«Не хамелеон, меняющий окраску. Не кто-то, бегущий от ответственности».
«Господи, Хелен! Я что же, слышу шум крыльев буржуазной добропорядочности? Разве ты не хотела избежать ее болота?»
«Ты вынуждаешь меня говорить то, чего я вовсе не имею в виду, сердито сказала она. О чем мы тут говорим? И зачем? В первую ночь! Почему не целуемся или не ненавидим друг друга?»
«Мы целуемся и ненавидим».
«Это просто слова! Откуда у тебя такая уйма слов? Разве правильно, что мы сидим тут и разглагольствуем?»
«Я не знаю, что правильно».
«Тогда откуда у тебя столько слов? Ты так много говорил за границей, так много общался с людьми?»
«Нет, сказал я. Совсем мало. Потому-то слова сейчас и сыплются градом, как яблоки из корзины. Я сам удивлен не меньше тебя».
«Правда?»
«Да, Хелен. Правда. Разве ты не понимаешь, что́ это значит?»
«А проще ты сказать не можешь?»
Я покачал головой.
«Почему?»
«Потому что боюсь утверждений. И боюсь слов, которые что-то утверждают. Ты не поверишь, но так оно и есть. Вдобавок я боюсь безымянного страха, который крадется где-то по городу и о котором я не хочу ни думать, ни говорить, поскольку глупое суеверие во мне считает, что опасности нет, покуда я не приму ее к сведению. Вот почему мы ведем этот странный разговор. Он как бы упраздняет время, словно в разорванном фильме. Все вдруг замирает, так что ничего случиться не может».
«Слишком сложно для меня».
«Для меня тоже. Разве недостаточно, что я здесь, с тобой, что ты по-прежнему жива и что меня пока не схватили?»
«Поэтому ты приехал?»
Я не ответил. Она сидела передо мной как маленькая, грациозная амазонка, нагая, с бокалом вина в руке, требовательная, не отступающая, хитрая и отважная, и я понял, что раньше ничего о ней не знал. Уму непостижимо, как она выдерживала жизнь со мной, я казался себе человеком, который думал, что обладает хорошенькой овечкой и заботится о ней как о хорошенькой овечке, и неожиданно обнаружил, что это молодая пума, которой совершенно не по нраву голубенькие ошейники и мягкие щетки и которая вполне способна прокусить ласковую руку.
Я ступил на опасную почву. Как вы можете догадаться, случилось то, чего и следовало ожидать в первую ночь: я самым примитивным образом спасовал. Предчувствие меня не обмануло, хотя, возможно, так вышло именно потому, что я этого ждал. Короче говоря, я не смог, однако, поскольку ожидал такого, к счастью, не стал отчаянно повторять попытки, как обычно бывает в подобных случаях. Можно, конечно, сколько угодно хорохориться и твердить, что от этого застрахованы разве только конюхи, а женщины могут сколько угодно притворяться, что все понимают, и утешать бедолагу тягостной материнской лаской, так или иначе ситуация ужасная, в которой любой пафос оборачивается чудовищной смехотворностью.
Не услышав от меня банальных оправданий, Хелен от расстройства налетела на меня с упреками. Не могла понять, почему я ее не взял, и обиделась. Я мог бы просто сказать ей правду, но для этого мне недоставало спокойствия. К тому же тут есть две правды одна, при которой выкладываешь все как на духу, и вторая, стратегическая, когда не выкладываешь ничего. За пять лет я усвоил: выложив все как на духу, не стоит удивляться, что в тебя стреляют.
«Люди в моем положении становятся суеверны, сказал я Хелен. Они думают, что если напрямик скажут или сделают что-нибудь, то получат обратный результат. Поэтому они осторожны. Со словами тоже».
«Какая бессмыслица!»
Я рассмеялся. «От веры в смысл я давно отказался. Иначе бы горечи во мне было не меньше, чем в диком лимоне».
«Надеюсь, твоя суеверность заходит не слишком далеко».
«Лишь настолько, Хелен, очень спокойно сказал я, что если скажу тебе, как безмерно тебя люблю, то буду ждать, что минутой позже в дверь постучит гестапо».
На миг она замерла, как зверек, услыхавший непривычный шорох. Потом медленно повернулась ко мне лицом. Поразительно, как оно изменилось. «Это и есть причина?» тихо спросила она.
«Лишь одна из ответил я. Ну как ты можешь ожидать, что в моих мыслях царит порядок, если меня вот только что принесло из безотрадного ада в опасный рай?»
«Иной раз я думала о том, как все будет, если ты вернешься, сказала она, помолчав. Все было совершенно по-другому».
Я остерегся спрашивать, как по-другому. В любви всегда задают слишком много вопросов, а когда возникает желание действительно узнать ответы, она быстро проходит. «Все всегда по-другому, сказал я, слава богу!»
Она улыбнулась. «В сущности, по-другому никогда не бывает, Йозеф. Так только с виду кажется. У нас не осталось вина?»
Она обошла вокруг кровати, как танцовщица, поставила бокал на пол, потянулась. Загорелая от чужого солнца и беспечная в своей наготе, как женщина, которая не только знает, что желанна, но и много раз это слышала.
«Когда мне надо уйти?» спросил я.
«Прислуга завтра не придет».
«Послезавтра?»
Хелен кивнула. «Все было просто. Сегодня суббота. Я отпустила ее на выходные. Она вернется в понедельник к полудню. У нее есть любовник. Полицейский, женатый, с двумя детьми. Полуприкрыв глаза, она посмотрела на меня: Она обрадовалась».
С улицы донеслись мерные шаги и пение. «Что это?» спросил я.
