Так и есть же всегда, откликается Тони. Маяк до сих пор вроде светит не хуже, чем прежде. И твои Проходы как стояли нараспашку, так и стоят. Если послушать Стефана, из них в город регулярно толпы каких-то голодных хтонических чудищ вываливаются, но видно же, что он этому чуть ли не больше нашего рад.
Ну так да, легко соглашается тот. Только этого уже мало. Что ни сделай, этого будет мало. Всегда. И не потому, что лично я такой псих ненасытный, просто бытие устроено вроде печки: хочешь, чтобы горело как следует, постоянно подбрасывай дров.
Наливает в пустую рюмку темно-зеленой настойки, но не пьет, а смотрит сквозь рюмку на свет. Наконец говорит:
Мне, на самом деле, ужасно нравится, что начинает твориться в городе, когда вы вдвоем бухаете. Ну или трезвыми вместе сидите, это как раз совершенно неважно, лишь бы вам самим нравилось. Какой красивый у вашего Маяка становится свет! Зеленый, как эта настойка. А какие интересные вещи случаются с теми, кто этот свет увидит, знаете? У-у-у-у! Я, впрочем, тоже пока не то чтобы знаю, только догадываюсь. Пойду прогуляюсь, может что-то пойму. За хлебом сами сходите, ладно? А то даже думать не хочется, что я в таком восторженном состоянии из супермаркета в дом принесу. И кто из нас кого будет есть, тоже вопрос открытый. Короче, вам же лучше, если я до утра отсюда сбегу.
Только чур до завтрашнего утра. Не до какого попало, пожалуйста, говорит ему Тони.
Да, я запомнил, что самое главное не возвращаться к тебе вчера.
Но вместо того, чтобы направиться к выходу, он снимает пальто, подходит к Тони Куртейну, до сих пор одетому в непромокаемый плащ с капюшоном, и очень строго ему не Тони Куртейну, а своему пальто говорит:
Вот посмотри, как другие пальто умеют. В таком небось не промокнешь. Так что давай, тоже учись.
С этими словами он наконец удаляется решительным шагом, размахивая своим пальто, как тореадор плащом. И уже видно, что бедолага, как может, старается, выполняет задание, изо всех сил отращивает капюшон.
День
Сам не знал, зачем так часто сюда приезжает; ну, то есть как часто, раза три, может, четыре в год. Но когда речь о городе, где у тебя нет ни дел, ни родни, ни друзей-приятелей, а из знакомых только хозяйка квартиры, где обычно останавливаешься, это все-таки слишком часто. Что я здесь забыл, ну вот что? Самая доступная заграница, куда можно смотаться на выходные, близко, недорого, почти все понимают по-русски поэтому, что ли? Да ну, нет. Не такой я голодный, чтобы мотаться для галочки, наелся поездками ради поездок за последние десять лет, думал он, выходя из поезда на перрон, в мокрую декабрьскую тьму и поспешно ныряя в подземный переход, теплый, сухой, освещенный, как коридор поликлиники, попадаешь туда и сразу настроение падает, свет не должен быть похож на чужую застарелую боль.
Очередь на пограничный контроль оказалась совсем короткая, зимой сюда мало кто ездит, на то и зима. Показал проштампованный еще в электричке паспорт, выразительно взмахнул перед равнодушным лицом таможенника небольшим рюкзаком и почти бегом бросился к эскалатору, милосердно увозящему из погранчистилища в мир живых, на вокзал. Здесь освещение, слава богу, было нормальное, и не только освещение, а вообще все. В дальнем углу какие-то подростки в четыре руки играли на общественном фортепиано до боли знакомый школьный этюд, в другом громоздились книжные стеллажи и сидели не то ожидающие поездов пассажиры, не то просто любители старых бумажных книг. Кофейня-стекляшка «Баристократ», на которую он всем сердцем надеялся, но не особо рассчитывал, потому что вечно работает по какому-то странному, нелогичному расписанию, оказалась открыта, и бариста призывно взмахнул рукой мол, давай сюда! То ли узнал, что все-таки вряд ли, то ли он всем так машет, когда надоедает сидеть без клиентов. Странно, на самом деле, что толпы к нему не ломятся, кофе в этой вокзальной стекляшке почти неприлично хорош.
Получив картонный стакан с капучино, вышел на улицу, в не по-зимнему теплую мокрую тьму и так случалось всегда, словно внутри какую-то кнопку переключали сразу вспомнил, зачем так часто сюда приезжает. В гости, навестить старого друга. Не кого-то из местных жителей, а весь город. Этот город его старый друг. Пока живешь дома, об этом как-то не думаешь, уж точно не в таких выражениях, в голове не укладывается, звучит, как полная чушь, но билеты все равно регулярно покупаешь и едешь, всю дорогу изумленно спрашивая себя: ну вот зачем?! А когда выходишь на привокзальную площадь со стаканчиком кофе, все сразу отлично укладывается в голове и везде, где положено. Город-друг что тут такого, нормально звучит.
Вспомнил, как Наташка совершенно всерьез когда-то его ревновала к городу, как к человеку, шебутному, веселому другу студенческих лет. Женщины часто ревнуют к старым друзьям-собутыльникам сильнее, чем к новым подружкам, чувствуют, что те занимают в сердце совсем небольшое, но очень важное потаенное место, которое, даже если дружба закончится, все равно не достанется ни любовнице, ни жене. Расстались они, конечно же, не поэтому. Но все-таки и поэтому тоже. А может быть даже только поэтому. Теперь уже не поймешь.
