Жалок тот, кто цепляется за выдохшуюся жизнь, готов существовать хоть как-нибудь. Мужество не в том, чтобы жить долго, а в том, чтобы до последней минуты жить достойно, по-человечески.
Нет ничего более естественного, чем смерть. И нет ничего более противного природе человека, чем она. До последней своей минуты люди верят в непобедимую силу жизни. Мало кто уходит без ропота, без сопротивления.
Я должен смириться с мыслью, что Голоты-старшего скоро не станет. Да! Уже смирился Вся проблема теперь в том, к а к это произойдет. Мне не безразлично это к а к. Хочу мгновенно, одним прыжком, уйти в небытие.
До чего же спокойно размышляю я теперь о том, что с ужасом отгонял от себя в двадцать, тридцать, сорок и даже в пятьдесят лет!
Сам себя убеждаю. Сам себя опровергаю.
Моя жизнь до краев наполнена неустанным трудом, большими событиями века, великими свершениями страны. Богата радостями и потрясениями, поисками истины, встречами с ней и горечью ошибок, разочарований. Неужели т а к а я моя жизнь, не похожая на миллиарды других, кончится, исчезнет?
Никуда не денешься и от таких мыслей в минуты слабости
Да и слабость ли это? Человек, если он действительно человек, не может не думать о том, какое место займет в бессмертном мире.
Однажды под Ленинградом, на окраине населенного пункта Красный Бор, морозный воздух январского утра был потрясен могучим ревом бойцов, атакующих позиции фашистов. Тысячеголосое «ура», рожденное воедино слитой волей, прозвучало как победный клич, как признание в любви к Родине, как причастность к ее величию и бессмертию. Ничего более грозного и прекрасного не довелось мне слышать!..
Комбинат породил меня. Он и примет в свои огненные объятья.
Оказывается, ты тщеславный. Хочешь закончить жизнь не как все люди?
Чепуха! Я просто предпочитаю молниеносный огонь медленному разложению.
Самовозносишься, гордец? Гордость одна из величайших привилегий человеческого духа!..
Стоп! Тяжелая дискуссия с самим собой закончена. Почти не отрывая пера от бумаги, я настрочил послание тем, кто оставался на земле:
«Дорогие товарищи, друзья, соратники!
Пишу вам это прощальное письмо с ясной головой и с надеждой, что вы поймете мой поступок. Жестокий и по отношению к себе, и по отношению к вам. Но необходимый в моем положении.
Здесь, на горячих путях комбината, я стал рабочим, коммунистом. Все лучшее, что было у меня в жизни, связано с нашими домнами, мартенами, блюмингами, с родным городом. Где бы я ни был, всегда мое сердце тянулось на родину. Вот почему и в последние свои дни захотел пожить и поработать здесь, глядя на родное небо, на чудо-город, на комбинат, созданный и моими руками, общаясь и разговаривая с земляками.
Эти дни и часы истекли. Я всю жизнь работал. Безделье, пусть даже и не по моей вине, не для меня. Не могу и не хочу доживать жизнь как-нибудь.
Смерть каждого человека, говорят, похожа на его жизнь. Правильно! Я хочу умереть как жил в огне.
Прощайте!»
Прощай, любимая, сорок лет бывшая моим другом. Прощайте, сыновья, преданные, даровитые граждане Страны Советов. Прощай, моя партия, членом которой я был почти полвека.
Прощай, солнце, ты долго и щедро светило мне. Прощай, земля, ты более шести десятков лет носила меня, наделяла своими радостями. Прощай, радуга, ты часто сияла надо мной, как триумфальные ворота.
Прощай, солнце, ты долго и щедро светило мне. Прощай, земля, ты более шести десятков лет носила меня, наделяла своими радостями. Прощай, радуга, ты часто сияла надо мной, как триумфальные ворота.
Прощайте, золотые сосны на закате. Августовские ночи с падающими звездами. Майские рассветы и зори. Белые ночи Ленинграда. Жаворонки в синем небе. Березовые рощи. Берега рек, исхоженные моими ногами. Морские прибои, качавшие меня на своих волнах. Месяц-молодик. Июльский солнцепек. Холодная, прозрачная вода лесного родника. Вершины Карадага, только что тронутые первыми лучами солнца. Бухты Тихая и Сердоликовая, часто дававшие мне приют. Теплые камни Коктебеля. Парное молоко. Улыбка девушки, встреченной на глухой лесной дороге. Костры, около которых грелся. Огни, прорезающие тьму и зовущие к себе.
Любимые песни, теплые дожди, добрые вина, друзья собаки, синицы, клевавшие корм с моих ладоней, грибные перелески, снежные метели, морозы-утренники, веселое застолье, митинги по случаю трудовых побед, будни и праздники, черные очи красавиц и седины стариков, симфонии Чайковского и Бетховена, потрясавшие меня, индустрия Донбасса и Урала, поля боев, где я сражался за родину, где меня тысячу раз убивали и где я тысячу раз воскресал. Красная площадь, партийная работа, лучшая из работ на земле, терпеливые мои учителя Антоныч и Гарбуз, писатели и художники, дарившие мне свой талант и ум, яблони, посаженные моими руками, люди, воспитанные мною, заводские гудки и сирены электровозов и теплоходов, бой часов Кремлевской башни, «Интернационал», «Марсельеза», «Варшавянка», самолеты, на которых летал, города, где бывал, люди, доверявшие мне свои сердца, прощайте! Прощай, мой трудный и славный век, отблеск твоего величия лежал и на мне!..
Прощай, живое и прекрасное, что останется на земле, все, к чему я был так или иначе причастен, прощай!
