А затем бешеный вихрь отступил, замер во времени. Я ощутила все тот же сладкий запах роз и цветущих лип, услышала ветер, запутавшийся в верхушках платанов. Воздух сгустился и стал вязким, как обычно бывает перед грозой. Затем я увидела перед собой тяжелую массивную дверь, приоткрыла ее, и навстречу мне попался молодой мулла тот, которого я уже видела сегодня, красавец, мистер вселенная, словно сошедший с глянцевой журнальной картинки.
Тебя наверху ждет прихожанка, сказал он мне. Дад, ец ц1а г1аский г1ам ду хьо волч деан, хьо ху лилуш ву хьа еан юкъ. («Там какая-то русская ведьма пришла на тебя посмотреть», мысленно перевела я на русский.)
И Ибрагим, в теле которого я все еще находилась, перебил дерзкого мальчишку:
Не нужно так говорить. Все мы люди, какой бы национальности ни были, какую бы веру ни исповедовали. И каждый приходит сюда со своей болью. Если же ты не уважаешь людей, считаешь себя лучше их, значит, нечего тебе здесь делать.
И мулла опустил глаза, пристыженный:
Дад, ас и къи сайгар долитар дац хьун, сун Къинт1еравала, пробормотал он. (Прости, отец, больше не повторится.)
Этого парня я уже видела в открывшихся мне видениях о жизни Ибрагима. И узнала в нем того самого уличного воришку, который однажды пытался обокрасть Ибрагима, а потом стал ему приемным сыном. Вместе с ним, уже подростком, обещающим вырасти сильным красивым парнем, Ибрагим когда-то и вернулся в свой родной город. Теперь же он был уже молодым муллой, во всем помогавшим своему названому отцу.
Итак, попросив приемного сына позвать прихожанку, Ибрагим поднялся на второй этаж, и тут к нему сразу же бросилась маленькая темноглазая женщина Фатьма. И я поняла, что появление ее вызвало у Ибрагима в душе некую досаду. Он ведь не раз уже говорил ей, что все ее страдания от одиночества, что нужно ей выйти замуж, обрести семью, детей и успокоиться. Однако же женщина все не унималась, продолжала находить каких-то, по ее словам, одержимых бесами несчастных, под любым предлогом ходить к нему и смотреть измученными влюбленными глазами. Посетовав про себя на то, что никак не получается у него вернуть несчастную Фатьму в реальный мир, Ибрагим прошел дальше по лестнице, толкнул дверь кабинета. В лицо ему ударил проникший в форточку предгрозовой ветер, глаза на миг ослепил хлынувший в окно свет, и он вдруг увидел Увидел девушку, которую некогда, почти двадцать лет назад, поцеловал в поезде. Девушку, которая много лет потом приходила к нему в снах, томила, беспокоила. Та, о чьей судьбе он думал, та, для которой желал лучшей доли. Та, встреча с которой заставляла его снова и снова метаться в бесплодных сожалениях о несделанном, несбывшемся. Это была я.
Я снова смотрела на себя его глазами и видела Видела утратившее мечтательность, жесткое, исплаканное лицо. Тщательно загримированное, со следами косметологических ухищрений, направленных на то, чтобы скрыть залегшие под глазами горькие морщины. Я смотрела на себя на эту женщину и понимала, что жизнь не была к ней добра, что она глубоко страдала, может быть, испытывала муки, о которых и представления не имела одержимая страстями Фатьма. Я смотрела и понимала, что не такой хотела себя видеть когда-то. Не такой одинокой, не такой озлобившейся, неприкаянной, потерянной, живущей чьими-то чужими, мелкими, ненужными мне по большому счету чувствами и чаяниями.
Знаешь, мне всегда казалось, что все в нашей жизни закольцовано, все движется по кругу, снова и снова заставляя нас свершать одни и те же ошибки в надежде, что однажды мы все же сможем подняться на новый виток этой вечной лестницы. И судьбе угодно было спустя двадцать лет снова столкнуть нас, меня и Ибрагима, вместе. Тот случай в поезде, то ли бывший в реальности, то ли привидевшийся, пригрезившийся, получил продолжение, наверное, потому, что я снова, как и тогда, стояла на распутье. Мне необходимо было взглянуть на себя со стороны. Задуматься о том, что жизнь быстротечна, что мы едва успеваем оставить на земле свой след, как она уже заканчивается. Почему же нам с ним выпало от судьбы вечное одиночество? Мне, скиталице? Ему, пастырю и учителю, приносящему людям свет, но самому живущему лишь с усыновленным юношей и старухой-матерью? Я видела страх и боль в глазах этой женщины, самой себя, и задавалась вопросом: что, если тогда Ибрагим помог мне сделать неправильный выбор? Что, если нам с ним нужно было сойти с этого поезда вместе и никогда не расставаться? Эта мысль мучила меня, терзала, выматывала душу.
Мудрый учитель, хотелось крикнуть мне. Ведь ты не сказал мне тогда самого главного. Что так, как ты полюбил меня тогда в поезде, и так, как я полюбила тебя в ту минуту, уже никто и никогда меня не полюбит. И я ни к кому не испытаю такого чувства глубокого, светлого, бескорыстного. Ты столько тогда говорил мне о даре, о предназначении, об опасности зайти по жизненной дороге в тупик. И не объяснил, что все это лишь круги на воде, что никакие знания, написанные мною книги, признание, деньги ничто из этого не сделает меня счастливой. Что, возможно, предназначение мое заключалось в том, чтобы сойти с тобой на маленькой станции, поселиться в твоем старом доме, заниматься простым трудом, растить твоих детей, жить светло, просто и правильно. Может быть, именно потому и ты и я сейчас так чудовищно одиноки?
