В сумерках треск сломанного забора и звук мальчишеского тела, пробивающего стекло, разносятся очень далеко. У Гилберта Свинъярда замер на устах анекдот про младенца в микроволновке. Другие «призраки» посмотрели на меня, словно я должен был знать, что означает этот звук. Да, я знал.
Блейкова теплица.
Дуран? Грант Бёрч захихикал. Разбил ее?
Провалился через крышу. Там высоты футов десять-двенадцать.
Бёрч перестал хихикать.
Из «Черного лебедя» вывалились звонари, горланя песню «Кости, кости, на погосте гости».
Дурень пропал, с забора упал, срифмовал Плуто Ноук.
Пит Редмарли, злобно скалясь, оглядел других «призраков»:
Дебил тормозной. Я так и знал, что зря мы его позвали. На фиг нам вообще новенькие? (Это он и про меня тоже.) Вы бы еще Подгузника пригласили.
В любом случае нам надо валить. Гилберт Свинъярд встал. Всем.
Неоспоримый факт пронзил меня словно острой иглой. Если бы это я, а не Дуран провалился в теплицу мистера Блейка, Дуран ни за что не бросил бы меня на растерзание этому психу. Я точно знаю.
«Не разевай пасть», предупредил Глист.
Плуто?
Плуто Ноук и остальные «призраки» обернулись.
А что, никто не собирается
Выговорить это было в тыщу раз трудней, чем бегать по чужим дворам.
убедиться, что с Дураном все в Вешатель перехватил «порядке», что он не ранен? Вдруг он ногу сломал или его изрезало стеклом?
Блейк вызовет «скорую», сказал Грант Бёрч.
Но разве нам не нужно ну, вы знаете
Нет, Тейлор. Плуто Ноук теперь был похож на бандита. Даже не подозреваем.
Этот гондон знал наши правила, выплюнул Пит Редмарли. Попался выкручивайся как хочешь. Если ты, Джейсон Тейлор, сейчас пойдешь и постучишь к Блейку в дверь, начнется «кто, да что, да почему», бля, допрос третьей степени, и приплетут «призраков», а этого мы допустить не можем. Мы здесь были, когда тобой в этой деревне еще и не пахло.
Я не собирался
Вот и славно. Потому что Лужок Черного Лебедя это тебе не Лондон и не долбаный, как его, Ричмонд. Если ты пойдешь к Блейку, мы об этом узнаем.
Я не собирался
Вот и славно. Потому что Лужок Черного Лебедя это тебе не Лондон и не долбаный, как его, Ричмонд. Если ты пойдешь к Блейку, мы об этом узнаем.
Ветер зашелестел десятью тысячами страниц дуба.
Да, конечно, но я только запротестовал я.
Ты сегодня никакого Дурана в глаза не видел. Плуто Ноук потыкал в меня коротким пальцем. И нас не видел. И про «призраков» не слышал.
Тейлор, иди домой, понял? в последний раз предупредил меня Грант Бёрч.
И вот я стою, через две минуты и двойную петлю с обратным ходом, гляжу в глаза дверному молотку мистера Блейка и усираюсь от страха. В доме орет мистер Блейк. Не на Дурана. В телефон он вызывает «скорую». Как только мистер Блейк повесит трубку, я забарабаню молотком в дверь и буду барабанить, пока меня не впустят. И это лишь начало. Меня вдруг осеняет. Я вспоминаю тех самоубийц, которые ковыляют на север, на север, на север, к месту, где нет ничего и лишь горы тают в море.
Это не проклятие, не наказание.
Они именно этого и хотят.
Солярий
Дверные молотки орут:
ОТКРЫВАЙ! ОТКРЫВАЙ! А НЕ ТО Я ВЕСЬ ДОМ РАЗНЕСУ!
Звонки куда скромнее:
Ау? Есть кто дома?
