Так вот я и есть Голота.
Вы Голота? Чего ж сразу-то не сказали? Пожалуйста, милости прошу, поднимайтесь! Можете и на мое место, на правое крыло, сесть. Голота! Тот самый!.. Довелось-таки встретиться. Вот вы какой! Я много о вас слышал, а не встречал. Вы, говорят, уехали от нас давненько.
Уезжал. И вот вернулся.
В самый что ни на есть горячий и нужный момент вернулись. Увидите, как «двадцатка» пойдет в свой последний путь. Попрощаетесь с ней.
Я вздрогнул.
Что вы сказали? Повторите, пожалуйста.
Говорю, вовремя приехали. Через три дня будем торжественно прощаться с последним паровозом на комбинате. Ветерана труда «двадцатку» отправим на вечный покой. Все как следует устроим! По высшему разряду. Желательно ваше присутствие и участие. Приглашаю вас пока от своего имени. Но завтра ждите и официальной повестки. Уж я постараюсь, чтобы она попала в ваши руки в свой час.
Молча смотрю на «двадцатку».
Придете, товарищ Голота?
Обязательно!.. Как тебя зовут, механик? спрашиваю я.
Степан. Степан Кузнецов.
По железной лесенке поднимаюсь на паровоз.
Располагайтесь, чувствуйте себя как дома, говорит Степа.
Горько усмехаюсь:
Нет, брат, не почувствую. Что с воза упало, то пропало. Сорок лет прошло с тех пор, как я держал рычаг и крутил реверс. Могу только завидовать вам. Сколько лет ты на комбинате?
Всю жизнь. Родился тут. На заводе больше двадцати лет работаю.
Никогда не порывал связи с горячими путями?
Ни на один день.
Вот этому и завидую
Бережно прикасаюсь к передней стенке топки паровоза. Трогаю рычаг, реверс. «Двадцатка»! Мой жизненный трамплин! Мой рабочий пьедестал! А как ты, милая, жила без меня? Сколько за эти сорок лет сменила машинистов и помощников? Все ли тебя любили?
Печаль подкрадывается к сердцу, немилосердно сжимает его. Тяжелая, бесславная у тебя старость, мой милый, мой славный друг! Что же мне делать! Чем я сейчас могу помочь тебе?
Кузнецов смотрит на меня с веселым и значительным выражением. Вдруг расплывается в улыбке, освобождая правое крыло паровоза.
Давай, брат, становись на мое место и вкалывай.
Но
Ничего, ничего! Становись.
Понял, почувствовал, увидел, куда потянулись мои руки, чем заболела душа. Занимаю место машиниста. Трогаю рукоятку рычага. Туда-сюда, от себя и к себе, проворачиваю легкий, бесшумный реверс. Кладу ладонь на сияющий тормозной кран. Все теплое, родное. Все мне по руке. Все доступно. Все мое.
Молодая стрелочница выскочила из будки, закричала в нашу сторону:
Эй, на «двадцатке»! Звонил диспетчер! Поезд с блюмсами готов! Давай прицепляйся!
Точно так же командовали стрелочницы и сорок лет назад. Но тогда они были плохо одеты, в веревочных или берестяных лапоточках, малограмотные или вовсе неграмотные. Эта же, сегодняшняя, обута в замшевые туфельки. Плечи обтянуты белой нейлоновой блузкой и шерстяной голубенькой кофточкой. Голова повязана модной косынкой.
Выбираемся из тупика, выходим на магистраль, за переезд, автоматически соединяемся с поездом. На платформах стоят высокие, пышущие жаром изложницы. Металл в них уже затвердел, из бело-молочного превратился в багрово-сизый, но к нему еще нельзя подступиться.
Составитель свистит, машет флажком: можно, дескать, трогать. Отпускаю тормозной кран, даю продолжительный сигнал, медленно сдвигаю регулятор. «Двадцатка» без рывков, уверенно, тихо трогает тяжелый поезд с места, внатяжку тащит его за собой. Я внутренне ликую. Ничего не забыл! Все мое рабочее осталось при мне.
