Я видел кичливую процессию испанцев. В замке Святого Ангела и во дворце палили из пушек, посол проследовал в сопровождении трубачей, барабанщиков и папских латников[489]. Я не стал заходить вовнутрь, чтобы глазеть на церемонию и выслушивать торжественные речи. Посол Московита, стоявший возле разукрашенного окна, откуда наблюдал за всем этим чванством, сказал, что был приглашен полюбоваться на большой съезд, но у него в стране, когда говорят о множестве коней, всегда имеют в виду двадцать пять тридцать тысяч, и насмехался над этакой напыщенностью как мне пересказал человек, которого приставили занимать его беседой через толмача.
Я видел кичливую процессию испанцев. В замке Святого Ангела и во дворце палили из пушек, посол проследовал в сопровождении трубачей, барабанщиков и папских латников[489]. Я не стал заходить вовнутрь, чтобы глазеть на церемонию и выслушивать торжественные речи. Посол Московита, стоявший возле разукрашенного окна, откуда наблюдал за всем этим чванством, сказал, что был приглашен полюбоваться на большой съезд, но у него в стране, когда говорят о множестве коней, всегда имеют в виду двадцать пять тридцать тысяч, и насмехался над этакой напыщенностью как мне пересказал человек, которого приставили занимать его беседой через толмача.
В Вербное воскресенье во время вечерни я обнаружил в одной церкви мальчугана, сидящего рядом с алтарем на стуле, одетого в просторное новое платье из синей тафты, с венком из оливковых ветвей на непокрытой голове и державшего в руке зажженную свечу белого воска. Это был паренек лет пятнадцати или около того, убивший другого паренька, и по распоряжению папы был в тот день освобожден из тюрьмы.
В [церкви] Святого Иоанна Латеранского можно видеть прозрачный мрамор[490].
На следующий день папа посетил «семь церквей»[491]. На нем были замшевые сапоги, и на каждой ноге крест из более белой кожи. При нем всегда испанский конь, иноходец, мул и носилки, все одинакового убранства; в тот день это был конь. Его конюший держал в руке две-три пары золоченых шпор и ждал у подножия лестницы Святого Петра, но папа от них отказался и потребовал свои носилки, с которых свешивались две красные шляпы почти одного фасона, привязанные к двум гвоздям.
[20 марта] В этот день вечером мне были возвращены мои «Опыты», подвергнутые каре согласно мнению ученых монахов. Maestro del sacro palazzo[492], совершенно не понимая нашего языка, смог судить о книге только со слов какого-то французского братца[493] и удовлетворился множеством извинений, которыми я рассыпался на каждом пункте «порицаний», которые ему оставил этот француз, так что он предоставил моей собственной совести исправить те места дурного вкуса[494], которые я сам там найду. Я же, наоборот, умолял его, чтобы он следовал мнению того, кто об этом судил; и кое в чем признаваясь, как то: в использовании слова фортуна[495], в упоминании поэтов-еретиков, в том, что я извинял Юлиана Отступника и строго увещевал молящегося, говоря, что тот должен быть свободен от порочной склонности к сему веку; item признавал жестокостью все, что выходит за пределы простой смерти; item что ребенка надо воспитывать, приучая его делать все, и другие подобные вещи[496], которые я написал, поскольку так думал, не предполагая, что это ошибочно; но утверждал, что в других высказываниях корректор неверно понял мою мысль. Сказанный Maestro, ловкий человек, сильно меня извинял и хотел дать мне почувствовать, что сам он не слишком настаивает насчет переделки, и весьма хитроумно защищал меня в моем присутствии от своего сотоварища, тоже итальянца, который со мной спорил. Они еще приплели сюда книгу «Швейцарских историй», переведенную на французский, и то лишь потому, что переводчик еретик[497], хотя его имя там не значилось; но это диво, скольких людей из наших краев они знают, в том числе Себона; это они мне сказали, что его «Предисловие» было осуждено[498].
В тот же день в церкви Святого Иоанна Латеранского вместо обычных исповедников, которые исполняют эту должность в большинстве церквей, там присутствовал монсеньор кардинал Сан Систо, сидя в углу и возлагая благословение длинной палочкой, которую держал в руке, на головы проходящих, и дам тоже, но улыбаясь и выражая бóльшую любезность на лице в зависимости от их знатности и красоты[499].
В среду Святой недели я посетил до обеда «семь церквей»[500] с г-ном де Фуа[501], положив на это примерно пять часов. Я не знаю, почему никто не возмущается, видя, как свободно обвиняют в грехе некоего общеизвестного прелата, поскольку в тот день в [церкви] Святого Иоанна Латеранского и в церкви Святого Иерусалимского Креста видел на очень заметном месте подробно написанную историю папы Сильвестра II самую оскорбительную, какую только можно себе вообразить[502].
Я неоднократно объезжал город; по сухопутной стороне, от ворот дель Пополо до ворот Сан Паоло, это можно сделать за три-четыре добрых часа, пустив лошадь шагом, а заречную часть самое большее за полтора часа[503].
Я неоднократно объезжал город; по сухопутной стороне, от ворот дель Пополо до ворот Сан Паоло, это можно сделать за три-четыре добрых часа, пустив лошадь шагом, а заречную часть самое большее за полтора часа[503].
