Многотысячная трудовая семья, отправляющая во все концы страны продукцию металлургов и доставляющая на комбинат все, в чем ежечасно, ежеминутно нуждаются десять домен, тридцать пять мартеновских печей, три дюжины прокатных станов, две тепловые электростанции, механические, литейные и прочие цехи: уголь, марганец, нефть, железный лом, олово, медь, руда, бензин, дерево, доломит, песок, обтирочные концы, смазочные масла всего не перечесть. Перевозят наши железнодорожники грузов в год больше, чем все железнодорожники доброй полдюжины европейских стран, таких, как Бельгия, Голландия. Настоящая, крупных размеров железнодорожная держава, и я один из ее первых, самых первых ее граждан и работников. И потому с чистой совестью принял приглашение своих молодых наследников проводить в последний путь последний паровоз. Мне отведена главная роль вести «двадцатку».
Стою на правом крыле паровоза. Одна рука на реверсе, другая на тормозном кране. И обе дрожат. Сильно бьется сердце. Радость и печаль. Гордость и жалость к себе. Зависть к «двадцатке». Сегодня она станет исторической реликвией, вехой эпохи. Покидает одну жизнь и начинает вторую. И через год, и через десять лет, и тогда, когда уже не останется на земле тех, кто сейчас митингует, она будет стоять в музейном тупике с бронзовой пластинкой на правом крыле: «Паровоз, проработавший на горячих путях комбината сорок лет. Последним уступил место тепловозам».
Часы показывают ровно десять. Пора «двадцатке» трогаться в путь. Ставлю реверс в переднее положение, даю короткий сигнал и потихоньку передвигаю большой рычаг рычаг машиниста. Танк-паровоз трогается. Вздрагивают и чуть-чуть прогибаются рельсы. Колеса делают оборот, другой. Налево и направо расступается людское море, освобождая железнодорожный путь, ведущий в тупик, где стоят холодные и немые паровозы. Иду тихо, на самом малом пару. До пояса высунулся в окно и помахиваю правой рукой. Левая же беспрестанно сигналит паровозной сиреной. Ревет, стонет, торжествует, страдает, празднует, плачет моя «двадцатка». Вместе с ней переживаю и я. И в печальной церемонии есть свое величие.
Люди, стоящие внизу, машут руками, кепками, фуражками, платками, флажками, газетами, пионерскими галстуками. Доносятся веселые голоса:
Прощай, работяга!
Большущее тебе спасибо за все твои труды!..
Останавливаюсь в центре людского разлива. И начинается митинг.
Трибуны нет. Ораторы взбираются на паровозную площадку, где работает паровоздушный насос, нагнетающий в тормозной резервуар сжатый воздух. Говорят секретарь комбинатского парткома, начальник депо, заместитель директора по железнодорожному транспорту, самый старый машинист комбината, ездивший еще на допотопной «овечке». Выступил и самый молодой водитель электровоза. Никто не заглядывал в бумажные шпаргалки. Подошла и моя очередь. И мне не понадобилась бумага.
Вечная честь и вечная слава тебе, «двадцатка», перетаскавшая по горячим путям миллионы тонн жидкого и твердого металла! Вечная честь и вечная слава вам, машинисты и помощники, работавшие на «двадцатке»! Не цветами устлан ваш трудовой путь, завалов и красных светофоров на нем было предостаточно, но все равно он прекрасен. Еще и поныне хороша и полезна ты, «двадцатка». Старый конь борозды не испортит. Но не обижайся, родная, тепловоз и электровоз сильнее и лучше тебя. Нам, людям девятой пятилетки, они больше к лицу, чем паровоз. Да здравствует твое трудолюбие и верность! Твое бессмертие обусловлено твоей жизнью и доброй людской памятью. Прощай, наше славное прошлое!
Закончил я свое выступление стихотворением Ярослава Смолякова, моего друга. Мы подружились с ним в молодости, когда он приезжал к нам за песнями. Жил он в моей комнатушке на Пионерской. Спали мы с ним валетом на узкой железной койке. Ели мой черный пайковый хлеб и мерзлую картошку. Взахлеб упивались Пушкиным. Вместе радовались удачам молодого поэта Бориса Ручьева. С тех пор я выучивал наизусть все лучшее, что Ярослав писал о рабочем классе, о пятилетках, об индустрии.
Вечная честь и вечная слава тебе, «двадцатка», перетаскавшая по горячим путям миллионы тонн жидкого и твердого металла! Вечная честь и вечная слава вам, машинисты и помощники, работавшие на «двадцатке»! Не цветами устлан ваш трудовой путь, завалов и красных светофоров на нем было предостаточно, но все равно он прекрасен. Еще и поныне хороша и полезна ты, «двадцатка». Старый конь борозды не испортит. Но не обижайся, родная, тепловоз и электровоз сильнее и лучше тебя. Нам, людям девятой пятилетки, они больше к лицу, чем паровоз. Да здравствует твое трудолюбие и верность! Твое бессмертие обусловлено твоей жизнью и доброй людской памятью. Прощай, наше славное прошлое!
Закончил я свое выступление стихотворением Ярослава Смолякова, моего друга. Мы подружились с ним в молодости, когда он приезжал к нам за песнями. Жил он в моей комнатушке на Пионерской. Спали мы с ним валетом на узкой железной койке. Ели мой черный пайковый хлеб и мерзлую картошку. Взахлеб упивались Пушкиным. Вместе радовались удачам молодого поэта Бориса Ручьева. С тех пор я выучивал наизусть все лучшее, что Ярослав писал о рабочем классе, о пятилетках, об индустрии.