Ритмичные выхлопы дыма. Дышла, блестящие от масла, равномерно ходят туда и сюда. Стрелка манометра трепещет тоненьким усиком у красной черты. В топке бушует мазутное пламя. Милая «двадцатка»! Ты все такая же исправная, работящая, послушная воле машиниста. Кто же вздумал отправлять тебя на кладбище устаревшей техники? Чья рука поднялась? Жить тебе еще и жить. Если не здесь, то на каком-нибудь другом заводике, хотя бы в Белорецке или Кушве.
Пересекаем переезд и главную заводскую магистраль. Слева и справа перед шлагбаумом вереницы машин грузовых и легковых, бортовых и самосвалов. Ни единой грабарки, телеги, плетенного из ивняка кузова, в каких в мое время разъезжали по пыльным проселкам инженеры и начальники объектов.
Проскочили под стальными переплетами пешеходного перехода. Зной раскаленной пустыни волочился за поездом. В его зону нечаянно попала какая-то девушка в синих брюках и белой кофточке. Испуганно отбежала в сторону, остановилась, поправила светящиеся волосы, встретилась со мной взглядом и засмеялась.
Расстояние от второго мартена до стрипперного небольшое, каких-нибудь пятьсот метров. Но я промчался по этому горячему отрезку пути, будто по гигантскому, в сотни километров, пространству. Все, что было, вспомнил, продумал, прочувствовал. Спасибо, «двадцатка». Сегодня я открыл еще одну тайну жизни: счастье стремительного движения из настоящего в прошлое, из прошлого в будущее. Трудовая юность великая награда в старости.
Расстояние от второго мартена до стрипперного небольшое, каких-нибудь пятьсот метров. Но я промчался по этому горячему отрезку пути, будто по гигантскому, в сотни километров, пространству. Все, что было, вспомнил, продумал, прочувствовал. Спасибо, «двадцатка». Сегодня я открыл еще одну тайну жизни: счастье стремительного движения из настоящего в прошлое, из прошлого в будущее. Трудовая юность великая награда в старости.
Осторожно въезжаем под крышу стрипперного корпуса. Останавливаемся. Мостовой кран снимает с металла изложницы. Малиновые, сизо-малиновые, все еще пышущие жаром, в легкой окалине слитки водружаются на массивные тележки. Сплотив из них поезд, толкаем его дальше, к нагревательным колодцам блюминга. Кран, вооруженный клешнями, обхватывает головной слиток, возносит его под крышу и точно опускает в крайний колодец-печь.
Все! Мое путешествие завершено. Уступаю место на правом крыле паровоза его законному водителю Кузнецову. Он смотрит на меня новыми глазами: доверчиво, с дружелюбной улыбкой, как на своего испытанного напарника.
Ну что, отвел душу? Легче стало?
Сказал те самые слова, в каких я нуждался. Я ему по-свойски улыбаюсь.
Желаю тебе, Степа, таскать и не перетаскать наш горячий металл. Будь здоров.
В последний раз прикасаюсь к паровозу. Скоро разрежут тебя и направят в мартен. Ты превратишься в сталь, начнешь вторую жизнь. Станешь автомобилем, или комбайном, или электровозом.
Торопливо спускаюсь по железной лесенке вниз, на землю, и не оглядываясь ухожу прочь. Вслед мне несется длинный пронзительный гудок. Прощальный привет.
Боль не давала о себе знать весь день, всю ночь. Возможно, потрясение, которое я испытал сегодня, сочиняя прощальное письмо и потом увидев свою «двадцатку», на какое-то время может быть, навсегда устранило боль и ее причину. Подобные случаи бывали. Так утверждают некоторые наши психиатры и невропатологи. И врачи из Института психосоматической медицины в Париже. С их сочинениями я основательно познакомился
Вечером ко мне в гостиницу прикатил на своем такси Егор Иванович. Неутомимый, шумный, веселый, несмотря на свой длинный и трудный рабочий день.
