На центральной проходной в воротах встретил «Волгу» главного инженера Воронкова. Митяй расплылся в улыбке, заговорил. Ждал, что я остановлюсь. Но я помахал рукой и проехал мимо. Некогда, друг! Важные дела. Такие важные, каких никогда не было.
Не поминай лихом, Митя!
И все-таки, как ни спешил, вынужден застопорить. Не там, у проходной, а в другом месте у переезда на горячих путях доменного, перед опущенным полосатым шлагбаумом.
Тот самый, где Лена Пристально смотрю на рельсы. Накатанная, сияющая поверхность. Ни единого ржавого пятнышка. Выцвела, выветрилась праведная кровь.
Тепловоз малинового цвета с поездом ковшей, полных чугуна, прошел мимо, обдал жаром и удалился к разливочным машинам.
Горячие пути! По вашим сияющим рельсам вся моя жизнь пронеслась. Горячая по горячей колее.
Поднялся шлагбаум, и я медленно проехал через рельсы. И тут же услышал голос не то Лена закричала, не то мой внутренний страж: «Куда спешишь? Не делай этого!»
Жизнь неустанно соперничает со смертью.
Входил в огонь в течение многих часов. Вышел из него в тысячу раз быстрее.
Не может человек все время быть несчастным или счастливым. Хорошее и тяжелое настроения чередуются. Действует сила самосохранения энергии, душевного равновесия, потребность нормально работать, предавать забвению плохое, что было вчера, добиваться лучшего сегодня, надеяться на прекрасное завтра. Не будь человечество наделено такой способностью, оно бы и поныне, в двадцатом веке, не далеко ушло.
Когда я поднялся на литейный двор домны, где работал Федор, я услышал молодые голоса, веселый смех и резвый топот по железу множества ног. Большая, человек на двадцать пять, артель безусых ребят в форме ремесленников, будущие доменщики, первогодки, появились на галерее слева и справа от меня. Я оказался в центре, в самой их гуще.
Привел сюда молодежь один из старейших доменщиков, ветеран-наставник Бобылев Трофим Петрович. Крупная голова с густым, темным, без единой седой паутинки, ежиком волос. Темное, без морщин лицо. Голос учителя, голос человека, открывающего жизненные тайны.
Вот это и есть наша первая, самая первая доменная печь, говорит Трофим Петрович. С нее, старушки, все началось. В первой пятилетке в лютые морозы в ее горне вспыхнул огонь, давший тепло и жизнь городу. Первые чугуны принимал комсомолец Леня Крамаренко. Первую плавку на разливочные машины доставил тоже молодой парень, машинист танка-паровоза «двадцатка» Саня Голота. Как видите, хлопцы, великое дело начинали такие же, как вы, молокососы. Извиняйте, что так назвал вас, будущие герои.
Ремесленники смеялись. Не сдержался и я, улыбнулся, повинуясь силе молодой жизни. Я был уже за тридевять земель от того, о чем думал час назад.
Между прочим, сейчас, в первой смене, работает старший горновой Федор Крамаренко, потомственный металлург, говорил Бобылев. Видите высоченного, плечистого, самого горячего работягу? Это он, Федор Леонидович. Герой девятой пятилетки. А его отец был героем первой и второй пятилеток. Ну, двинем дальше. Путь у нас длинный все десять печек надо посмотреть. Со всеми героями познакомиться
Ребята отправились на вторую домну. Построенная в 1932-м батальонами энтузиастов, главным образом комсомольцами, она так и называется «Комсомолкой». Топот ног по гулкой галерее. Смех. Веселые голоса.
Я стою все там же, над огненной пропастью. Живу! Думаю! Нет, умру своей смертью, среди сыновей, друзей. И как бы зверь ни терзал мои внутренности, он не вырвет из моей груди ни единого жалобного стона!..
На галерее появляется старший горновой, о котором только что говорил наставник, Крамаренко-младший, Федор. В мокрой, прилипшей к телу рубашке, в войлочной шляпе, он медленно, шагом уставшего гиганта, идет туда, где стою я. Жадно дышит свежим, прохладным воздухом. Снимает шляпу, а вслед за ней и черную, пропитанную соленой влагой рубашку и ловко выкручивает ее.
Я хорошо вижу Федора, а он меня, кажется, нет. Ладно, пусть приходит в себя. Лицо у него суровое, с широким подбородком, с крупным носом и толстыми губами. Шея массивная. На предплечьях вздулись бугры мускулов.
Встряхнув отжатой рубашкой, он идет к вентилятору, обдувающему рабочую площадку горновых, и подставляет ее под ураганную струю воздуха. Рубашка сейчас же становится объемной, неподатливой, тугой, будто под тонкой тканью железная грудь, железные плечи Федора.
Не прошло и минуты, а рубашка уже сухая. Горновой нажимает красную кнопку вентилятора. Ураганный гул прекращается. Теперь можно поговорить. Подхожу, спрашиваю:
И часто тебе, Федор, приходится это делать за смену?
Раз пять или шесть. Бывает, и больше.
Надел рубашку, застегнул пуговицы, поднял на меня глаза и расплылся в улыбке.
Вы?
Я, Федя. Здорово!
Здравствуйте. Откуда вы взялись? Почему я вас сразу не увидел?
Потому что пот заливал очи.
Верно. После выдачи плавки я одних летающих чертей вижу. Привычное для доменщика дело Почему не сообщили о прибытии? Я бы встретил. Теперь и я на коне. Недавно «Жигули» приобрел. Темная вишня. Ладно!.. Почему остановились в гостинице? Почему брезгуете домом крестника?
