Для испытательного занятия перед комиссией я взял отрывок из Мёртвых душ, где говорится о странных слухах, охвативших город: Какая же причина в мёртвых душах? Даже и причины нет. Это выходит просто: Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку!
Никто ничего не мог понять, и было весело объяснять, что это значит. Живой, настоящий русский язык!
Глава 8
Русофоб и русофил
Булат Окуджава и 11 чемоданов. У нас бедно, но зато интересно. У вас богато, но зато скучно. А в Советском Союзе и скучно, и бедно. Симон Маркиш, подаривший дружбу с Бродским. Пастернак в ГУЛАГе не сидел. Шмон на границе. Русский кружок в сердцевине Женевы. Зияющие высоты? Надо брать!
Приняв женевскую кафедру, я первым делом начал поиски нового сотрудника мне нужен был носитель языка, профессиональный филолог. Кто-то сказал, что в Венгрии живёт Симон Маркиш, сын известного советского еврейского поэта Переца Маркиша, писавшего на идиш и расстрелянного вместе со всем Еврейским антифашистским комитетом. Меня предупредили, что Симон (или Шимон, все называли его по-разному) не русист, он античник, переводчик Эразма Роттердамского, автор просветительских пересказов Тита Ливия и Плутарха, но при этом блестящий знаток русской литературы и языка. И хотя формально он всё ещё советский гражданин, но женат на венгерке, значит, может спокойно ехать в Женеву, в отличие от невыездных советских профессоров. А поскольку он со своей венгерской женой собирается разводиться, ничто не держит его и в Будапеште. Кандидата лучше не придумать. Я связался с ним по телефону; его голос, тембр, восхождения и нисхождения тональности мне очень понравились, вызвали доверие. Симон в 1974-м приехал, мы подружились моментально, и он стал моим главным помощником и иногда вдохновителем. Я много узнал от него и про него.
Студенты любили его. За редчайшим исключением. То есть из тридцати человек двадцать девять его обожали, один или одна не выносили. Именно потому, что он шёл навстречу каждому, любил каждого, готов был играть и часто играл значимую роль в их жизни. Большинство это очень ценило, но некоторые сопротивлялись нарушению дистанции. Симон, в свою очередь, обожал мать, Эстер, интересную, властную даму, и она его любила. При встрече они обнимались, целовались, но уже через неделю чувствовалось, что они с трудом выносят друг друга. Та же самая история, что и со студентами: жаркий, аффектированный тип общения. И глубинные знания (он знал куда больше меня: античность, древнегреческий, чуть хуже еврейский, латынь), которые не сведены в какую-то систему, не приведены в минимальный порядок.
Его нестабильность можно понять: ему, причём в раннем возрасте, пришлось пройти через такие испытания, которые и взрослому не всегда были под силу. Он мужественно читал о пытках своего отца на Лубянке, когда были обнародованы некоторые материалы дела и бывший палач его отца стал давать интервью. И ему нужно было найти для себя новую идентичность, а она давалась с трудом: он, так много размышлявший о русском еврействе, противоречиво относился к религии, поздно стал ходить в синагогу, христианство знал гораздо лучше, а когда жил два лета подряд в одном кибуце в Израиле, чувствовал себя почти сиротой. Поддерживать тесные отношения с матерью ему было трудно, переход сына, Марка, в православие он воспринял болезненно, они какое-то время не могли общаться, потом восстановили связь. Драматическая, яркая фигура, потенциальный герой романа.
Что же до нас с Люсиль, то мы решили поселиться на французской стороне, в той самой деревне Эзри, которую я уже упоминал. Место нашли совершенно случайно, объезжая окрестности: при заходящем солнце увидели участок с видом на Монблан. Это было так красиво, что мы не смогли устоять. Купить удалось, хотя земля уже была обещана одной даме, женевской аптекарше. Но продавец, хитрый крестьянин, завёл с нами долгую уклончивую беседу часа на четыре. О чём угодно, только не об участке. Мы поняли, что в конце концов он что-то нам предложит, только не надо спешить. Говорили о погоде, природе, политике, ценах на машины и ждали.
И вдруг он сказал:
Да, месье, мадам, вы мне нравитесь. Значит, забуду про аптекаршу и вам продам.
А потом мы выпили с ним местной сливовицы, и сделка была заключена. В этом доме побывали все мои российские гости, приезжавшие в Женеву. И наоборот: всех, кто приезжал в Эзри, я возил в Женеву. Тогда это было сложно, потому что не было шенгенского пространства, так что я водил их по тропинкам контрабандистов. Все очень любили сидеть на каменных тумбах, где с одной стороны буква G Женева, а с другой стороны буква S Савойя. Граница была так обозначена в конце восемнадцатого начале девятнадцатого века, когда всё это было не Франция, а герцогство Савойское. И не Швейцария, а Женевская республика.
Мы с Симоном вместе сажали деревья в деревенском саду, совершали восхождения в Альпах. Поначалу даже альпинистские, хотя он был человеком равнины, обожал пешие прогулки в лесных массивах под Женевой. Однажды, когда мы медленно поднимались по ледяному склону, он вдруг запаниковал, отказался делать любой шаг вперёд или вниз. Я его долго успокаивал, вырубал ступеньки во льду Так закончилась его карьера альпиниста. Но мы постоянно вместе поднимались в горы уже не такие крутые, без ледяного покрова, и устраивали походы со студентами.
Счастливые воспоминания.
