Топливо? неуверенно спросил он.
Мне тоже так кажется, ответил Сэнд. Чувствуете, сэр?
Топливо! Это означало бы, что подлодка по меньшей мере серьезно повреждена. А целое озеро топлива, бьющего ключом с глубины, было бы почти стопроцентным свидетельством потопления. Краузе снова принюхался. Он не был уверен точнее, был практически уверен, что ничего не чувствует.
Вроде бы нет, сказал он.
Эй, впередсмотрящий! окликнул Сэнд. Чувствуете запах топлива?
Сейчас нет, сэр. Хотя некоторое время назад чувствовал.
Видите, сэр? сказал Сэнд.
Они посмотрели на черную воду, едва различимую с кренящегося мостика. Понять, есть ли там топливо, было совершенно невозможно.
Вроде нет, сказал Краузе.
Его скепсис был тем сильнее, чем сильнее ему хотелось, чтобы пятно и впрямь подтвердилось достоверно, хотя Краузе не был склонен к самоанализу и не делал скидки на такую свою особенность. Однако высокие стандарты доказательств, заданные Адмиралтейством, безусловно, на него повлияли.
Сейчас вроде больше не чувствую, сэр, сказал Сэнд. Но мы уже довольно далеко от того места, где я первый раз его унюхал.
Нет, ответил Краузе. Он говорил подчеркнуто ровным тоном, поскольку твердо решил не допускать в этом споре никаких эмоций. Я считаю, к этой теме можно не возвращаться.
Очень хорошо.
Краузе говорил вполне буквально: он не собирался возвращаться к этой теме и упоминать запах топлива в рапорте. Не в его характере было набивать себе цену, опираясь на недостаточные доказательства. Все испытывайте, хорошего держитесь[32]. Однако сама возможность, что Сэнд уловил запах топлива, стала решающим фактором.
Давайте возвращаться, сказал Краузе.
Взвесив все известное, он пришел к выводу, что нет резона оставаться в кильватере конвоя. Подлодка, возможно, затонула, она точно под водой и, скорее всего, всплывет не скоро. Вполне вероятно, она отстала настолько, что будет неопасна еще довольно долго. Самое время вернуться во главу конвоя и поддержать три других корабля. «Давайте возвращаться» было не предложением, которое можно обсуждать, а объявлением решения, что его офицеры прекрасно понимали.
Примите управление, мистер Карлинг, сказал Краузе. Нам надо обойти конвой с левого фланга на максимальной разумной скорости.
Есть, сэр, ответил Карлинг и после паузы добавил: Зигзагом, сэр?
Нет.
Ему хотелось заорать на Карлинга. Какой зигзаг, если «Килинг» будет делать в темноте двадцать с лишним узлов? Впрочем, самый факт, что Карлинг задал идиотский вопрос, свидетельствует, что тот слегка не в себе. От резкого выговора он, скорее всего, разнервничается еще сильнее. С другой стороны, простой маневр, который он способен выполнить вполне успешно, возможно, вернет ему уверенность в себе и поможет стать хорошим офицером в будущем. Капитан эсминца должен не только уничтожать, но и создавать.
Хотя Карлингу надо было предоставить полную самостоятельность, уходить из рубки тоже не следовало. Краузе должен был как будто не замечать его, но оставаться рядом на случай критической ситуации. Он подошел к рации и стал слушать трубку, спиной к Карлингу, но свободным ухом ловя, что тот говорит. Карлинг действовал совершенно нормально запросил у штурманской курс, отдал необходимые команды рулевому, велел машинному отделению дать двадцать узлов.
Джордж Гарри. Джордж Дикки. Джордж Орлу, сказал Краузе в рацию. Дождался ответов. Обхожу конвой с левого фланга. Гарри, смотрите внимательно я появлюсь с вашей стороны.
Есть, сэр.
Не думаю, что потопил ту подлодку, что прошла через конвой, сказал он. Хотя, может быть, страху им задал.