Так думала я, снова глядя на происходящее глазами Ибрагима. Видела, как он сидит над моей койкой, читает Коран и слезы душат его, сжимают горло, не дают произносить священные строки. Он смотрел на меня, распростертую на постели, бледную, измученную, почти бездыханную, и, кажется, думал, что я умираю. Но прекратить отчитку не мог, продолжал все напряженнее читать святую книгу, а за окном бушевала гроза, гром бился и ворочался в небе, и потоки воды лились на землю, смывая грязь и пыль большого города. Никогда еще я так остро не ощущала свое и чужое одиночество, никогда так ясно не понимала, что человек, возможно, предназначенный мне самой судьбой, однажды был рядом, но нам с ним суждено было разминуться, пойти разными дорогами.
И в этот момент Ибрагим наклонился пощупать мой пульс. Рука его легла мне на шею, и, должно быть, это пробудило меня. Меня вышвырнуло из иной реальности, в которой я находилась все это время. Я открыла глаза, увидела над собой его лицо Я знала, что ни в коем случае не должна была этого делать, что это немыслимо, что он может выбросить меня вон из своей комнаты. Но сейчас, именно в этот момент, я была одержима одним-единственным желанием, и желание это было сильнее доводов разума, сильнее меня самой. Наверное, это желание было сильнее всех чувств, которые я когда бы то ни было к кому-то испытывала. Знаешь, я в эту секунду осознала, что все в этом мире имеет душу. И этот сад за окном, и бушующее небо, и горы, и ветер. Все это было не просто так. Все наше бытие, которое я воспринимала как должное, ни во что не веря и ничему не придавая значения. Тот, кто еще несколько минут назад казался мне демоном, все-таки смог меня подчинить и изменить. Душа этого мира была заключена в этой комнате и в этом человеке.
Я приподнялась на кровати, долю секунды стараясь запомнить черты его лица. Они были прекраснее воздуха, чище воды и ярче солнца. И я прикоснулась к его лицу, лицу мужчины, без звука голоса которого я больше не могла жить.
Я приподнялась на кровати, долю секунды стараясь запомнить черты его лица. Они были прекраснее воздуха, чище воды и ярче солнца. И я прикоснулась к его лицу, лицу мужчины, без звука голоса которого я больше не могла жить.
Буря за окном рвалась и грохотала по-прежнему. Ибрагим отодвинул мою руку, сжал ее. И в эту секунду мы впервые заглянули друг другу в глаза. Ты не романтик, я знаю, так что придется тебе просто поверить мне на слово в этот момент мы с ним любили друг друга так, как никто еще меня не любил и как я никого не любила. Я чувствовала это всем сердцем, всем телом, всей душой. Я знала об этом мужчине все, и он знал меня всю и все равно любил. Я отчетливо понимала, что никогда больше не встречу в жизни такого чистого, такого бескорыстного, такого всеобъемлющего чувства, и тем острее осознавала, что нам с ним придется расстаться. Мы заигрались в свои роли, упустили свое время оно ушло, утекло сквозь пальцы, и мы стали другими, разошлись по разным дорогам. И как же больно мне было осознавать, что это последний раз, когда мы с ним вместе. Что я выйду из этого здания другим человеком, прежняя жизнь для которого будет уже невозможна, но и новой, новой жизни с ним я не обрету.
Знаешь, нет ничего больнее, чем жалеть об ушедшем времени, чем понимать, что счастье твое было однажды в руках, но ты упустил его то ли от страха, то ли по легкомыслию. Потому что в такие моменты ты осознаешь, как безнадежно стар, что ничего уже никогда не будет в твоей жизни лишь несбывшиеся воспоминания о том, что могло бы быть, все те же круги по воде, все те же вечные обороты ленты Мебиуса и страшные закоулки зеркального коридора.
Пошатываясь, я встала с постели, и Ибрагим придержал меня за локоть, помог устоять на ногах.
Прощай, прошептала я, прикоснувшись к краю его одежды.
Он же медленно покачал головой и возразил:
До свидания. Ты еще придешь ко мне во сне. Снова.
И от его слов меня насквозь прошило болью, острой и безжалостной, словно сердце мое проткнули насквозь.
Я вышла из его кабинета, ничего не видя перед собой из-за застилавших мне глаза слез, спустилась по лестнице. На улице в лицо мне ударил свежий, омытый дождем ветер. И я поняла, что буря улеглась, что из-за гор снова выглянуло солнце и веселые лучи его рассыпались медяками в каждой луже, в каждой повисшей на листьях лип капле. Уже у самой машины я обернулась и в приоткрытом окне увидела его темный силуэт. Я не стала махать ему или делать какие-то другие, чудовищно пошлые жесты. Я просто взглянула на него в последний раз, а затем отвернулась и села в машину. В бардачке взорвался трелью забытый мною мобильник. Я достала его, посмотрела на экран и поняла, что мне звонит он тот человек, весточки от которого я так ждала. Ради которого и торчала все это время в Сунжегорске, ожидая, что он все-таки смилостивится и найдет мне какое-то место в своем аппарате. Да нет же, конечно, не на это я надеялась, а на то, что он позовет меня остаться, признает, что я в его жизни хоть сколько-нибудь важна.
Это был ты. Впрочем, ты, конечно же, давно догадался, о ком я так завуалированно говорю. Ты, ты звонил мне наконец сам, вероятно, для того, чтобы снова втянуть меня в какие-то свои блудни, интриги, политические дела, а затем безжалостно вышвырнуть. Даже не вышвырнуть, нет, просто горделиво отвернуться, не удостаивая меня объяснениями.