Прощаясь с «двадцаткой», я вспомнил одно его стихотворение. Прочел не все, а четверостишия, наиболее подходящие к моменту:
Кладбище паровозов.
Ржавые корпуса.
Трубы полны забвенья.
Свинчены голоса
Больше не раскалятся
ваши колосники.
Мамонты пятилеток
сбили свои клыки
Не было ни аплодисментов, ни выкриков. Ни единого слова не было сказано многотысячной митингующей толпой после моей речи. Уважительное, сокровенное молчание. Ошеломляющая тишина.
Я открыл продувные краны и предохранительный клапан, включил оба инжектора, качающих воду, и, беспрерывно сигналя, осторожно пробиваясь сквозь белую паровую тучу, повел «мамонта пятилеток» по последнему отрезку его жизненного пути
Поднимаюсь по железной лестнице на литейный двор первой домны и сразу вижу Федора Крамаренко, громадного, потного, с сияющим, как спелая луна, лицом.
В самый раз явились, батя! Перекур у нас только что выдали плавку. Айдате со мной харчеваться!
Пожалуй, пойду. Я еще не завтракал.
Федя на правах хозяина притащил зеленую окрошку, огурцы, помидоры, отбивные котлеты и гору вареников с творогом, политых растопленным маслом и сметаной. Богатырские харчи. Как работает, так и ест. Я съел раза в три меньше его. Федя отодвинул от себя посуду, положил локти на стол.
Ну, а теперь можно и покалякать. Вот какое дело, батько. Ребята-доменщики уполномочили меня поговорить с вами по душам. Такое создалось положение
Что же у вас за положение?
Отчаянное! Не у меня, у них Мое положение всегда было и будет хорошим. Скажите, наш советский закон уважает советскую семью? Заинтересован в том, чтобы она была крепкой?
Федя, ближе к делу.
А я уже в самом центре дела. Так вот я спрашиваю: наша Конституция чьи интересы защищает?
Ну, знаешь на этот вопрос тебе ответит и пионер.
Согласен! Для этого большого ума не требуется. Почему же директор комбината отвечает на такой простой вопрос неправильно?
Директор?
Да, он самый. Андрей Андреевич Булатов. Мои ребята давно работают на комбинате. Не последние спицы в колесе. Сотни тысяч тонн металла выплавили. Побеждали в соревнованиях. И все это не помогло, когда приперла семейная нужда сменить двухкомнатные квартиры на трехкомнатные. Приказ директора помешал.
Какой приказ?
Незаконный. Согласно этому приказу-инструкции на заводскую жилую площадь имеют право только глава семьи, металлург, и его дети, а жена, родная мать его детей, поскольку она работает не на комбинате, а на другом предприятии, сбрасывается со счетов. Должна требовать свою долю не у Булатова, а у своего директора!
Ничего не понимаю.
А я тоже не понимал. Не на моем родном языке составлен приказ Булатова. В нем черным по белому сказано, что в таких вот случаях, когда члены семьи, муж и жена, работают на разных предприятиях, один на комбинате, а другой, скажем, на строительстве, то жилплощадь предоставляется только металлургу, а строителю шиш без масла.
Опять не понял!
В общем, смысл булатовского приказа таков: комбинат предоставляет мне и моей жене площадь в своем доме только при одном железном условии. Управляющий строительного треста другого министерства, где работает жена, должен дать нашей дирекции письменное обязательство, что он компенсирует металлургическому комбинату ту площадь, которая будет предоставлена моей жене-штукатуру. А если предприятие моей жены не дает такого кабального обязательства, мой комбинат не выделяет для моей супруги ее долго жилплощади. Теперь поняли? Я о себе только к примеру говорю. Квартира у меня, как вы знаете, шикарная, трехкомнатная, с окнами в парк и на водохранилище. За ребят обидно.
Опять не понял!
В общем, смысл булатовского приказа таков: комбинат предоставляет мне и моей жене площадь в своем доме только при одном железном условии. Управляющий строительного треста другого министерства, где работает жена, должен дать нашей дирекции письменное обязательство, что он компенсирует металлургическому комбинату ту площадь, которая будет предоставлена моей жене-штукатуру. А если предприятие моей жены не дает такого кабального обязательства, мой комбинат не выделяет для моей супруги ее долго жилплощади. Теперь поняли? Я о себе только к примеру говорю. Квартира у меня, как вы знаете, шикарная, трехкомнатная, с окнами в парк и на водохранилище. За ребят обидно.
Но это же это ни в какие ворота не лезет! В самом деле есть такой приказ?
Имею выписку. Официальную. Вот, читайте!
Действительно черным по белому написано: мужья, работающие на комбинате Министерства черной металлургии, наши, а жены, работающие в системе Министерства строительства, чужие. Они могут стать нашими, если будет получен за них калым, то есть выкуп, выкуп натурой жилплощадью из лимитов Министерства строительства.
Нелепый разговор. Разберемся. Дай срок Ну, а теперь, Федя, давай поговорим о твоей работе.
Давайте Что вас интересует?
Почему ты так много пота проливаешь?
Так без этого в нашем деле никак нельзя.
Ну, а раньше, год назад, меньше потел?
План был меньше.
Значит, ваша печь в этом году выдает больше чугуна, чем в прошлом? спросил я старшего горнового.
Да, значительно больше. Для этого пришлось здорово поднатужиться.