Британский офицер, читавший курс ПЛО в Кескоу, очень любил цитировать армейский анекдот времен прошлой войны, в котором два пехотинца пропустили одежду через новомодную вошебойку.
Эх, с горечью сказал один, осмотрев результат, они все еще живы.
Да, ответил другой, но страху мы им задали!
Обычно и даже слишком часто подлодка выходила из поединка с эсминцем, натерпевшись страху, но без единого повреждения. Чтобы очистить море от этой заразы, требовалось убивать; ничто иное не остановит немецких капитанов, которых гонит в бой фанатичный кастовый дух и железная рука Дёница.
Это мы тут страху натерпелись, проквакала рация.
Был ли в этих словах упрек? Краузе ощутил острую боль. Он прекрасно знал, что капитаны, которыми он командовал, воюют уже два с половиной года и, вероятно, страшно досадуют, что они, капитан-лейтенанты, получили в начальники американского кавторанга, не сделавшего в жизни ни единого выстрела, хоть он и на двадцать лет их старше. Конвой должен был выйти в море, союзникам требовалось наскрести для него эскорт, и Краузе оказался старшим офицером. По счастью, они не знали других обстоятельств, которые угнетали Краузе ничуть не меньше, а именно что его дважды заклеймили словами, убийственными, несмотря на свое невинное звучание: «признан годным и оставлен в прежнем звании»; что ему дважды не присваивали в срок очередного звания и капитаном второго ранга он стал только в 1941-м с расширением ВМФ.
Знали они другое: что дважды за сегодняшний день в ответственные моменты их командир исчезал в тылу конвоя. То, что каждый раз он вступал в поединок с подлодкой, что «Килинг» выполнял необходимую работу и в силу своей позиции именно Краузе должен был за нее взяться, все это было им куда менее очевидно. Возможно, они осуждают некомпетентность если не хуже своего капитана. Мысль эта мучительно ранила и в то же время бесила. Краузе мог бы прийти в ярость, но обязан был сохранять спокойствие. Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города[33]. Он обязан оставаться бесстрастным, говорить ровным голосом, четко, раздельно и без тени эмоций.
Я в шести милях позади вас, сказал Краузе. Буду рядом с вами через полчаса. Подхожу с левого фланга. Отбой.
Он отвернулся от рации. Внутри все кипело. Замечание могло быть безобидной шуткой, но оно ранило в самое сердце.
Теперь, когда он обращался к Карлингу, спокойствие надо было изображать по другой причине.
Думаю, мистер Карлинг, еще по меньшей мере два узла мы выдержим. Давайте попробуем.
Есть, сэр.
Хотелось есть и пить, и сейчас для этого было самое время. Краузе понятия не имел, что случилось с кофейником, за которым он отправлял рассыльного, знал только, что кофе этот до него не донесли. Последним он пил ледяной кофе из первого кофейника. И при этом, несмотря на голод и жажду, он не чувствовал аппетита; из-за постоянного напряжения даже думать о еде было противно. Однако есть и пить надо, иначе он будет не в силах выполнять свой долг.
Рассыльный!
Да, сэр.
Спуститесь в кают-компанию, принесите мне кофе и сэндвич. Но без лука. Обязательно скажите буфетчику, иначе он непременно положит. Дождитесь, когда он приготовит все, и принесите сами.
Есть, сэр.
Никакого лука. Если снова будет хоть малейший шанс унюхать топливо, Краузе хотел знать наверняка, есть запах или нет. Может быть, сейчас стоит сбегать в гальюн, хотя еще совсем не приспичило. Нет, раз не приспичило, лучше не оставлять Карлинга одного. Рулевой, склонившись с красным фонариком над столом, писал в черновой вахтенный журнал. Данные будут самые общие, учитывая последние маневры «Килинга» и отсутствие ежечасных рапортов машинного отделения, тем не менее Макалистер строчил прилежно и быстро. По всему кораблю слышались голоса и лязганье трапов. До Краузе дошло, что Макалистер пишет в журнал, потому что сейчас сменится. Рубка наполнилась призрачными фигурами. Еще одна вахта позади. Караван еще миль на тридцать приблизился к безопасности.
