Так в каком обществе мы теперь существуем в том, которое «соблюдает права человека», или же в том, которое решило наделить правом все формы желания, «признать» все стили жизни, все способы существования, все предпочтения и ориентации, лишь бы они не слишком мешали предпочтениям и ориентациям соседей? Не ведет ли признание прав человека к узакониванию всех возможных склонностей?
Так или иначе, широкое распространение прав влечет их обесценивание. Симон ГойарФабр пишет: «Этот безграничный плюрализм порождает трагическое опустошение: опустошение юридическое, поскольку понятие права растворяется в бесконтрольном движении бесцельных требований; опустошение онтологическое, поскольку отказ человека от личной ответственности ради так называемой коллективной ответственности на деле порождает безответственность []; опустошение аксиологическое, поскольку полная вседозволенность, являющаяся горизонтом безумного перепроизводства прав, содержит в себе зародыш перехода к крайностям, когда чрезмерность и невоздержанность вотвот снесут насыпи, преграждающие путь нигилистическому потоку»[125].
Другое следствие, непосредственно связанное с утверждением индивида и его прав, состоит в необычайном росте могущества юридической сферы, которая теперь считается способной самостоятельно регулировать политическую жизнь и умиротворять общество. Токвиль говорил, что в США нет такого политического вопроса, который однажды не получил бы решения в качестве вопроса судебного. Такое положение дел постепенно распространилось и на все остальные западные страны, где полномочия судей постоянно расширяются, а социальные отношения все больше определяются в контексте права. «Политическое пространство становится попросту тем местом, в котором индивиды [], представляемые в качестве рациональных субъектов, движимых личным интересом, но не покушающихся на мораль, соглашаются подчинить свои требования процедуре судопроизводства, которую они считают справедливой»[126].
Проблема в том, что декларации прав, в той мере, в какой они стремятся охватить все возможности, неизбежно оказываются более размытыми, чем национальные законы. Тогда сложность в том, чтобы перевести эти декларации в позитивное право, не нарушая консенсуса, предметом которого они являются. Отсюда парадокс, хорошо описанный Пьером Менаном: «Если в будущем в делах правосудия мы будем полагаться главным образом на права человека, способ суждения потеряет определенность. Уделом судей, и в этом весь парадокс, станет постоянно растущий произвол, то есть то, от чего наши режимы как раз и хотели защититься, когда ввели в действие конституционный контроль. Все дело в том, что власть, заметившая, что может действовать произвольно, не замедлит воспользоваться открывшимися возможностями и злоупотребить ими. То есть она будет стремиться к деспотизму»[127].
Международное право, родившееся из вестфальского порядка (1648), сегодня в определенной мере аннулировано идеологией прав человека, которая оправдывает право (или долг) «гуманитарного вмешательства, то есть превентивной войны, которая раньше всегда уподоблялась агрессивной войне. Это право на гуманитарное вмешательство, открыто нарушающее хартию ООН, не имеет никакого прецедента в праве наций[128]. Оно предполагает, что любое государство может по своему произволу вмешиваться во внутренние дела любого другого, также совершенно произвольного государства под тем предлогом, что надо помешать ему «ущемлять права человека». Оправдывая политиковоенный интервенционизм, которому теоретически должна была положить конец деколонизация, это право позволяет ряду стран или организаций, утверждающих, что они действуют от имени туманного «международного сообщества», навязывать свое мировоззрение кому угодно, не учитывая ни культурных предпочтений, ни общепринятых либо ратифицированных демократическим путем политических и социальных практик. Легко понять свойственный такой доктрине риск искажения, который попросту открывает дверь бесконечным войнам, раз jus ad bellum заменяет собой jus in hello.
Идея правосудия без границ, конечно, может соблазнить. Однако надо понимать, что такое правосудие сталкивается с непреодолимыми трудностями. В действительности, право не может парить на политикой. Оно может действовать только внутри определенного политического сообщества или же выступать результатом решения нескольких политических образований вступить в тот союз, который они считают нужным. И это означает, что, пока не существует мирового правительства, право на гуманитарное вмешательство обречено оставаться правовой иллюзией.
Всякому правосудию необходима политическая сила, которая служит по крайней мере для его исполнения. В отсутствие мирового правительства силой, которая призвана играть роль глобальной полиции, могут быть только вооруженные силы, достаточные мощные, чтобы никто не мог им противиться. Поскольку же армии всегда служат определенным государствам, это означает, что будет закрепляться гегемония отдельно сверхдержав, и наивно было бы думать, что первым делом они преследуют вовсе не собственные интересы, пусть и прикрывая свои агрессивные действия моралью и правом. Из этого следует, что среди подозреваемых в нарушении прав только слабые понесут наказание, тогда как сильных, которых вряд ли удастся заставить наказать самих себя, никто не потревожит[129]. Но правосудие, не являющееся тождественным для всех, попросту не заслуживает такого названия.