Да здравствует жизнь, безначальная и бесконечная!
Никогда еще я не видел такого глубокого и ясного неба. Никогда еще так жарко, так ослепительно не светило солнце. Никогда Солнечная гора не притягивала к себе столько тепла и света, как сейчас. Никогда еще наше водохранилище не сверкало так своей серебристой, отражающей солнечный свет чешуей. Никогда так приветливо не улыбались мне люди каждый встречный и поперечный.
И никто не ведает, не догадывается, что я сегодня прощаюсь с миром
Мысленно прослеживаю свои последние шаги к стальным башням-гигантам. Вот я поднимаюсь на первую домну. Огнеупорная чугунная канава на всем протяжении, от летки до носка сливного желоба, светится, оранжевым текущим металлом. Под стальными переплетами крыши литейного двора клубится рыжий дым. На лицах горновых отражается тревожный отсвет только что выданной плавки. Вот я стою на узкой галерее протянутой вдоль всего цеха, от домны к домне, зачарованно смотрю вниз, в горловину ковша, полного молочно-розового чугуна. Округлые его края чуть прихвачены темной коркой шлака. Нестерпимый зной ударяет мне в лицо. Смотрю, примериваюсь Крепко-накрепко схвачусь за перила галереи, стремительно перекину через них ноги, повисну над пропастью, разожму ладони и полечу вниз. И никто мне не успеет помешать. Неслышный всплеск, клубы черного дыма все. Да и дым сейчас же развеется. Только бы не закричать в самый последний момент, на полпути к огненной купели
В моем поступке не будет ничего ни героического, ни постыдного. Сгореть, вспыхнуть, как порох, куда нравственнее, человечнее, чем вопить от невыносимой боли, медленно, час за часом, день за днем, тлеть, распадаться, становясь для всех тяжелой обузой.
Полное отчуждение от мира живых. Полная душевная и физическая готовность сделать то, что задумал. Никакого страха
В этот момент вошла Маша. Внимательно посмотрела на меня. Гиппократ утверждал, что опасные болезни искажают лица Нет, не испугалась моего лица, спокойно говорит:
Товарищ Голота, вам звонит
Кто?
Да он ваш крестник, Федя Крамаренко. Ждет на домне. Дело какое-то важное есть к вам.
Дело?.. Вот и хорошо: я как раз на домны собрался. Поехал. Будьте здоровы и счастливы, Машенька!
Я обнял Марию Николаевну и даже слегка прикоснулся губами к ее гладко причесанным волосам. Она удивилась:
Что это вы так прощаетесь, будто навеки уходите?
Кто знает, Машенька, что с нами случится завтра, через час!
Да ну вас пугаете среди бела дня!.. Поели бы чего-нибудь, а? Завтрак готов. И кофе сварила.
Да ну вас пугаете среди бела дня!.. Поели бы чего-нибудь, а? Завтрак готов. И кофе сварила.
Неожиданно для себя рассмеялся, взмахнул рукой и ногой притопнул.
А что?! Почему бы и нет?! Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!.. Это старинный обычай пировать перед тем, как это самое Давайте, Маша, ваш завтрак!
С превеликим аппетитом уничтожаю яичницу с салом, сыр, хлеб, пренебрегая тем обстоятельством, что это сейчас совершенно ни к чему. Не все ли равно мне, голодным или сытым войти в огонь и сгореть. И в том, и в другом случае от Голоты не останется ни пепла, ни копоти. Может быть, только дым схватится черный, жирный, удушливый.
Ем, пью и посмеиваюсь. Кто поверит, что человек перед неизбежным своим концом, за какой-нибудь час до него, наслаждается обжорством?..
Не желудок набиваю, а нервы задабриваю. Может быть, и того хуже: удлиняю во времени путь на огненную голгофу. Праздновать труса можно под самым благовидным предлогом.
Уличаю себя еще в одной странности. Позавтракав, я поднялся и заспешил на улицу. Но остановился перед зеркалом и внимательно себя рассматривал. Интересно, как выглядит человек за час до того, как оборвет свою жизнь? К удивлению и разочарованию, ничего особенного не обнаружил в отраженном облике Голоты. Лицо как лицо. Нет явных, как ожидал, следов обреченности. Может быть, чуть бледнее, чем обычно. И в глазах никакого намека на смертную тоску. Обыкновенные: темно-карие, спокойные и грустные, как у многих пожилых людей.
Что ж, прекрасно! Не дрогнул, не оплошал. Трудно хорошо жить. Еще труднее хорошо закончить жизнь. Не все свои силы мы должны расходовать на жизнь. Надо для последнего часа кое-что оставить.
Вот так, друзья. Не осуждайте. Я ведь не о вас, а только о себе говорю.
Всяк по-своему с ума сходит. Всяк по-своему ума набирается. Если вы с этим согласны, то соглашайтесь и с тем, что и каждый человек по-своему расстается с жизнью.
Сажусь в машину, еду на комбинат. Почему-то с интересом, будто жить мне не час, а целое тысячелетие, рассматриваю обезображенную мать-гору и думаю, как вернуть ей былую красоту.
Глаза мои видят не только недалекий свой предел, ужасное черное солнце, лучами насылающее мрак, но и синее небо, и бальзамические тополя, и березы, и стайки ребятишек в детском саду, и красивую девушку в шортах на велосипеде, и ветки сирени с набухшими кистями, и «башни терпения», выстроившиеся в кильватерную колонну, словно дредноуты. Интересно, скоро ли, в этом ли столетии, металлурги ликвидируют домны и станут прямо из облагороженной руды варить сталь?..