Не хочу нарушать твой привычный уклад. Как поживаешь, Федя?
Лучше всех.
Никаких жалоб на здоровье?
Не было, нет и не будет до самой смерти.
Счастливый! Ну, а как семья?
Все хорошо. Галина молодеет и хорошеет с каждым годом. Станет рядом с Ниной не сразу чужой человек скажет, кто мать, а кто дочь. Вася скоро металлургом станет. Словом, у нас все хорошо.
Как отец?
Плохо.
Приболел?
Хуже. Не пытайте. Проведайте его он вам все сам расскажет.
Разговариваю с крестником, близко к сердцу принимаю земные дела и не верю, что недавно витал в небесах, мысленно готовился к прыжку в огонь, раздумывал над ковшом
Надолго приехали?
Не знаю, Федя. Дел невпроворот. Завтра или послезавтра приду погреться около твоего огонька.
Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Ждем вечером. Отца позову. Дело есть к вам, батя.
Нет, Федя, не могу. Я условился сегодня встретиться с Колесовым, Булатовым.
Так Булатов же, говорят, заболел.
Вот и надо больного проведать. Я глянул на часы. Мне пора. Пока. Передай привет отцу.
Так Булатов же, говорят, заболел.
Вот и надо больного проведать. Я глянул на часы. Мне пора. Пока. Передай привет отцу.
Так придете?
Обязательно. Завтра или послезавтра.
Буду ждать. Дело, говорю, важное есть. Государственное, можно сказать!
И я ушел. Никуда я не спешил. Просто надо было остаться одному, осудить себя за то, что чуть было не изменил самому себе.
Не думать о больнице, врачах! Не подпадать под власть боли, если она снова начнет терзать. Работать, несмотря ни на что! Встречаться с людьми, думать только о жизни, чувствовать только жизнь вот каков мой приказ самому себе, мое лекарство, моя вера.
Я спустился по железной, густо покрытой рудной пылью лестнице и попал на горячие пути. Туда и сюда, басовито сигналя, вдоль всех десяти домен бегали по рельсам желтые, зеленые, салатные, синие, оранжевые и вишневые красавцы тепловозы. Ни одного паровоза. Отработали свое. Восемь пятилеток таскали груз, а теперь на приколе. Или стали ломом, отправлены в мартеновские печи. Мою «двадцатку», наверно, постигла такая же участь. Когда это случилось? Почему я не удосужился узнать об этом? Почему не попрощался, не проводил в последний путь? Мы ведь так долго вместе работали Незабываемое время провел я на правом крыле могучего локомотива.
«Двадцатка»! Мое высокое рабочее место. Исток моей рабочей радости, гордости, счастья.
Иду по горячим путям от первой домны по направлению к десятой и вдруг, подняв голову, вижу слева от себя, на той стороне центральной заводской дороги, танк-паровоз. Черный, без блеска котел. Потускневший, тупо обрубленный компактный тендер. Только колеса по-прежнему, как и сорок лет назад, красные, с белыми ободками. На правом крыле, на будке машиниста, выписана цифра «двадцать». Моя «двадцатка»! Невероятно. Откуда взялась? Действует, милая, и теперь, в век научно-технической революции, наряду с мощными тепловозами и электровозами. Да как она уживается с ними? Куда ей, старушке, соревноваться с молодыми богатырями-красавцами? Стоит у водоразборной колонки. Заправляется.
Неуверенно, даже робко приближаюсь к паровозу. На правом его крыле восседает пухлощекий, с угрюмым взглядом парень.
Работал паровоздушный насос, нагнетающий в резервуары сжатый воздух, необходимый для тормозной магистрали. «Двадцатка» слегка вибрировала. Но мне казалось, что она вздрагивает от радости встречи с первым своим водителем.
Пять железных ступенек ведут наверх, на правое крыло «двадцатки». Сколько раз поднимался я по этой лестнице. Ее перила отполированы моими руками. Улыбаясь сегодняшнему хозяину паровоза, я поднимаюсь по лестнице. Меня останавливает грубый голос:
Куда лезете, гражданин? Нельзя посторонним!
Это я-то посторонний! Растерялся, молчу. Потом говорю строгому своему наследнику, что́ именно привело меня сюда: работал, мол, на «двадцатке». И не один год. Не понял он моих чувств.
Ну и что? Когда-то работали, а теперь посторонний. Нельзя!
Смотрю на белые колеса, на дышла, поблескивающие янтарным смазочным маслом, на кулисы, на отшлифованный шток паровой машины, на буфера, автосцепку, трубу, срезанную до основания и временно закрепленную с котлом толстой проволокой. Тендер тоже побывал в какой-то переделке: помят, плохо выправлен. Здорово постарела, подурнела красавица за долгие годы разлуки со мной. Почему? Одно ли время виновато? Кивая на изуродованную трубу, спрашиваю машиниста:
В чем дело? Отчего она стала такой замухрышкой?
Пора. Пятый десяток пошел. Старуха. Два раза попадала под чугунную струю. Терпела крушение.
Почему же до сих пор не приведена в порядок?
А зачем мертвым припарки? Через три дня «двадцатка» уйдет на вечный покой и на заводе не останется ни одного паровоза. Он неожиданно довольно приятным голосом пропел: «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка» Помните песню своей молодости? Вот и прилетел на остановку.
Разговорился, разогрелся мой мрачный собеседник. Спрашиваю:
А вы давно на «двадцатке»?
Шестнадцатый год.
И ничего не слыхали о ее первых машинистах?
Как же, довелось. У нас есть формуляр, паровозный паспорт. В первой красной строчке стоит фамилия Голоты.