Вспомним замечание Прудона: «Тот, кто говорит о человечестве, желаем обмануть». Карл Шмитт уже отметил, что «понятие человечества является идеологическим инструментом, особенно полезным для империалистической экспансии, и в своей этикогуманитарной форме оно выступает специфическим средством экономического империализма»[130]. Так или иначе, человечество не является политическим понятием. Следовательно, «глобальная политика прав человека» также является противоречием в определении.
Идея, согласно которой в политике добро может порождать только добро, игнорирует то, что Макс Вебер называл парадоксом последствий. Исторический опыт показывает, что наилучшие намерения часто приводили к катастрофическим результатам. Также история учит нас тому, что право на вмешательство ни разу ни решило ни одной проблемы, поскольку оно, напротив, приводит к их умножению, как мы могли видеть в Косово, Афганистане или Ираке. Демократию и свободы невозможно навязать извне, особенно одним махом. Их формирование может быть результатом лишь местного развития, а не принудительного обращения. Кроме того, суверенные политические образования, атакованные или заклейменные дискурсом прав человека, исчезая, уступают место не мирному и более справедливому порядку, а порождающим социальное напряжение и неравенство суверенным финансовоэкономическим структурам, которыми с еще большим произволом распоряжаются мультинациональные корпорации и финансовые рынки. «Идеология прав человека, констатирует Ален Берто, призывает не столько к освобождению народов, сколько к полицейским мерам, осуществляемым силами государств»[131].
Идея, согласно которой в политике добро может порождать только добро, игнорирует то, что Макс Вебер называл парадоксом последствий. Исторический опыт показывает, что наилучшие намерения часто приводили к катастрофическим результатам. Также история учит нас тому, что право на вмешательство ни разу ни решило ни одной проблемы, поскольку оно, напротив, приводит к их умножению, как мы могли видеть в Косово, Афганистане или Ираке. Демократию и свободы невозможно навязать извне, особенно одним махом. Их формирование может быть результатом лишь местного развития, а не принудительного обращения. Кроме того, суверенные политические образования, атакованные или заклейменные дискурсом прав человека, исчезая, уступают место не мирному и более справедливому порядку, а порождающим социальное напряжение и неравенство суверенным финансовоэкономическим структурам, которыми с еще большим произволом распоряжаются мультинациональные корпорации и финансовые рынки. «Идеология прав человека, констатирует Ален Берто, призывает не столько к освобождению народов, сколько к полицейским мерам, осуществляемым силами государств»[131].
Едва Французская революция успела провозгласить права человека, как начался Террор, считавшийся средством их осуществления. С 1729 по 1801 гг. Франция проводила политику оккупации, присоединения территорий и завоеваний и все это во имя «свободы». Право на гуманитарное вмешательство не менее воинственно. «Не исключено, писал Жюльен Фройнд, что, раз люди развязывают войну ради лучшего мира, однажды они будут сражаться во имя не менее достойных концепций, связанных с правами человека»[132]. К этому мы как раз и пришли. Бернар Кушнер, который не так давно хвалился тем, что «всегда оказывается на стороне тех, на кого падают бомбы, а не тех, кто их бросает», сегодня заявляет: «Превентивная война это понятие, которое мне представляется не только очень точным, но и приближающимся, наряду с некоторыми другими, к тому, что мы предлагали в качестве обязанности, а потом и права вмешательства»[133]. Но право на вмешательство не только оправдывает превентивную войну. Наделяя провоцируемые им войны моральностью, представляя их в виде «справедливых войн», оно в итоге делает из врага преступника, превращает его в олицетворение Зла: тот, кто ведет войну во имя человечества, обязательно отнимет у своих противников право называться людьми. «Справедливая война» по определению является войной тотальной.
Известно, что учение прав человека, определяя права как атрибуты, внутренне присущие человеческой природе, постулируют самодостаточность человека. «Фундаментальные права в собственном смысле слова, подчеркивает Карл Шмитт, не более, чем либеральные права человека как индивидуальной личности»[134]. Впрочем, поскольку права человека это атрибуты изолированного индивида, отвлеченного субъекта, независимого от отношения к себе подобным, ведь он должен в самом себе найти свои основания, эти права не представляются противовесом обязанностей, которые были бы им симметричны. Вначале этот индивидуализм был настолько выражен, что в Декларации 1789 года свобода ассоциаций вообще игнорировалась, как, в целом, и любая форма коллективного права. Точно так же ее авторы осуждали все профессиональные объединения (закон Ле Шапелье, декрет Алларда). Теперь коллективные права признаны, однако и сегодня осуществление прав человека в конечном счете должно касаться исключительно индивида, даже если некоторые из этих прав могут применяться лишь коллективно.