Молодцом, Макалистер, сказал Краузе сменившемуся с вахты рулевому.
Спасибо, сэр.
Когда Макалистер был за штурвалом, нос «Килинга» смотрел прямо в кильватер подлодки, точно на нее саму.
Карлинг в темноте отдал честь и отрапортовал о смене с вахты. Он произнес протокольные фразы протокольные, но важные каждым своим словом с полным внешним спокойствием.
Вахту принял мистер Найстром, сэр, закончил Карлинг.
Спасибо, мистер Карлинг. Очень хорошо.
Ровный тон; важно не показать недовольства.
Капитан, сэр, пожалуйста. Я принес ваш кофе.
Голос звучал почти умоляюще. Рассыльный поднялся с подносом по четырем трапам, притом что «Килинг» прыгал на волнах, а трапы заполнили сменяющиеся вахтенные. Теперь он стоял в тесной рубке, где, как всегда, некуда было поставить поднос, кроме как на ревниво охраняемый рулевым прокладочный стол.
На стол, распорядился Краузе. Рулевой, освободите место для подноса. Спасибо, рассыльный.
Из-за того что он потребовал кофе в эту конкретную минуту, рассыльный лишился десяти минут отдыха. Превратности войны для рассыльного, но Краузе дождался бы конца вахты, если бы заметил время. Он снял и сунул под мышку левую перчатку; руки замерзли, но пальцы, по крайней мере, сгибались. На ощупь в темноте налил чашку, отхлебнул. Кофе, несмотря на долгий путь из кают-компании, обжег губы и рот, но все равно вкус и запах сразу включили пищеварительный процесс. Краузе отчаянно хотел этого кофе; он привык выпивать по восемь больших чашек каждый день, виновато отбиваясь от укоров совести, говорившей, что он превращается в кофейного наркомана.
Покуда кофе остывал, он откусил от сэндвича. Никакого лука, только хлеб, холодная солонина и майонез, однако Краузе вгрызся в сэндвич, как волк, лихорадочно откусывая и жуя. За последние напряженные шестнадцать часов он съел полсэндвича. Теперешний исчез почти мгновенно; Краузе, растягивая удовольствие, слизал с пальцев майонез и лишь потом взялся за чашку. Кофе был как раз нужной температуры горячее, чем пьют другие. Краузе выпил, не отрывая чашку от губ, и с жадным предвкушением налил вторую. Выпил ее уже чуть медленнее, по глоточку; «Килинг» сильно качало, но Краузе в темноте держал чашку ровно, даже когда резкий крен корабля заставлял его переступать с ноги на ногу. Как раз когда он снова поднес чашку ко рту, «Килинг» резко задрал нос; кофе плеснул на верхнюю губу и потек по подбородку, но Краузе допил все и в темноте нащупал кофейник, надеясь, что там осталось на третью чашку. Разумеется, ничего там не осталось никогда не оставалось, от силы наперсток на самом дне, который он и допил одним глотком.
Мелькнула мысль послать еще за одним кофейником, но Краузе мужественно отринул искушение. Нельзя себе потакать; порция была почти достаточная, дальше можно и потерпеть. Салфетку он сбросил с подноса, когда жадно схватил кофейник; бесполезно было искать ее в темноте, а носовой платок остался в кармане под слоями теплой одежды. Краузе вытер рот рукой, зная, что никто этого не увидит, и снова надел перчатку. За все время его ни разу не отвлекли, и после кофе с сэндвичем недавняя подавленность улетучилась. Впрочем, отходя от стола, он почувствовал гудящую усталость в ногах заметил ее впервые за ночь и тут же решил пока не замечать. Ему не впервой балансировать на кренящейся палубе по шестнадцать часов кряду. Долг неумолим, а впереди бесконечные дни и ночи исполнения долга.