Тони Куртейн достает из шкафа новый плащ, теплый, длинный, непромокаемый, практически непродуваемый, с капюшоном, на прошлой неделе его купил специально для прогулок к Зыбкому морю, чтобы не думать всякий раз на пороге: «да ну на фиг, какое море, там сейчас страшный ветрище и дождь», и никуда не ходить. Но одевшись, он почему-то не выходит из дома, а наоборот, поднимается на второй этаж, открывает в спальне окно, садится на подоконник, свесив ноги наружу, смотрит вниз на оживленную улицу, освещенную разноцветными фонарями, думает: «Некуда торопиться, еще только начало восьмого, весь вечер у меня впереди.
Вечер и вечность, думает Тони Куртейн, медленно и словно бы чужим голосом, как иногда бывает во сне. Вечер и вечность у меня впереди, позади и всюду вокруг, думает он и чувствует себя дураком, зато почему-то очень счастливым, а только это и важно. Счастье такая штука, дают бери. Потом разберешься, что это было. Ну или не разберешься. Да и черт с ним
Тони Куртейн сидит на окне, свесив ноги, смотрит на улицу, представляет, как бы он ее рисовал яркие кляксы света, их зыбкие отражения в лужах, прозрачная разноцветная темнота и другая, настоящая темная тьма, рассекающая пространство, как шрамы в тех местах, где сквозь тонкую ткань знакомой реальности незримо, но явственно, как подкладка, просвечивает Другая Сторона.
Да елки, никак бы я это не рисовал! Потому что ни хрена не умею. Эй ты там, со своими художествами давай справляйся один! думает Тони Куртейн и смеется, потому что тайная связь Смотрителя Маяка с двойником это, конечно, такая жуткая метафизика, что любой трижды мертвый жрец ногу сломит и попросит придумать чего попроще, но на практике иногда получается ну просто очень смешно.
Рисует он, видите ли, думает Тони Куртейн. И из меня за нами подглядывает. Чтобы, значит, с натуры, по-честному. Выбрался на пленэр! Лучше бы ты весь целиком сюда заявился, думает Тони Куртейн. Отлично бы посидели. Я по тебе соскучился, хотя сам понимаю, что звучит это хуже, чем Миттохская ересь эпохи Третьей Империи как вообще можно соскучиться по собственному двойнику, если считается, будто он твое продолжение? Но мало ли, что считается. С самим собой так круто, как мы в тот вечер на пляже, не посидишь.
Тони Куртейн сидит на окне, свесив ноги, смотрит вниз, туда, где вместо знакомой улицы бушует Зыбкое море, а над ним клубится зимний туман. Надо же, думает Тони Куртейн, не стало меня, ленивую задницу, дожидаться, само пришло и бушует под окнами, незримое, неосязаемое, но несомненное для меня одного.
Ну то есть Зыбкое море не то чтобы вот прямо страшно бушует, а просто волнуется, как и положено зимним морям. И туман вместе с ним волнуется, то исчезает, то поднимается, подбирается прямо к ногам. Это игра такая, «Море волнуется, раз», вдруг вспоминает Тони Куртейн. Хотя на самом деле нечего ему вспоминать, не играл он в такую игру, даже не слышал о чем-то подобном и не читал. Но сейчас все равно вспоминает: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура на месте замри». Это как, интересно, «морская фигура»? На что похожа? На волну, или просто на рыбу? И зачем она замирает? В чем тут смысл?
Это смешная игра, говорит старый друг, то есть друг его двойника, но всякий раз, когда он вот так горячо и щекотно шепчет, наклонившись к самому уху, Тони Куртейну кажется, будто этот голос был с ним с самого детства, а может, и раньше, еще до рождения, вечно, всегда.
Смешная игра, повторяет щекотный горячий голос. И хорошая. То есть это мне кажется, что хорошая, а на самом деле ну, когда как. От водящего сильно зависит. Там фишка в том, что водящий придумывает задание, во что игроки по его команде должны превратиться. Все замирают в той позе, в какой стояли, а потом по очереди превращаются ладно, вру, не по-настоящему превращаются, а только притворяются, как будто они превратились, типа спектакль показывают, пантомиму без слов. Иногда получается круто, словно и правда почти превратились. На самом деле, бесконечно полезный опыт для детей Другой Стороны. У нас во дворе была одна девчонка как ее звали? Не помню. Похоже, забыл ее имя вместе с тогдашним своим. Лет на пять меня старше, но почему-то любила играть с малышней. И вот она умела придумывать такие задания, что игра превращалась то в уморительную комедию, то в почти настоящее волшебство. Фигура вымирающего динозавра, фигура заблудившегося инопланетянина, фигура ожившего камня, фигура древесного духа, фигура холодного ветра, фигура лампы, из которой только что навсегда улетел джинн. И фигура тумана. Она мне однажды досталась, так я лег ничком на траву и долго-долго лежал, представлял, как расползаюсь по всей округе, окутываю дома, деревья, машины, меня очень много, я густой и плотный, как туча, никому не видно из-за меня ни черта. На самом деле ни во что я тогда, конечно, не превратился, но так увлекся, воображая, что даже не слышал, как меня зовут. Потом кое-как растолкали, смеялись, решили, я просто уснул. Ну я и сам так решил, а что еще думать? Стыдно было ужасно: уснул среди дня, как маленький, а ведь в школу уже в сентябре пойду! А теперь, знаешь, думаю может, я поэтому так легко в туман превращаюсь, что тогда очень уж хорошо представил, как это бывает? Может, в тот день все для меня и началось?