На двери дома священника были и молоток, и звонок. Я попробовал и то и другое, но все равно никто не ответил. Я стал ждать. Наверно, священник отложил гусиное перо на письменный прибор и нахмурился: «Боже милостивый, уже три часа?» Я прижался ухом к двери, но большой дом не выдавал своих тайн. Солнце заливало жаждущий газон, цветы пылали, деревья дремали на ветерке. В гараже стояла пыльная машина «вольво»-универсал. Ее явно не помешало бы вымыть и отполировать с воском. («Вольво» единственное, чем славится Швеция, если не считать «Аббы». У «вольво» есть защитные дуги, так что, если гигантский многоосный грузовик решит размазать тебя по шоссе, не превратишься в лепешку.)
Я даже вроде как надеялся, что никто не ответит. Дом священника серьезное место, всякому ясно, что детям тут делать нечего. Но когда я на прошлой неделе прокрался сюда под покровом ночи, на почтовом ящике обнаружился приклеенный скотчем конверт. «Элиоту Боливару, поэту». Внутри было короткое письмо сиреневыми чернилами на грифельно-серой бумаге. В нем меня приглашали в дом священника в три часа дня в воскресенье для обсуждения моих трудов. «Трудов». Еще никто никогда не называл стихи Элиота Боливара «трудами».
Я пнул камушек на дорожке.
Отодвинулась щеколда, словно выстрел раздался, и дверь открыл старик. Кожа у него была в пятнах, как умирающий банан. Старик был одет в рубаху без воротничка и штаны с подтяжками.
Добрый день?
Э добрый день. Я хотел сказать «здравствуйте», но Вешатель в последнее время стал цепляться к словам на «з». Это вы священник?
Старик оглядел сад, словно я мог стоять тут только для отвлечения внимания.
Нет, я совершенно точно не священник. А что? (Иностранный акцент, но не французский более квелый.) А вы священник?
Я помотал головой. (Вешатель даже «нет» не пропустил.)
Мне написал священник. Я показал ему конверт. Только он не
Я не смог выговорить «подписался».
не написал свое имя.
Йа, ага. Похоже, этот несвященник уже много лет ничему не удивлялся. Идемте в солярий. Можете снять обувь.
В доме пахло печенкой и землей. Бархатная лестница резала пополам солнечный свет, падающий в прихожую. Синяя гитара лежала на чем-то вроде «турецкого стула». В золотой раме голая женщина в плоскодонке дрейфовала по озеру среди лилий. «Солярий» звучит круто. Планетарий, но для солнца, а не для звезд? Может быть, священник в свободное время занимается астрономией.
Старик предложил мне рожок для обуви. Я не очень хорошо представляю себе, как ими пользуются, поэтому сказал «нет, спасибо» и стащил кроссовки с ног обычным способом.
Вы дворецкий?
Дворецкий. Йа, ага. Хорошее описание моих обязанностей в этом доме. Идите за мной, пожалуйста.
Я думал, только архиепископы и поэты достаточно мажористы, чтобы держать дворецких. Видно, священникам они тоже полагаются. Истертые половицы ребрили мои ступни сквозь носки. Коридор вился вокруг скучной гостиной и чистой кухни. С высоких потолков свисали люстры в паутине.
Я чуть не влетел в спину дворецкого.
Он остановился и произнес в узкую дверь:
Гость.
В солярии не оказалось никаких научных приборов, хотя в световые люки в потолке вполне пролез бы телескоп. В раме большого окна виднелся заросший сад с наперстянками и книпхофиями. Вдоль стен солярия стояли книжные шкафы. Неиспользуемый камин сторожили карликовые деревья в замшелых горшках. От сигаретного дыма все было смазанным, как в телевизоре, когда показывают архивные кадры.
Гость.
В солярии не оказалось никаких научных приборов, хотя в световые люки в потолке вполне пролез бы телескоп. В раме большого окна виднелся заросший сад с наперстянками и книпхофиями. Вдоль стен солярия стояли книжные шкафы. Неиспользуемый камин сторожили карликовые деревья в замшелых горшках. От сигаретного дыма все было смазанным, как в телевизоре, когда показывают архивные кадры.