Среди прочих удовольствий, которые Рим доставлял мне во время поста, были проповеди. Тут имеются превосходные проповедники, как тот раввин [отступник], который проповедует перед евреями в субботу после обеда в [церкви] Троицы. Там всегда присутствуют шестьдесят евреев, приходящих туда[504]. Это весьма знаменитый среди них ученый, и он побеждает их веру их же собственными доводами, а также доводами их раввинов и текстом Библии. В этой науке и в языках, которые этому служат, он превосходен. Был еще один проповедник, который проповедовал папе и кардиналам, называемый падре Толедо[505] [по глубине познаний, по убедительности и способностям это редчайший человек]; другой очень красноречивый и привлекающий многих слушателей, проповедует у иезуитов; однако этот при своем превосходном владении языком не лишен изрядного самодовольства; двое последних иезуиты.
Просто поразительно, какое значение эта организация приобрела в христианском мире; и я полагаю, что никогда не было среди нас братства или корпорации, достигших таких высот; и какое влияние, наконец, приобретут они здесь, если их замыслы будут осуществляться и далее. Они и так владеют почти всем христианским миром: это питомник выдающихся людей всякой величины. Это тот из наших членов, который более всего угрожает еретикам нашего времени[506].
Одному здешнему проповеднику принадлежит острота: дескать, мы превращаем наши кареты в астролябии[507]. Самое распространенное занятие римлян это прогуливаться по улицам; и обычно они выходят из дома, чтобы просто бродить от улицы к улице, не зная, где остановиться; и здесь имеются некоторые улицы, которые особенно годятся для этой надобности. По правде сказать, главная цель этого хождения поглазеть на дам в окнах, а именно на куртизанок, которые демонстрируют себя их желанию с таким коварным искусством, что я часто восхищался тем, как они пленяют наши взоры[508]; и не раз, тотчас же спешившись и добившись, чтобы мне открыли, восхищался тем, насколько они выставляют себя более красивыми, чем есть на самом деле. Они умеют представить на обозрение самое приятное из того, чем располагают; показывают нам только верх лица, или низ, или бок, прикрываются или открываются так, что в окне не видно ни одной дурнушки. Каждый там обнажает голову и глубоко кланяется, чтобы получить мимоходом многозначительный взгляд. Стоит провести у них ночь за один экю или за четыре, и на следующий день можно ухаживать за ними прилюдно. Встречаются там и некоторые достойные дамы, но эти ведут себя иначе, и их довольно легко отличить по повадке. С коня лучше видно; но это годится скорее для плюгавых вроде меня или для молодых людей, гарцующих на служебных лошадях. Важные особы разъезжают только в каретах[509], а у самых беспутных в крыше экипажей прорезаны окошки, чтобы иметь больший обзор снизу вверх вот что имел в виду проповедник, называя их астролябиями.
Утром в Великий четверг папа, как подобает верховному понтифику, торжественно поднялся на первый портик [собора] Святого Петра, на третий этаж, в сопровождении кардиналов, держа свечу в руке. Там соборный каноник, стоя с одного краю, громким голосом зачитал буллу на латыни, в которой отлучалось от церкви несметное множество людей, среди прочих гугеноты под их собственным названием и все государи, владеющие чем-либо из земель Церкви, над каковой статьей кардиналы де Медичи и Караффа, сопровождавшие папу, весьма громко смеялись[510]. Это чтение длилось добрых полтора часа, поскольку каждую статью, которую этот каноник зачитывал по латыни, кардинал Гонзага, стоявший с другого краю тоже с непокрытой головой, повторял по-итальянски. После чего папа бросил свою зажженную свечу вниз к народу, а кардинал Гонзага, либо поддерживая игру, либо по какой-то другой причине, бросил другую потому что зажжено было три свечи. Обе упали в народ; внизу началась настоящая свалка, и те, кому достался кусок свечи, весьма крепко дрались кулаками и палками. Пока читалось это осуждение, перед папой с балюстрады сказанного портика свешивалось большое полотнище черной тафты. Когда отлучение завершилось, эту черную драпировку свернули, под ней обнаружилась другая, другого цвета; и папа тогда дал всем свое благословение.
В эти дни показывают Веронику, это темный и смутный лик в квадратной раме, как большое зеркало[511]; его показывают с церемонией с высоты налоя пяти-шести шагов ширины. На руках священника, который его держит, надеты красные перчатки, а двое-трое других священников его поддерживают. Не видно ничего с таким великим рвением народ простирается ниц на полу, большинство со слезами на глазах и с криками сострадания. Одна женщина, про которую говорили, что она spiritata[512], неистовствовала при виде этого лика, кричала, воздевала к нему и заламывала руки. А священники ходили кругом по этому налою, показывали лик народу то тут, то там; и при каждом движении те, кому его представляли, вскрикивали. Еще во время той же церемонии показывают железный наконечник копья в хрустальном сосуде. В тот день несколько раз устраивали этот показ при столь огромном стечении народа, что толпа простиралась весьма далеко за пределы церкви, насколько взгляд достигает налоя, прямо-таки небывалое столпотворение мужчин и женщин. Это настоящий папский двор: торжественность Рима и его главное величие состоит во внешних проявлениях набожности. Приятно видеть в эти дни столь бесконечный пыл народа в религии. У них имеется сто с лишним братств и не найдется ни одного знатного человека, не связанного с каким-нибудь из них; тут есть кое-какие даже для чужестранцев. Наши короли состоят в том, что называется Гонфалон. Эти особые общества устраивают многие действа для религиозного единения, в основном во время поста; но в этот день они прохаживаются ватагами, облаченные в полотно, причем каждая на свой лад в белое, красное, голубое, зеленое, черное; у большинства лица закрыты.