А ещё Симон щедро подарил мне двух своих друзей Бродского и Юрского; именно он познакомил меня с ними. И с Иосифом (который называл Симона гениальным и говорил, что именно Маркиш привил ему тягу к античности), и с Сергеем я близко сошёлся и общался до конца их жизни, в самом прямом смысле. С Юрским весело болтал за неделю до его смерти; у Бродского был в нью-йоркской больнице, когда казалось, что дни его сочтены. Но ему оставалось ещё около двух лет
Как-то так получилось, что чаще других советских писателей гостил у меня Булат Окуджава. Свой, настоящий друг. При этом выездной, за исключением нескольких санитарных пауз, когда его в наказание за проступки лишали права на заграничные путешествия. В один из его приездов, когда у Булата не было швейцарской визы, только французская, я устроил ему выступление в ресторане на французской стороне, неподалёку от нас. Место, конечно, не идеальное для концерта. Наш общий товарищ, один из лучших писателей русской эмиграции Виктор Платонович Некрасов (его дядя-эсер жил в Лозанне и постоянно ругал племянника за измену социалистическим идеалам), узнав о приезде Окуджавы, немедленно нагрянул к нам в Верхнюю Савойю и стал уговаривать Булата незаконно перейти границу и петь перед публикой в Женеве. Тот отказывался. Вика был очень недоволен, ругал Окуджаву последними словами:
Как-то так получилось, что чаще других советских писателей гостил у меня Булат Окуджава. Свой, настоящий друг. При этом выездной, за исключением нескольких санитарных пауз, когда его в наказание за проступки лишали права на заграничные путешествия. В один из его приездов, когда у Булата не было швейцарской визы, только французская, я устроил ему выступление в ресторане на французской стороне, неподалёку от нас. Место, конечно, не идеальное для концерта. Наш общий товарищ, один из лучших писателей русской эмиграции Виктор Платонович Некрасов (его дядя-эсер жил в Лозанне и постоянно ругал племянника за измену социалистическим идеалам), узнав о приезде Окуджавы, немедленно нагрянул к нам в Верхнюю Савойю и стал уговаривать Булата незаконно перейти границу и петь перед публикой в Женеве. Тот отказывался. Вика был очень недоволен, ругал Окуджаву последними словами:
Это смешно, почему ты боишься ехать в Женеву?
И даже тянул за волосы: мол, решайся. Окуджава ни в какую. Они чуть не поссорились.
В итоге ресторанный концерт прошёл очень хорошо, хотя Булата раздражал стук вилок о тарелки.
Значительную часть своих западных гонораров за пластинки и выступления он тратил на подарки друзьям в СССР. Они с женой всегда везли довольно много чемоданов. Восемь, девять, десять, одиннадцать. Однажды они ехали из Женевы в Рим ночным поездом. Посольство советское купило для них билеты, как было договорено, но поскольку в тот приезд он выступил у нас в университете и не захотел петь для посольских, они были недовольны и отомстили.
Мы прибыли на вокзал, все одиннадцать чемоданов с нами, является представитель посольства и объявляет: вам, товарищ Окуджава, купили сидячие места, а не спальные. Булат, как Юпитер, сердился. Но пришлось смириться, потому что других билетов уже не осталось.
После всех визитов в Эзри он сочинил стихотворение, где он меня упоминает, сравнивая с другим Жоржем Дантесом. К счастью, в мою пользу.
Ах, Жорж Дантес убил поэта!
И проклят был в веках за это.
А Жорж Нива поэтам друг
известно мне из первых рук.
В словесность русскую влюблённый,
он с гор слетает, окрылённый,
и вносит негасимый свет
в Женевский университет.
К чему ж я вспомнил про Дантеса?
Он был бездельник и повеса.
Иное дело Жорж Нива
мой друг, профессор, голова
И счастлив я, что с этим дружен,
что этот Жорж мне мил и нужен,
что с ним беседы я веду
А тот пускай горит в аду.
Выступал в университете, конечно, не только Окуджава. Я приглашал всех, кого мог, от Андрея Синявского и Ефима Эткинда до Виктора Астафьева и Дмитрия Александровича Пригова (их уже в новое, послесоветское время). Много раз был Виктор Некрасов, он все это описал в своих эссе, причём в деталях; он вообще был редким диссидентом, который внимательно наблюдал за происходящим на Западе, в то время как многие продолжали как бы жить в России, в прошлом, питались тоской и возмущением и словно бы не видели западный мир. А Виктор Платонович, написавший Записки зеваки, действительно был прирождённым зевакой, а значит, лентяем, глазеющим по сторонам.
Особую роль играл Русский кружок, который почти шесть десятилетий назад основали адвокат Тихон Троянов и коллекционер Сергей Крикорьян, они собирались в ресторане 22 кантона, а потом кружок переучредился в университете, и его возглавил мой предшественник, замечательный учёный Мишель Окутюрье, вместе с Марком Слонимом и Вадимом Андреевым Марк Львович был эсером, чуть ли не самым молодым депутатом Учредительного собрания, потом жил в Америке, писал книги, среди них знаменитые Три любви Достоевского. Он был личность потрясающая, человек довоенной культуры, импозантный. А Вадим Леонидович, сын знаменитого писателя и брат не менее знаменитого мистика Даниила Андреева, тоже был связан с русской революцией через отца жены Ольги Черновой-Фёдоровой: Виктор Чернов был председателем всё того же Учредительного собрания. В отличие от Слонима, Андреев принял советский паспорт. В этом смысле он был, что называется, возвращенец, однако никуда в реальности не возвращался, служил переводчиком при ООН в Женеве.