На плетеном троне сидела старая жабообразная дама.
Старая, но величественная, словно шагнула с портрета, у нее были серебристые волосы и шаль царственного пурпурного цвета. Я решил, что это мать священника. На ней были драгоценные камни размером с «кола-кубики» и «шербетные бомбочки». Ей было лет шестьдесят или семьдесят. Со стариками и маленькими детьми никогда не скажешь. Я обернулся на дворецкого, но тот уже исчез.
Струистые глазные яблоки старой дамы гонялись за словами по страницам книги.
Может, кашлянуть? Нет, это глупо. Она и так знает, что я здесь.
От ее сигареты шла вверх струйка дыма.
Я присел на диван без подлокотников, ожидая, когда она будет готова со мной говорить. Ее книга называлась «Le Grand Meaulnes». Я задумался о том, что значит «Meaulnes», и пожалел, что не говорю по-французски, как Аврил Бредон.
Часы на каминной полке стругали минуты, рассыпая секунды.
Костяшки у старой дамы были ребристые, как «Тоблерон». Время от времени костлявые пальцы смахивали пепел со страницы.
Мое имя Ева ван Утрив де Кроммелинк. Если бы павлин умел разговаривать, у него был бы как раз такой голос. Можете называть меня «мадам Кроммелинк».
Я решил, что у нее французский акцент, но не был уверен.
Мои английские друзья вымирающий вид в эти дни, они говорят мне: «Ева, в Великобритании твое мадам отдает беретами и луковым супом. Почему не просто миссис Кроммелинк?» А я говорю им: «Убирайте себя чертям! Что плохого в беретах и луковом супе? Я мадам или даже madame!» Allons donc[6]. Уже три часа, и даже немного после, и значит, вы поэт Элиот Боливар, я полагаю?
Да. («Поэт»!) Очень приятно познакомиться мадам Кроммиленк?
Кром-ме-линк.
Кроммелинк.
Плохо, но лучше. Вы моложе, чем я полагала. Четырнадцать? Пятнадцать?
Клево, когда тебя принимают за парня постарше.
Тринадцать.
Ackkkk, чудесный, мучительный возраст. Ни мальчик, ни подросток. Нетерпение, но и робость. Эмоциональное недержание.
А священник скоро придет?
Пардон? Она подалась вперед. Что, (у нее получилось «чито»), за священник?
Это дом священника, так? Я испуганно показал ей свое приглашение. Так написано у вас на калитке. На главной дороге.
Ах, кивнула мадам Кроммелинк. Дом священника, священник. Вы мизинтерпретировали. Без сомнения, когда-то здесь жил священник. До него два священника, три священника, много священников, но больше нет.
Костлявой рукой она изобразила, как улетает облачко дыма.
Англиканская церковь с каждым годом становится все банкротнее и банкротнее, как фирма автомобилей «Бритиш лейланд». Мой отец говорил, католики умеют управлять деловой стороной религии. Католики и мормоны. Плодите и размножайте нам клиентов, велят они своей пастве, или отправитесь в инферно! Но ваша англиканская церковь нет. И вот вам последствие, эти очаровабельные старые дома священников продаются или сдаются, а священники должны переезжать в маленькие домики. Остается лишь имя «дом священника».
Но Я сглотнул. Я с января опускаю свои стихи в ваш почтовый ящик. Как же они тогда каждый месяц оказываются в приходском журнале?
А это, мадам Кроммелинк так мощно затянулась сигаретой, что та на глазах укоротилась, не должно быть загадкой для поворотливого мозга. Это я доставляю ваши поэмы настоящему священнику в настоящий дом священника. В безобразное бунгало возле Хэнли-Касла. Я не беру с вас денег за эту услугу. Она есть gratis[7]. Это есть хорошее упражнение для моих неповоротливых костей. Но в оплату я первая читаю ваши стихи.