Горячий голос становится ближе, так близко, что звучит уже словно бы изнутри. Спрашивает:
А для тебя с чего началось, Тони Куртейн? Ты помнишь, как впервые оказался одновременно в двух разных местах? Да ну, конечно, не помнишь. Такие вещи не помнит никто. Могу дать подсказку: наше подлинное начало всегда похоже на сон, но не во сне происходит. А как сейчас наяву. И нигде.
Тони Куртейн почти задремал, заслушавшись, чуть с подоконника не свалился вниз, на каменную мостовую, в холодные волны зимнего Зыбкого моря, на вытертый до сияющей белизны временем, башмаками, лапами и копытами деревянный пол, но голос его удержал. Хотя удержал, конечно, не только голос, а весь человек, ледяными, как будто с мороза вошел, руками схватил за плечи, вернул на место, да так легко, словно двухметровый Тони Куртейн, привыкший считать себя почти великаном, превратился в невесомую фею. Ну и здоровый же лось.
Ну и здо начал он говорить, да так и застыл с открытым ртом, оглядываясь по сторонам. Потому что много, конечно, всяких странных вещей с ним в последнее время случалось, но мирно сидеть на подоконнике в собственной спальне и вдруг, ни с того ни с сего, оказаться на Другой Стороне в кафе двойника это все-таки слишком. Или не слишком? Чего только порой не приснится, особенно если во сне свалился в Зыбкое море и досыпаешь уже на дне.
Вот так я хожу за хлебом! торжествующе объявил все тот же знакомый голос, но теперь не над самым ухом, а выше и чуть в стороне.
То есть это такой батон? невозмутимо интересуется Тони, откладывая в сторону кисть.
Тонин двойник при этом сидит, как контуженный. Ну, это понятно, мне самому-то с собой не всегда легко.
Не придирайся. Сам знаешь, вечером в хлебном отделе выбор невелик, отвечаю, оглядываясь в поисках какой-нибудь открытой бутылки. Ну или ладно, закрытой. Какая найдется, любой. Потому что нашему гостю совершенно необходимо свое внезапное незапланированное путешествие чем-нибудь крепким срочно запить.
И мне за компанию не помешает, а то, чего доброго, прямо посреди разговора снова рассеюсь туманом и в окно невежливо уползу.
Тони это и сам понимает. Спрашивает, направляясь к буфету:
Что будем пить?
Лишь бы не твою настойку на Бездне! говорим мы на удивление слаженным хором, я и Тонин двойник.
Но и не на пепле сожженных юридических актов, поспешно добавляю я, вспомнив, какая адова жуть может таиться в безобидном с виду буфете. Отыщи, пожалуйста, компромисс.
Тони кивает, выбирает бутылку, разливает по рюмкам темно-зеленую жидкость, говорит:
Вот тебе компромисс. Это просто настойка на летних ночах. Но не на всех подряд, а на августовских ночах позапрошлого лета. Помнишь, какие тогда были знойные вечера? Люди сидели на верандах кафе до закрытия, а потом до рассвета дремали на лавках на бульварах и в парках, потому что дома проще застрелиться, чем выспаться, страшная духота. Зато на улицах в воздухе было разлито беспричинное счастье, такое густое, что можно потрогать руками. Моими так точно можно, я его тогда со двора просто горстями носил.
Мать твою, говорит Тонин двойник, залпом осушив свою рюмку. И повторяет: Мать же ж твою.
Ну, теперь ясно, что все с ним будет в порядке. Правило, выведенное в результате многолетнего наблюдения за собой и другими счастливыми жертвами бесконечной сложности мира: если начал ругаться, значит точно не спятит. Не до такой степени спятит, чтобы это испортило удовольствие, я имею в виду.
Тони Куртейн наконец-то приходит в себя, если, конечно, можно сказать «приходит в себя» о человеке, который только что выпил два глотка знойной душистой тьмы чужого далекого лета, лета Другой Стороны, и почти задохнулся от беспричинного счастья быть.
Мать твою, выдыхает Тони Куртейн, просто чтобы не лопнуть сейчас от избытка счастья, ощущений, мыслей, вообще всего. Мать же ж твою. Ну ты, конечно, алхимик. Нет слов.
Это было то самое лето, говорит старый друг его двойника, когда вы гулять по всему белу свету вдвоем научились. Каким же ярким тогда сделался свет вашего Маяка! Даже местные его иногда стали видеть; ребята из вашей Граничной полиции жаловались, что уже задолбались ежедневно выдворять случайных гостей. А сколько я тогда открыл новых Проходов! Вот почему такое отличное вышло лето. Так бы всегда!
Так и есть же всегда, откликается Тони. Маяк до сих пор вроде светит не хуже, чем прежде. И твои Проходы как стояли нараспашку, так и стоят. Если послушать Стефана, из них в город регулярно толпы каких-то голодных хтонических чудищ вываливаются, но видно же, что он этому чуть ли не больше нашего рад.
Тони Куртейн наконец-то приходит в себя, если, конечно, можно сказать «приходит в себя» о человеке, который только что выпил два глотка знойной душистой тьмы чужого далекого лета, лета Другой Стороны, и почти задохнулся от беспричинного счастья быть.
Мать твою, выдыхает Тони Куртейн, просто чтобы не лопнуть сейчас от избытка счастья, ощущений, мыслей, вообще всего. Мать же ж твою. Ну ты, конечно, алхимик. Нет слов.
Это было то самое лето, говорит старый друг его двойника, когда вы гулять по всему белу свету вдвоем научились. Каким же ярким тогда сделался свет вашего Маяка! Даже местные его иногда стали видеть; ребята из вашей Граничной полиции жаловались, что уже задолбались ежедневно выдворять случайных гостей. А сколько я тогда открыл новых Проходов! Вот почему такое отличное вышло лето. Так бы всегда!