«Солдаты или гитлерюгенд. В Германии все время где-нибудь да маршируют».
Я встал и сквозь щелку в шторах выглянул наружу. Отряд гитлерюгенда. «Странно, в кого ж ты такая уродилась?» сказал я.
«Наверно, в бабушку-француженку, объяснила Хелен. Есть у нас одна. О ней помалкивают, будто она еврейка».
Она зевнула, снова потянулась. Вдруг совсем утихла, словно мы уже не одну неделю пробыли вместе и извне опасность тоже более не грозит. До сих пор мы оба старались не говорить об этом. Хелен тоже пока не расспрашивала о моей жизни в эмиграции. Я не знал, что она видит меня насквозь и уже успела принять решение.
«Не хочешь еще поспать?» спросила она.
Был час ночи. Я лег. «Можно не гасить свет? спросил я. Я так лучше сплю. Не привык к немецким потемкам».
Она быстро взглянула на меня. «Пусть все лампы горят, милый, если хочешь».
Мы лежали совсем рядом. Я-то почти запамятовал, что раньше мы каждую ночь спали в одной постели. Воспоминание об этом казалось блеклой тенью, без красок. Хелен была рядом, но совершенно по-другому, в какой-то странно чуждой близости, я узнавал в ней лишь безымянное ее дыхание, запах волос, но в первую очередь запах кожи, так надолго утраченный и еще не вполне вернувшийся, но все же вернувшийся и уже куда более умный, чем мозг. Утешение кожи любимого человека! Насколько она умнее и насколько выразительнее рта с его ложью! Той ночью я долго лежал без сна, держал Хелен в объятиях, видел свет и полуосвещенную комнату, знакомую и незнакомую, и в конце концов перестал задавать себе вопросы. Хелен еще раз проснулась. «У тебя во Франции было много женщин?» пробормотала она, не открывая глаз.
«Не больше, чем необходимо, ответил я. И с ними было не так, как с тобой».
Она вздохнула, хотела отвернуться, но не успела, сон вновь сморил ее. Она опустилась на подушку. Медленно сон пришел и ко мне, без сновидений, тишина и дыхание Хелен наполняли меня, а под утро, когда я проснулся, нас ничто больше не разделяло, я взял ее, и она охотно подчинилась, и мы снова уснули, погрузились в сон, как в облако, в котором все сияло и не было темноты.
6
Утром я позвонил в мюнстерскую гостиницу, где оставил чемодан, объяснил, что в Оснабрюке опоздал на поезд и вернусь ночью, и попросил оставить номер за мной. Это была предосторожность, я не хотел, чтобы на меня донесли за неуплату и чтобы меня караулила полиция. Равнодушный голос ответил, что они так и сделают. Я спросил, нет ли для меня почты. Нет, почты не было.
Я положил трубку. За спиной у меня стояла Хелен. «Почта? сказала она. От кого ты ждешь письмо?»
«Ни от кого. Сказал просто так, чтобы не вызывать особых подозрений. Людей, которые ожидают писем, как ни странно, обычно не сразу причисляют к мошенникам».
«А ты мошенник?»
«К сожалению. Против воли. Но не без удовольствия».
Она рассмеялась. «Хочешь сегодня вечером уехать в Мюнстер?»
«Я ведь не могу задержаться дольше. Завтра придет твоя прислуга. И тут, в городе, я пойти в гостиницу не рискну. Усы маскировка недостаточная».
«А у Мартенса ты не можешь остаться?»
«Он предложил мне для ночлега свой врачебный кабинет, но днем ему негде меня устроить. Лучше уехать в Мюнстер, Хелен. Там меня не так легко узнать на улице, как здесь. Да и ехать всего лишь час».
«Как долго ты намерен оставаться в Мюнстере?»
«Это я смогу выяснить только там. Со временем вырабатываешь чутье к опасности».
«Ты чуешь здесь опасность?»
«Да, сказал я. С сегодняшнего утра. Вчера не чуял».
Нахмурив брови, она смотрела на меня: «На улицу тебе, конечно, нельзя».
«Не раньше, чем стемнеет. Да и тогда только чтобы до вокзала добраться».
Хелен молчала. «Все будет хорошо, сказал я. Не думай об этом. Я привык жить минутой, не забывая думать о следующем дне».
«Вот как? сказала Хелен. Весьма практично!» В ее голосе опять звучала легкая досада, как накануне вечером.
«Не только практично необходимо, ответил я. Но тем не менее я иной раз что-нибудь да забываю. Надо было прихватить из Мюнстера бритвенный станок. Сегодня вечером буду похож на бродягу. Руководство для эмигрантов предписывает на всякий случай этого избегать».
«В ванной есть бритвенный станок, сказала Хелен. Тот, который ты оставил пять лет назад, когда уходил. И белье есть, и твои старые костюмы висят слева в шкафу».
Все это она сказала так, будто пять лет назад я ушел от нее с другой женщиной и теперь вернулся один, чтобы забрать свои вещи и опять уйти. Я не стал вносить ясность, ведь это ничего не даст. Она только удивленно посмотрит на меня и скажет, что ничего такого не думала, но раз я так думаю и тогда мне придется перейти в бестолковую оборону. Странно, до чего же кривые дороги мы зачастую выбираем, лишь бы не показать, что́ чувствуем!
Я пошел в ванную. При виде своих старых костюмов отметил только, до какой степени похудел. Обрадовался, что нашлось белье, и решил захватить с собой достаточное количество. Никаких сантиментов я не испытывал. Принятое три года назад решение считать эмиграцию не бедой, а чем-то вроде холодной войны, необходимой для моего развития, по крайней мере, принесло кой-какие плоды.