Я опять по твою душу, Саня. И не сам по себе. В моем лице ты видишь представителя комбинатской общественности. Наши железнодорожники приглашают тебя на свой исторический праздник. Состоятся проводы последнего заводского паровоза. И этим последним паровозом оказалась «двадцатка», на которой ты лихо спускал с горы хопперкерные поезда с рудой и таскал чугун от домен к разливочным машинам и мартенам. «Двадцатка» уйдет на покой, в заводской тупик, на паровозное кладбище, своим ходом. И управлять ею будешь ты, первый, самый первый ее машинист!
А кто из ветеранов будет на проводах? спросил я. Атаманычева пригласили?
Отказался Алексей Родионович. Сказал, что на «двадцатке» никогда не работал.
Это не имеет значения. Атаманычев один из старейших машинистов, он первым, самым первым, осваивал горячие пути комбината.
Говорил ему, это самое, и такие слова.
Понятно! Не захотел подняться вместе со мной на правое крыло «двадцатки».
Прямо так не сказал, но что-то вроде этого было. Здорово ты, Саня, это самое, залил ему за шкуру сала.
Вывалив короб новостей и не пожелав до конца узнать, как я к ним отношусь, Егор Иванович исчез. Уверен, что воля коллектива священна для меня. Так оно и есть.
Что ж, полагаю, Алексей больше потерял, чем я. Из-за личной неприязни к Голоте не стоило пренебрегать историческим событием.
Позвонил и Колесов, повторил просьбу Егора Ивановича.
Великое множество народа собралось на сравнительно небольшой площади. И все равно даже в такой толчее бросился в глаза Алексей Родионович. Рядом со мной, на правом крыле «двадцатки», праздновать отказался, а в гуще народа пожалуйста.
Я бы увидел Алешу, будь он и не так приметен. Тянется моя душа к нему.
Митинговать, как и работать, флагман металлургии великий мастер. Он с младенчества пристрастился к торжественным речам, алому шелесту знамен, грому маршей, к коллективному, в пять тысяч глоток, а то и больше, пению «Интернационала». Уложен последний рельс новой дороги, идущей от сердца страны в нашу глухомань, митинг! Первый паровоз доставил нам первый эшелон с грузом митинг! Пустили в ход степную пекарню, выдали людям первый хлеб митинг! Обтесали первые бревна, вбили первые гвозди на строительстве временной электростанции митинг! Заложили фундамент постоянной ТЭЦ митинг! Отгрохали бетонную плотину на древней реке в разгар лютой зимы митинг! Вырыли котлован для будущей домны, положили в ее фундамент первый кубометр бетона митинг! Приступили к монтажу, закончили монтаж митинг! Поставили на сушку домну ивановну, задули, наполнили башню тысячеградусным ветром, коксом, рудой, флюсами, огнем своих душ, выдали первые чугуны митинг! Сотворили собственную сталь митинг! Отчеканили, протащили через стальные валки блюминга белые слитки митинг! Выполнили и перевыполнили первую пятилетку митинг! Закончили вторую, третью, пятую, седьмую митинги! Выплавили сто миллионов тонн стали со дня рождения комбината митинг! Двести митинг! Двести пятьдесят митинг! Получил комбинат орден Ленина митинг! Еще один, Трудового Красного Знамени, митинг!
Сколько их было за сорок с лишним лет не перечтешь. И многие из них запали мне в душу, поныне греют и светят. Нам на роду написано митинговать, поводов для этого больше чем достаточно. Доброму делу предшествует доброе слово
Все пространство от локомотивного депо до здания управления железнодорожным транспортом заполнено людьми. И каждый имеет прямое или косвенное отношение к рельсам, стрелкам, переездам, семафорам, электровозам, тепловозам, вагонам, горячим и холодным путям протяженностью в четыреста километров. Машинисты. Помощники. Составители. Слесари по ремонту. Электрики. Дежурные. Инженеры-тяговики. Инженеры-вагонники. Их дети, внуки, братья, сестры, их друзья, знакомые. И просто так, любители торжеств.