Селился всегда в одной и той же квартире, на Швенто Стяпано. Маленькая студия, давно нуждающаяся в ремонте, зато до смешного дешевая, в центре, рядом с вокзалом, его устраивало, какая разница, где день-два ночевать. Хозяйку знал так давно, что невольно начал считать кем-то вроде одинокой двоюродной тетки и всегда приезжал с гостинцами конфетами, пастилой, а она неизменно угощала его пирожками с капустой. Это создавало ложное, но приятное ощущение, что он не турист, не чужой в этом городе, а вернулся домой. Когда шел от вокзала привычным знакомым маршрутом, и позже, когда, выпив чаю и бросив в доме рюкзак, таким же знакомым маршрутом шел в Старый город, этот самообман был похож на правду больше, чем правда сама на себя.
В магазине на Вокечю, Немецком бульваре купил бутылку ангостуры из Тринидад и Тобаго, заоблачно дорогой про запас, на тот вполне вероятный случай, если бары закроются раньше, чем ему захочется спать. Вильнюс всегда был для него собутыльником, любимым, а в последнее время, считай, единственным. Так-то пьянки не особо любил, вернее, не любил себя пьяным, нелепое раздерганное дурковатое состояние, или все раздражает, или тупо клонит в сон. Когда-то было иначе, может быть, дело в здоровом молодом организме, но скорее все-таки в хорошей компании и захватывающих разговорах обо всем на свете, которые начинались, стоило только сесть и налить. Вот в те дни выпивка делала его не злым, поглупевшим и сонным, а искренним и вдохновенным, и похмелья потом практически не было, а ведь пили, по большей части, всякую дешевую дрянь.
В компаниях и сейчас вроде не было недостатка, но то ли разговоры перестали его захватывать, то ли в организме что-то сломалось, все стало не то, не так. Однако в Вильнюсе все мгновенно возвращалось на место искренность, вдохновение, способность практически не пьянеть, хотя пил здесь всегда в одиночку, ни с кем не говорил. Но быть в этом городе и означает вести с ним бесконечный, очень личный, захватывающий внутренний разговор. Обычно после двух-трех дней загула уезжал отсюда не в скорбном похмелье, а бодрым и отдохнувшим, еще и полным свежих рабочих идей. Идеальный, короче говоря, собутыльник, лучше не придумаешь добрый советчик и вдохновитель. И, если потребуется, терапевт.
Первым делом отправился на Кафедральную площадь, рассудив, что декабрь уже в разгаре, значит, елка должна стоять. Вообще-то, за рождественскими ярмарками надо ехать куда угодно, только не сюда. В Вильнюсе почему-то совершенно не умеют устраивать ярмарки на Рождество. Вроде бы нормально все делают, на двух площадях Кафедральной и Ратушной ставят красивые елки, палатки с игрушками и едой, включают приятную музыку, гоняют по Старому городу рождественский поезд для детворы, но все равно почему-то выходит не праздник, а его аккуратная, старательная имитация. Ладно, у всех свои недостатки, и у Вильнюса вот такой. Но всякий раз, оказавшись здесь в декабре, он первым делом шел на Кафедральную площадь, покупал там пару игрушек и разноцветных пряников, пригодятся потом на подарки, выпивал ритуальный стакан глинтвейна, слабенького, почти как компот. Специально так делал, как бы говорил своими поступками городу: да не парься, нормальная у тебя ярмарка. Всегда с друзьями и близкими так поступал.
Потом выпил второй глинтвейн на Ратушной площади, этот оказался на удивление неплохой, пряный, горьковатый и для глинтвейна довольно крепкий, потому что в вино добавили апероль. Пока слонялся по ярмаркам, зарядил дождь, такой мелкий, что толком на дождь не похож, просто мокрая взвесь в воздухе, зонт не поможет, одежда мгновенно пропитывается насквозь, и дышишь как будто водой. Дома такую погоду он ненавидел, а здесь почему-то отлично зашло, даже по барам пошел не сразу, сперва битый час бродил по окрестным переулкам и проходным дворам, удивляясь, насколько все не похоже на то, как запомнилось, знакомые дома, повороты и вывески возникают совсем не там, где искал, как будто реальность мозаика, и ее кусочки иногда перемешивают, меняют местами в поисках идеального сочетания, опять и опять. Сколько раз сюда приезжал, столько раз умудрялся заблудиться на вдоль и поперек исхоженных улицах, а потом выйти в знакомом, но совершенно неожиданном месте, вечно с этим городом так. За то, собственно, и любил его больше всех городов на свете: здесь реальность так похожа на сон, что очень быстро, буквально в первый же вечер теряешь уверенность в чем бы то ни было, больше того, понимаешь, что никакая уверенность на хрен тебе не нужна. Что-то подобное иногда случалось с ним разве что в море когда заплываешь подальше, ложишься на спину и лежишь, покачиваясь на волнах, пока не перестаешь понимать, где тут море, где небо, где берег, где линия горизонта, где тот, кто полчаса назад вошел в воду, а где настоящий ты.
Наконец снова вышел на Ратушную и отправился ужинать в Ужупскую пиццерию, очень ее любил. После ужина часа полтора просидел в баре «Бромас» на Савичяус, потом захотел проветриться и перебрался в бар со смешным названием «Бардакас» на улице Вильняус; впрочем, пробыл там совсем недолго, вдохновленный выпитым, организм рвался снова гулять. Под дождем почти протрезвел, но исправил это глотком ангостуры в подворотне на улице Лабдарю. И еще одним, во дворе с шахматными слонами. И третьим на территории Университета, куда пробрался через чудом оставленную открытой калитку. И четвертым на мокрых качелях. Короче, много получилось глотков.