть машины любящие и машины ненавидящие.
Вы подавлены, вы деморализованы, читал Двейн, и это так понятно. Конечно, устанешь, если все время приходится мыслить во вселенной, бессмысленной по самой своей природе».
Глава двадцать третья
Двейн Гувер читал и читал. «Вы окружены любящими машинами, ненавидящими машинами, жадными машинами, щедрыми машинами, храбрыми машинами и трусливыми машинами, правдивыми машинами и лживыми машинами, веселыми машинами и серьезными машинами, прочитал он. Их единственное назначение быть для вас раздражителями и возбудителями в самых различных ситуациях, чтобы Создатель вселенной мог наблюдать, как вы на них реагируете. А чувствуют они и думают не больше, чем старинные дедовские часы.
Теперь Создатель вселенной хотел бы перед вами извиниться не только за то, что на время опыта специально окружил вас такими суетливыми, причудливыми спутниками, но и за то, что на вашей планете столько мусора и вони. Создатель программировал роботов так, что они миллионами лет измывались над своей планетой, и к вашему появлению вся она превратилась в ядовитый смердящий кусок сыра. Кроме того, Он обеспечил жуткое перенаселение, запрограммировав роботов, независимо от условий жизни, на непрестанную тягу к спариванию и к тому же заставив их обожать рожденных ими детенышей чуть ли не больше всего на свете».
В этот момент Мэри-Элис Миллер, чемпионка мира по плаванию на двести метров и королева фестиваля искусств, проходила по коктейль-бару. Через бар можно было ближе пройти в холл со стоянки машин, где отец ждал ее в своей зеленой машине «плимут» модели «Барракуда», купленной им у Двейна Гувера со склада подержанных автомобилей, гарантию ему дали как на новую машину.
Отец Мэри-Элис, Дон Миллер, был также председателем комиссии по взятию на поруки в исправительной колонии в Шепердстауне. Именно он и решил, что Вейн Гублер, который снова ошивался среди подержанных машин у конторы Двейна Гувера, вполне может занять свое место в обществе.
Мэри-Элис зашла в холл гостиницы забрать корону и скипетр для выступления нынешним вечером в роли королевы фестиваля искусств. Майло Маритимо, дежурный администратор и внук гангстера, собственными руками сделал эти знаки королевского достоинства. Глаза у Мэри блестели и были похожи на вишни в ликере.
Только один человек заметил проходившую по бару Мэри и сразу высказался вслух. Это был Эйб Коэн, ювелир. Вот что он сказал про Мэри-Элис, презирая ее бесполость, невинность и пустоту: «Форменная белорыбица!»
Килгор Траут услыхал это слово «белорыбица». Он старался прикинуть в уме, что оно значило. Но в уме у него кишмя кишели всякие непонятности. С таким же успехом он сейчас мог быть Вейном Гублером, слонявшимся между подержанными машинами во время «Гавайской недели».
У Траута все больше и больше горели ноги, облепленные пластиковой пленкой. Ему уже стало больно. Пальцы ног корчились и поджимались, словно умоляя погрузить их в холодную воду или повеять на них ветерком.
А Двейн все продолжал читать про себя и Создателя вселенной. И вот что он прочел:
«И еще он запрограммировал роботов, чтобы они писали для вас книжки, и журналы, и газеты, а также сценарии для телевидения, радио и кинофильмов. Они сочиняли для вас песни. Создатель вселенной повелел им изобрести сотни религий, чтобы вам было из чего выбирать. Он заставлял их убивать друг друга миллионами с единственной целью потрясти вас. Роботы бесчувственно, машинально, неуклонно делали всевозможные пакости и всевозможные добрые дела, лишь бы вызвать какую-то ответную реакцию у вас».
Последнее слово было напечатано особо крупными буквами, и выглядело оно так:
«Затаив дыхание, Создатель вселенной следил за вами, когда вы входили в библиотеку, говорилось в книге. Ему было интересно, что именно вы, с вашей свободной волей, выберете из этого чтива, этой чудовищной окрошки из так называемой культуры.
Родители ваши были ссорящимися машинами или постоянно ноющими машинами, говорилось дальше в книге. Ваша матушка была запрограммирована вечно ругательски ругать вашего отца за то, что он плохозарабатывающая машина. А ваш отец был запрограммирован ругать ее за то, что она плохохозяйствующая машина. И еще они были запрограммированы ругать друг друга за то, что они оба плохолюбящие машины.
Кроме того, ваш отец был так запрограммирован, что, громко топая, выходил из дому и грохал дверью. От этого мать автоматически превращалась в рыдающую машину. А отец отправлялся в кабак, где напивался с другими пьющими машинами. Потом эти пьющие машины шли в публичный дом и брали напрокат развлекательные машины. А потом отец тащился домой и там превращался в кающуюся машину. А мать становилась прощающей машиной замедленного действия».
Тут Двейн встал с места за каких-нибудь десять минут он до отвала наглотался этих солипсических бредней. Выпрямившись, сдержанным шагом он прошел к роялю. Он старался не топать, боясь, что слишком тяжелый шаг может разрушить всю новую гостиницу «Отдых туриста». Разумеется, за свою жизнь он не боялся. По книге Траута он убедился, что уже был убит двадцать три раза. Но Создатель вселенной каждый раз чинил его и снова пускал в ход.
Впрочем, Двейн умерял свои шаги даже не столько из соображений безопасности, сколько из желания выглядеть элегантным. Он собирался, согласно своему новому пониманию жизни, вести себя весьма утонченно перед двумя зрителями перед самим собой и своим Создателем.